Эми Хармон
Любимый незнакомец
3
Мэлоун не хотел ужинать в обществе женщин, но он проголодался, а бродить в зимних сумерках по незнакомому району в поисках пищи ему хотелось еще меньше, чем садиться за стол с чужими людьми. К тому же стоит растопить лед. Если он останется в этом доме, пусть даже совсем ненадолго, лучше сразу покончить со всеми неловкостями.
Он дважды выходил на улицу, чтобы забрать из багажника свои вещи и переставить машину за дом, под сень строения, отдаленно напоминавшего конюшню. Во дворе похоронного дома по соседству не было никаких построек – если они и существовали когда-то, то теперь уступили место объездной дорожке, заворачивавшей на задний двор, и пандусу для разгрузки. У дома, стоявшего прямо за ним, того, в котором помещалась клиника, тоже виднелась конюшня – такая же, как у Косов, хотя стена между участками и загораживала ее почти целиком, так что видна была только крыша. Все три дома, очевидно, строились в одно время – так сильно походили друг на друга и их фасады, и общий стиль.
Держа в руках коробку с бумагами, он распахнул заднюю дверь дома, и к его ногам тут же шмыгнул, протискиваясь внутрь, рыжий кот. Мэлоун неловко отшатнулся, пропуская его, и наступил ему прямо на хвост. Рявкнув от боли, кот кинулся в новое жилище Мэлоуна и исчез под кроватью, явно намереваясь зализать себе раны.
– Неужели это ты, Чарли? – спросил Мэлоун, поставив на стол коробку. Он опустился на корточки у кровати, приподнял покрывало, заглянул в темноту и услышал в ответ громкий, угрожающий хрип. Да, это и правда Чарли.
– Ты меня не помнишь, зато я помню тебя, – прошептал Мэлоун. – Не будь меня, ты бы до сих пор жил в Чикаго и не прятался бы под этой прекрасной кроватью.
Кот зашипел, не сводя с Мэлоуна негодующих разноцветных глаз, и тот вспомнил свою первую встречу с Чарли – так ясно, словно с тех пор прошло не пятнадцать лет, а всего лишь пятнадцать дней.
На следующий день после убийства Флэнаганов, за два часа до начала смены Мэлоун отправился в книжный О’Брайана, находившийся всего в каком-нибудь квартале от дома Флэнаганов, по соседству с цветочной лавкой Шофилда. И Мэлоун, и все в округе прекрасно знали, что цветочной лавкой на самом деле владеет печально известный Дин О’Бэнион, главарь хозяйничавшей в районе ирландской банды. Однако в тот день Мэлоун не задавал вопросов и не искал улик. Он пришел забрать котенка, о котором ему рассказала Дани.
Владелец книжного, Коннор О’Брайан, уже слышал о Флэнаганах. Когда Мэлоун сказал, для кого берет котенка, О’Брайан отдал ему в придачу старую птичью клетку.
– Сгодится, чтобы перевезти кота в новый дом, – сказал О’Брайан, когда они устроили зверька в клетке. – Я слышал, девочку заберет семья Днеты.
Разноглазый рыжий котенок с пушистой мордочкой явно не собирался долго сидеть в птичьей клетке и сердито глядел на них сквозь тонкие прутики стенок.
– Джордж ведь ее не убивал? – спросил О’Брайан Мэлоуна, когда тот уже двинулся к выходу. – Все говорят, что убил он. Но я не верю. Джордж Флэнаган был негодяем, но убийцей не был. Он боготворил землю, по которой ступала его Лнета. И не зря. Она была слишком хороша для него. Я в это просто поверить не могу.
Нэлоун в ответ лишь кивнул и еще раз поблагодарил хозяина книжной лавки. Джорджа Флэнагана он не знал, да и ни к чему это было. Все произошедшее казалось ему страшной, гнусной нелепицей.
О’Брайан поджал губы, словно наговорил лишнего, но все же решился задать последний вопрос:
– Что станет с малышкой Дани?
– Не знаю, – ответил Нэлоун. Но сегодня у нее день рождения, и поэтому она получит своего котенка.
Он принес котенка к дому миссис Терстон и постучался, опасаясь, что эта дамочка засыплет его вопросами, но дверь открыла Дани – словно ждала, что он придет. Нэлоун сразу увидел, что она всю ночь не спала. Вокруг глаз пролегли лиловые тени, шок еще не прошел. Скоро ему на смену придут скорбь и тоска.
Она выглядела непричесанной, буйные локоны золотисто-медных волос беспорядочно рассыпались по плечам. Прошлой ночью он не заметил, что волосы у нее рыжие. Тогда она была в низко надвинутой на лоб шапочке, из-под которой лишь чуть торчали отдельные прядки.
– Волосы у тебя почти такого же цвета, как мех у Чарли, – сказал он вместо приветствия. Она бросила быстрый взгляд на клетку с рыжим котенком, и все ее лицо вмиг сморщилось. Он сам чуть не расплакался.
– Теперь он мой? – спросила она, стараясь сдержать слезы.
– Да. Он твой.
Кот, за прошедшие пятнадцать лет потяжелевший килограммов на пять, снова зашипел на Мэлоуна, возвращая его к действительности.
– Давай-ка без грубостей, Чарльз. Мы с тобой давно знакомы. Ты все правильно понял, я буду звать тебя Чарльзом. Из Чарли ты уже вырос.
Кот не двинулся с места, и Мэлоун, оставив его под кроватью, направился в ванную. Он собирался вымыться и побриться и рассчитывал, что в его отсутствие Чарли покинет свой пост.
Он разобрал два своих чемодана – в одном лежала одежда, в другом разные мелочи, накопившиеся за годы работы под прикрытием. Он не знал, что ему может понадобиться в Кливленде, но любил иметь при себе хотя бы самое основное. Когда он открыл дверцы шкафа, его окутал аромат роз. Он аккуратно развесил костюмы и рубашки, разложил по благоухающим ящикам белье и пижамы. Интересно, кто жил в этой комнате до него. Явно не мужчина. Он попытался вспомнить подробности о семье Дани, но не смог. Скоро он обо всем узнает.
Он сменил одну белую рубашку на другую. Решив, что на ужин с домовладелицами вряд ли следует идти при параде, он все же – на всякий случай – надел подтяжки и галстук, но от пиджака отказался. Когда он поднимался по лестнице, у него под ногами, высоко подняв хвост, проскользнул Чарли – с таким видом, словно не просидел целый час у него под кроватью.
Мэлоун пошел вслед за котом, на звуки и запах еды, и оказался в небольшой столовой, соседствовавшей с кухней. Три женщины – Дани, Зузана и третья, с которой он еще не встречался, – уже сидели за столом. Для него подготовили место во главе стола, но Чарли опередил его, вспрыгнул на стул и с презрением оглядел Мэлоуна. Дани вскочила, согнала нечестивца на пол и увела на кухню, а там принялась отчитывать, словно мать – непослушное дитя:
– Чарли, будь вежлив. Ты здесь не гость.
Зузана представила Мэлоуну свою сестру Ленку, низенькую, пухлую версию самой себя. Но если Зузана показалась Мэлоуну резкой и неприветливой, то Ленка, напротив, лучилась улыбкой и дарила ласковым взглядом. Обеим сестрам, старухам с густыми седыми волосами и яркими голубыми глазами, было лет по сто, не меньше. Обе не сводили с него глаз на протяжении всего ужина – горячего и сытного, но все же не стоившего того, чтобы сносить их взгляды или подавлять собственное раздражение.
Трех женщин объединяло несомненное сходство. Кожа у Зузаны и Ленки была того же жемчужного цвета, что и у Дани. Обе они сморщились и согнулись под гнетом прожитых лет, но их кожа оставалась по-прежнему безупречной. Мэлоун решил, что когда-то обе женщины были красавицами. Может быть, даже такими же, как Дани.
Он украдкой поглядел на нее через стол, и взгляд ее разноцветных глаз встретился с его взглядом, но тут же скользнул обратно к тарелке. Кожа у нее была ровной и гладкой, будто взбитые сливки. Он решил было, что все дело в возрасте, но тут же напомнил себе, что ей теперь столько лет, сколько было ему, когда они встретились. Когда они встретились, он уже побывал на войне. Он успел похоронить собственных детей и уйти от жены.
Когда они встретились, Дани была ребенком. Теперь она стала взрослой.
Течение лет вдруг представилось ему странным водоворотом. Скачок от десяти лет к двадцати пяти вмещал в себя целую жизнь. Шаг от двадцати пяти к сорока годам походил на затянувшийся отпуск. Мэлоун почувствовал себя так, словно застрял в одном из романов Жюля Верна.
Он заметил свое отражение в большом зеркале, висевшем над длинным буфетом у стены, – точно так же, как заметил его в зеркале ванной, когда Дани показывала ему дом, – и, стараясь скрыть растерянность, постарался придать лицу жесткое выражение.
Он не выглядел молодо, но в юности всегда казался старше своих лет, и потому годы не изменили его так сильно, как обычно меняют людей. Глубоко посаженные глаза с опущенными книзу уголками всегда смотрели словно из тени бровей. Кожа лица, никогда не обгоравшая на солнце, казалась очень плотной, а сейчас, после целого года на ярком солнце, он загорел почти до черноты.
Глаза у тебя были такими темными, а волосы – такими черными, что мы решили было, что ты подменыш. Но потом ты улыбнулся, и отец сразу увидел, что ты его копия. Благодарение господу, что так вышло, а не то тебя отдали бы на воспитание отцу Мак Доноху.
Молли всегда рассказывала об этом с большой любовью, но Майкл в детстве всерьез беспокоился о том, не подменыш ли он. У его отца кожа всегда отливала розовым, а глаза были бледно-голубые. Как же он, Майкл, мог быть сыном Мартина и Кэтлин Мэлоун, если совсем на них не походил?
Видел когда-нибудь целый помет щенков, где один весь в пятнышках, а все остальные – нет? Или у одного шерстка коричневая, а у других белая? Бот и с тобой так же вышло.
У Молли всегда и на все был готов ответ. Но Майкл считал свою внешность особым знаком. Он был аутсайдером. Паршивой овцой.
– Расскажите нам о себе, мистер Мэлоун, – попросила Ленка, возвращая его мысли обратно к тому, что происходило с ним прямо сейчас. – Откуда вы? И что привело вас в Кливленд?
Он был готов отвечать на вопросы, хотя и понимал, что теперь ему придется говорить куда откровеннее, чем он собирался. Но Дани знала его, и это меняло дело.
Он коротко рассказал о своей жизни. Вырос в Чикаго. Побывал на войне. Детей нет. Жена умерла. Служил в полиции. Теперь сотрудничает с министерством финансов.
– И что же вы делаете в министерстве финансов? – спросила Ленка.
– В основном я занимаюсь налогами. Консультирую местные органы власти, слежу за тем, чтобы они соблюдали требования федерального правительства, – ответил он и продолжил долго и занудно распространяться о бюджете и общественном благосостоянии, рассчитывая, что им после этого уже не захочется ни о чем его расспрашивать.
– Как увлекательно, – заметила Ленка, но не задала больше ни единого вопроса. Ни у одной из женщин вопросов больше не было.
Даниела почти все время молчала, Зузана тоже не раскрывала рта, лишь однажды заметила, что не любит ирландцев, и в ужасе уставилась на него, когда он назвал Дани мисс Флэнаган. Но он и правда не понимал, как ему ее называть. Они слишком многое знали друг о друге, чтобы вести себя как чужие. И нет, он не мог называть ее мисс Кос. Это имя казалось ему столь же неуместным, как формулы вежливости в окопе.
Он поужинал настолько быстро, насколько позволяли приличия, сразу же попросил его извинить, пожелал дамам спокойной ночи и направился вниз, в свою комнату, зная, что они станут его обсуждать, едва он закроет за собой дверь.
* * *
– Он сказал, что мы можем оставить себе арендную плату за все шесть месяцев, даже если он съедет раньше, – сказала тетушкам Дани. – Он будет хорошим квартирантом.
– В наши дни ни у кого нет таких денег. Во всяком случае, не у приличных людей, – объявила Зузана, бросив скомканную салфетку в свою тарелку.
– Он работает на правительство, – возразила Ленка.
Зузана фыркнула:
– И что с того? Правительству верить нельзя.
– Он хорош собой, – прошептала Ленка. Правда, шептала она громче, чем говорила. – Люблю, когда у мужчины хватает волос на голове.
– Говоришь, он хорош собой? – раздраженно бросила ей Зузана. – Так расскажи нам, Ленка, чем же он так хорош? Ты без очков и пуговиц на своем платье не разглядишь! Может, на самом деле он выглядит как собака, что рыщет у задней двери закусочной!
– Но он ведь не выглядит как та собака! Совсем нет! Он хорош собой. И фигура у него складная. И от него хорошо пахнет. – Ленка шумно втянула носом воздух. – Я до сих пор чувствую его запах. Думаю, он перед ужином принял ванну.
– Ленка, да бог ты мой, – оборвала ее Зузана.
– Хорошо, когда в доме снова есть мужчина, – обиженно отвечала Ленка.
Последним мужчиной в этом доме был их брат Павел, да и тот умер уже лет пятнадцать назад. Он был младшим из четырех детей и единственным, кто завел семью и детей. Правда, ни семья, ни дети долго не продержались. Его жена умерла, когда Анете, матери Даниелы, было три года. С тех пор девочку воспитывали старшие сестры отца, ни одна из которых так и не вышла замуж.
– Ничего хорошего в том, что у нас в доме мужчина, нет, – объявила Зузана. – Не думаю, что ты сильно обрадуешься, когда он разрубит тебя на куски и выбросит в Кайахогу.
– Даниела говорит, что у него на машине чикагские номера, – парировала Ленка. – Мясник орудует в Кливленде уже три года. Не думаю, что мистер Мэлоун из Чикаго и есть Мясник из Кингсбери-Ран. К тому же Расчленитель не убивает старух. Ты сама говорила об этом, сестрица.
– Пока не убивает, – буркнула Зузана так, словно ей нравилось бояться за свою жизнь.
– Он так молод, а уже овдовел, – заметила Ленка.
– Я то же самое подумала! – Зузана воздела палец к потолку. – Может, он и ее убил.
– Зузана! – ахнула Дани.
– Плевать мне на то, что он говорит. Он мне не внушает доверия. Может, он укрывается от правосудия.
– Ты ведь сама слышала, он и есть правосудие! Значит, его присутствие должно тебя успокоить. С ним нам будет безопаснее.
Зузана ненадолго затихла, но тут же вновь оживилась:
– А ты, Даниела, так странно вела себя, когда он пришел. Я уж решила, что у тебя припадок. А потом вдруг повела его осматривать дом и пригласила на ужин.
– Я… действительно не ожидала, – призналась Дани.
– Чего ты не ожидала? – спросила Ленка.
– Увидеть его.
Дани взяла в руку пустой стакан, поставила его обратно на стол. Лучше сразу обо всем рассказать. Тетушки не любят говорить о Чикаго. И о ее родителях. Но ей следует рассказать им про Майкла Мэлоуна – хотя бы ради того, чтобы их успокоить.
– Я познакомилась с ним много лет назад, – начала Дани. – Это тот самый полицейский, который привез меня сюда из Чикаго после того… как умерла мама. Он был ко мне очень добр. Он подарил мне Чарли и присматривал за мной в поезде. Вот почему я так удивилась, встретив его сегодня. Странное совпадение. Странное, но приятное.
Тетушки смотрели на нее, раскрыв рты. Зузана первой пришла в себя и поджала губы.
– Боже милосердный, – выдохнула Ленка. – Какое, должно быть, потрясение для тебя.
– Он знает, кто ты? – спросила Зузана.
– Да. Я рассказала ему, когда показывала комнату. Он сразу вспомнил меня. Конечно, он знает меня как Дани Флэнаган, и вам придется простить ему, что он будет так меня называть. Но… думаю, он удивился не меньше, чем я.
– Невероятно, – произнесла Ленка.
Зузана вновь фыркнула:
– Это еще не значит, что ты его знаешь. Ты была ребенком. Мы не имеем ни малейшего представления о том, чем он теперь занимается, – возразила она. Она никогда и никому не доверяла.
– Нет, тэтка. Ты неправа. Я очень многое о нем знаю. А он… многое знает… обо мне.
* * *
Мэлоун разделся и повесил одежду в шкаф, снова отметив, что из него пахнет розами. Хорошо, что не пахнет котом. Ему показалось, что Чарли считает комнату своей. Но это изменится. От встречи с котом у него по телу поползли мурашки. А может, все дело в доме. Или в женщинах. Или в одной только Дани, в том, какой она была в детстве.
– Бедная Дани Флэнаган. Странная маленькая Дани Флэнаган, – сказал он вслух и тут же устыдился себя самого. Она действительно была странной. Но не только. Слово «странный» сводит человека к одним только странностям. К плоским, бесчувственным явлениям, которые следует изучать и исправлять. Люди заслуживают большего. И Дани Флэнаган тоже заслуживает большего.
Он забрался в постель и выключил лампу, не заботясь о том, что было лишь около восьми вечера. Он смертельно устал и не хотел больше ни о чем думать. Он жаждал тьмы, забытья. Но теперь, в тишине его нового дома, ему вдруг вспомнилось долгое путешествие поездом, когда он вез маленькую Дани Флэнаган в Кливленд.
Ее отправили к родственникам, а ему велели ее сопровождать.
– Она тебя знает, – сказал тогда Мерфи. – Будет правильно, если ты ее отвезешь. На вокзале ее встретит родня. Тебе просто нужно ее довезти.
Дани держала птичью клетку на коленях, и котенок, казалось, был рад своему новому домику. Пассажиры улыбались ей и отпускали комментарии по поводу неуместного обитателя птичьей клетки, но Дани сидела не поднимая глаз и улыбалась в ответ, а когда нужно было ответить, говорила лишь «да» или «нет». Наверное, она слишком устала. Едва поезд тронулся, как она стала клевать носом. Мерный перестук колес отогнал прочь все ее мысли.
Он сложил свое пальто и накрыл им клетку, сделав для Дани подушку. Она опустила на нее голову и проспала часа два, проснувшись лишь оттого, что котенок принялся громко мяукать. Она подняла на Мэлоуна осоловелые глаза, и он вновь изумился их цвету, тому, как сильно они отличались друг от друга.
Он отметил тот миг, когда она обо всем вспомнила. Так будет еще какое-то время – всякий раз, просыпаясь, она будет чувствовать этот ужас, эту непереносимую боль. Но постепенно она привыкнет к тому, что их больше нет. Мэлоун не знал, что хуже – вновь и вновь забывать или все время помнить.
– Можно мне ненадолго вынуть Чарли из клетки? – спросила она.
– Нет, Дани. Сели он убежит, будет хуже.
– Он хочет пить.
– Я больше беспокоюсь о тебе. Хочешь есть?
Она кивнула. Он вытащил купленные на вокзале бутерброды, протянул ей один из них и бутылку лимонада. Еще он прихватил фляжку с водой, для котенка.
– Сложи руку в горсть, вот так. – Он показал Дани, как сложить ладонь в чашечку, и приоткрыл дверцу клетки, чтобы она смогла просунуть ее внутрь. Чарли вылакал всю воду своим крошечным язычком, и Дани радостно рассмеялась.
Вскоре после этого в их купе вошла женщина. Тлазау нее были совершенно пустые. Она поджимала губы и глядела на Дани так, словно та ей не нравилась. Хотя, возможно, все дело было в котенке. Она несколько раз чихнула и попросила проводника пересадить ее в другое купе. Вставая, чтобы уйти, она уронила шаль, прикрывавшую ей плечи, и Дани нагнулась и подняла ее.
– Мэм? – окликнул Мэлоун.
Женщина обернулась и выхватила шаль из рук Дани.
– Мне жаль вашего Джимми, – произнесла Дани голосом, в котором слышалось искреннее сочувствие.
Женщина побледнела, ноги у нее подкосились. Мэлоун придержал ее под локоть, боясь, что она упадет, но женщина почти сразу выпрямилась.
– Что ты сказала, девочка? – вскрикнула она.
– Я сочувствую вашему горю, – произнесла Дани, чуть переиначив свои слова.
– Это дьявол во плоти, – бросила женщина Мэлоуну, словно ставя ему в вину поведение Дани. Когда она медленно выходила из купе, по щекам у нее катились слезы.
Мэлоун недоверчиво взглянул на девочку:
– Дани, почему ты это сказала? Кто такой Джимми? Ты что, знаешь эту даму?
– Нет. Я ее не знаю, – ответила Дани, не поднимая головы.
Он ждал объяснений, но она лишь отщипнула от бутерброда кусочек и просунула его в клетку Чарли.
– Дани, кто такой этот Джимми? – не отставал Мэлоун.
Она тяжело вздохнула:
– Не знаю. Кто-то, кого она потеряла. Она его любила. Он умер. Она злится. И горюет.
– Понятно. Но как ты об этом узнала?
– Мне рассказала об этом шаль.
– Тебе… рассказала об этом… шаль, – без всякого выражения повторил он.
– Да, – подтвердила она.
Он потрясенно молчал.
– Простите, мистер Мэлоун. Мама говорила, чтобы я никому не рассказывала свои истории. Но этой даме было так грустно… и я не сдержалась.
– Твои истории. – Он чувствовал себя полным кретином, машинально повторяя за Дани произнесенные ею слова, но все никак не мог уловить смысл. – Что еще за истории? Ты их сама сочиняешь?
– Я их рассказываю. Но мне кажется, что они правдивы.
– Расскажи мне какую-нибудь историю.
– Я не могу сама их придумать.
– Откуда ты их берешь?
– Мне нужно что-то держать в руках.
– Что, например?
– Ткань. Или что-то еще. Но чаще всего ткань. Материя говорит со мной, потому что я из Косов. – Она сказала что-то вроде «из Кошов», и в ее словах чувствовалось какое-то тайное величие.
– Из Косов? – Ну вот, снова за старое.
– Мой прапрадед Кос шил костюмы для императора.
– Какого еще императора?
– Не знаю. Это было где-то не здесь. Не в Америке.
– М-м. – Он ненадолго задумался, но почти сразу же повернулся обратно к Дани. – Так значит, шаль той дамы рассказала тебе, что она потеряла кого-то по имени Джимми.
– Мне сложно объяснить. – Она подняла на него умоляющие глаза. – Я не хотела ничего говорить. Я знаю, что лучше мне молчать. Но я устала. Когда я устаю, слова иногда сами выскакивают у меня изо рта.
– И ты говоришь то, чего не хотела сказать? – с надеждой продолжил он.
– Нет. Не то, что я не хотела сказать. То, что мне не следовало говорить.
– Почему не следовало?
– Потому что люди меня не понимают. И пугаются.
– Когда я дал тебе Зайчика – маленького тряпичного зайца, – ты сказала, что это зайчик Мэри, – мягко произнес он. Эта история не давала ему покоя.
Она кивнула:
– Поэтому я отдала его вам, когда вы уходили.
Он сунул руку в карман и вытащил зайца. Протянул ей. Она не сразу его взяла.
– Бери, – сказал он, и она повиновалась, сжала игрушку в руке.
– Вы на меня злитесь, Мэлоун? – спросила она.
– Нет. За что мне на тебя злиться?
– Мама говорила, что люди часто злятся, когда им страшно.
– Я не злюсь. И мне не страшно.
Она с сомнением взглянула на него и прикусила губу, словно знала наверняка, что на самом деле ему сейчас страшно.
– Мэри – это моя дочка, – прошептал он. – Ты была права. Это был ее зайчик.
– Она заболела, – сказала Дани. Не спросила. Мэлоуну так хотелось узнать, о чем еще ей расскажет зайчик.
– Да. Она заболела. И умерла. Около полугода назад.
– Мне жаль, – сказала Дани. Он видел, что она говорит искренне.
– Мне тоже ужасно жаль.
– Вы пели ей колыбельные. Но я слышу только одну песню, – пробормотала она, сжимая в руках зайчонка.
– Я всегда пел ей одну и ту же песню.
Она начала напевать его колыбельную.
– Я ее никогда раньше не слышала.
Иисус, Мария, Иосиф. Он соврал. На самом деле ему было до смерти страшно. По спине бежали ледяные мурашки, а в животе разрастался огненный шар. Он взял из рук Дани зайчика, но вместо него дал ей свой носовой платок. Этот платок подарила ему Айрин, когда он отправлялся во Францию. В уголке сплетались их вышитые инициалы.
– Расскажи мне другую историю, – попросил он.
Дани взяла платок и расправила у себя на коленках. Несколько раз провела по нему ладонью, обвела пальцем инициалы.
– Айрин – это ваша жена? – спросила она.
– Какая Айрин? – спросил он мягким и ровным голосом.
– Айрин… красивая женщина, которая вышила эти буквы, – сказала она, коснувшись инициалов.
Ему захотелось вырвать платок из рук Дани и покончить с этим безумным разговором. Но господи, он ей верил. И как же он был потрясен.
– Расскажи еще.
Она сморщила нос и склонила голову.
– Вы уезжали от нее, и она боялась, что вы не вернетесь. – Она поднесла платок к лицу и сделала глубокий вдох. – Она сбрызнула платок своими духами, чтобы вы о ней помнили. Но я не чувствую запаха. Наверное, это было давно.
– Так и есть. – Ему казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Он никогда не пользовался этим платком. Не хотел его пачкать. Несколько дней назад он нашел его на дне коробки с его вещами, которые хранились у Молли, пока он был на войне. Он пытался разобрать все свои вещи. И в порыве сентиментальности сунул платок в карман, к зайчику Мэри.
– Откуда можно все это узнать? – изумленно проговорил он, ни к кому не обращаясь, но Дани решила, что его вопрос адресован ей.
– Я просто знаю, и все.
– В этом нет никакого смысла.
– То, что вы не можете что-то понять, не значит, что в этом и правда нет смысла, – прошептала она, и он не смог ничего возразить.
– Что еще ты видишь? – спросил он.
Она сложила платок в небольшой квадратик и еще с минуту подержала в руках.
– Больше я ничего не вижу. Я только чувствую вас. – Она пожала плечами. – Может быть, это оттого, что платок лежал у вас в кармане. И все.
– Ты чувствуешь меня? Что ты имеешь в виду?
Она снова пожала плечами:
– Просто… ваше присутствие. Как когда вы сидите рядом со мной и мне не нужно смотреть на вас, чтобы это чувствовать. Вы теплый, большой, и от вас пахнет чистотой.
– М-м, – буркнул он. Он вспомнил цвета из своего детства, оттенки, окружавшие разных людей, то, как он пытался описать это матери.
– Вы верите мне, Мэлоун? – спросила она.
– Да, Дани, – прошептал он. – Пожалуй, да.
Она вздохнула, так сладко, словно он дал ей кусок пирога с шариком мороженого в придачу, и закрыла глаза.
– Мама с папой говорили, что мне нельзя никому рассказывать эти истории. И я не рассказываю. Но я все равно знаю разные вещи. Ничего не могу с этим поделать.
– Ты рассказывала об этом кому-то еще?
– Почти никому. Мама отправила меня в школу, но монашки на меня сердились. Мама говорила, что мне нужно ходить в варежках, чтобы ничего не касаться и не попасть в беду, но монашкам это тоже не нравилось. И потом, в варежках сложно писать. К тому же порой истории просто выскакивают у меня изо рта. Монашки сказали маме, что у меня злая душа. И тогда мама забрала меня из школы.
После этого он уже не слишком следил за ходом беседы, но в самом конце Дани взяла с него обещание.
– Вы найдете того, кто их убил? – спросила она.
В первый миг ему захотелось просто потрепать ее по затылку, лишь бы не давать обещаний.
– Не знаю, Дани. Мой начальник считает, что твой папа убил твою маму. А потом застрелился сам. – То была жестокая правда, но Дани была не из тех детей, кому легко можно солгать.
– Но вы думаете иначе. Я ходила в вашем пальто.
Мэлоун потрясенно уставился на нее.
– Вы надели на меня свое пальто, – пояснила она.
– И что?
Она вздохнула – так, словно знала, что ему не понравится то, что она сейчас скажет.
– Человек, решивший покончить с собой, не станет стрелять себе в грудь. Он станет стрелять себе в голову. Вот что вы подумали, когда увидели их… когда увидели папу. Так?
– Бог мой, девочка.
– Папа этого не делал. Это сделал кто-то другой. Найдите его. Никто, кроме вас, не станет его искать.
