Элизабет Вернер
Эгоист

Полная версия

Глава VIII

Зандов с изумлением и смущением смотрел Фриде вслед. Странная девушка! Что может означать эта внезапная смена страха доверчивостью, странная вспышка после столь долгой замкнутости? Ее поведение оставалось для него загадкой, но Фрида своей неосторожной фразой и полной противоречий сущностью добилась того, что не удалось бы самому продуманному расчету – вызвать и поддержать интерес в этом обычно столь равнодушном человеке. У него было полное основание сердиться на эту «фантастичную девичью головку с экстравагантными идеями», однако рядом с раздражением нет-нет да и давало себя знать то странное чувство, которое овладело им еще ранее, когда он впервые поглядел в темные детские глаза, – чувство, которое он сам не мог определить: было ли оно мучительным или приятным. Зандов забыл – быть может, впервые в жизни, – что его ждут кабинет и рабочий стол с важными письмами. Он медленно опустился на скамью и стал смотреть на беспокойно волнующийся океан.

Он назвал это волнение «до смерти однообразным». В нем, наряду со многим другим, уже давно умерла способность ощущать красоту природы, но слова Фриды почти бессознательно удерживались в его памяти. Да, действительно, по ту сторону океана – этой водной громады, находилась его родина! Зандов уже долгие-долгие годы не думал о ней. Да и что значила для него родина! Ведь он давно стал чужим ей и всеми корнями своего существования держался теперь за новую страну, которой был обязан отныне всем. Прошлое находилось от него так же далеко, как невидимый родимый берег там, за туманом.

Теперь он, полный собственного достоинства, богатый делец, чье имя известно во всех крупнейших центрах мира, привыкший иметь дело с сотнями тысяч, с состраданием и презрением глядел с высоты своего величия на то прошлое, на узко ограниченную жизнь мелкого служащего в маленьком немецком провинциальном городишке. Как незначителен и ничтожен был тогда круг его интересов, с каким трудом ему приходилось перебиваться на свое маленькое жалованье, пока после долгого ожидания добился наконец места, которое позволило ему устроить свой, хотя и до крайности скромный, домашний уголок! А все-таки, каким солнечным и счастливым было это бедное существование, какой любовью освещалось оно! Молодая красивая жена, цветущий здоровый ребенок, светлое, радостное настоящее, полное грез и надежд будущее – ничего большего и не требовалось, чтобы сделать счастливым его, тогда еще жизнерадостного человека.

И вдруг это короткое счастье закончилось так страшно!..

В родной город вернулся друг юности Зандова, выросший вместе с ним, разделявший его детские игры, а затем и годы учебы в университете. Он был состоятельным и независимым человеком, ему не приходилось, как Зандову, мучиться заботами о более или менее сносном устройстве своей жизни. Тот встретил друга с распростертыми объятиями и ввел в свою только что созданную семью. С этого момента началась одна из семейных трагедий, которые часто в течение долгих лет разыгрываются тайком, пока их внезапно не обнаружит какая-либо катастрофа. Обманутый муж не имел понятия о том, что сердце его жены уже не принадлежит ему, что его дом опутала своими цепями измена. Любовь, непоколебимое, как скала, доверие делали Зандова слепым, когда же наконец у него открылись глаза, оказалось уже поздно: его счастье было разрушено, честь поругана. Доведенный отчаянием почти до безумия, Зандов лишился самообладания и набросился на похитителя своего счастья.

Судьба хотя бы в одном пощадила его – он не сделался убийцей; его друг-приятель, сильно пострадавший от нападения, постепенно поправился, однако Зандов заплатил за ту свою вспышку долголетним заключением в тюрьме. Конечно, за ним было право, но буква закона осудила его, и это осуждение погубило все его благополучие. Он немедленно потерял свое прежнее положение, со служебной карьерой было покончено. Женщина, некогда называвшаяся его женой, получила развод и отдала свою руку человеку, ради которого изменила мужу, и носила теперь его имя. А то единственное, что осталось у несчастного Зандова, то, что закон присудил ему, – его родное дитя, он сам оттолкнул от себя. Он научился сомневаться во всем, видеть ложь во всем, что до тех пор считал правдивым и чистым; он уже не верил и в свои отцовские права, отказавшись признать своим то существо, которое еще недавно составляло счастье его жизни. Он оставил ребенка матери, даже не взглянув на него.

О возвращении в родной город при подобных обстоятельствах, конечно, не могло быть и речи. Зандову оставалась только Америка, это прибежище многих неудачников, людей с поломанной судьбой. Разойдясь с самим собой и со всем миром, без средств, с позорным пятном человека, отбывшего в тюрьме наказание, он прибыл в Новый Свет. И это стало поворотным моментом в его жизни. Именно здесь Зандов со ступеней глубочайшего бедствия поднялся по лестнице преуспевания до блестящего положения и богатства.

С этого времени успех всегда сопутствовал Францу Зандову. Что бы он ни предпринимал, все удавалось ему, и он быстро привык к риску. Он увлек за собой более спокойного, осмотрительного Клиффорда на путь самых смелых, даже отчаянных спекуляций, а когда после смерти Клиффорда в руках Зандова сосредоточилось все управление делом, он уже не знал решительно никакого удержу. В этой погоне за наживой человека одинокого, не имевшего никого, для кого ему требовалось бы копить богатство, было что-то жуткое, тяжелое. Но каждый человек должен иметь нечто, к чему он страстно стремится, что составляет цель и содержание его жизни, и если для него утрачены благородные ценности, то очень часто таким магнитом становится демон золота, который овладевает опустевшим местом. Зандов тоже попал во власть этого демона, который неустанно толкал его к наживе, гнал от одной рискованной операции к другой и очень часто соблазнял ставить все на одну и ту же карту. Этот же демон делал его нечувствительным ко всем радостям жизни. Зандов, ставший главой большого американского банкирского дома, добился в жизни положения, поистине достойного зависти, но на его лице читались лишь следы забот, вечного лихорадочного волнения; ни мира, ни счастья не принесло ему богатство.

Туман на океане сгустился и распространялся все шире и шире. Мрачными тенями надвигался он на берег, а из них вырывались темные волны океана и устремлялись на песок. Ветер, чрезвычайно усилившийся, все сильнее и сильнее гнал их на берег; они теперь уже не расплывались с легким шипением, а с грозным шумом и пеной низвергались на сушу. Как грозно вздымались эти волны у ног одинокого Зандова, который мрачно, словно углубившись в самого себя, смотрел на них! Казалось, будто каждая волна повторяла ему те самые слова, которые он слышал на этом месте, а там, в тумане, возникали вызываемые ими картины.

Удивительно! Того, чего не добился Густав своими горячими речами, удалось достигнуть с помощью этой «детской болтовни»… Серьезные предупреждения брата не произвели никакого впечатления на дельца Зандова, он лишь презрительно отмахнулся от них, назвав «сентиментальными бреднями», и в конце концов угрозой заставил брата замолкнуть. Ведь он уже давным-давно в своих предприятиях мало заботился о чьем-либо благе. «С людьми нужно обращаться, как с цифрами», – таковы были его принцип жизни и главная основа богатства. Не представляла исключение и эта спекуляция, предложенная ему Дженкинсом. Зандов обращал свое внимание лишь на цифры, и они обещали ему большую выгоду; ему даже в голову не пришло, что речь может идти о человеческих жизнях. И вдруг неопытное дитя, не имевшее представления о страшном значении своих слов, осмелилось сказать ему подобные вещи! Слова юной девушки продолжали звучать в сознании Франца Зандова, и он не мог избавиться от них.

«Сколько забот и страха, сколько желаний и надежд вез этот пароход!» – сказала Фрида. Да, Зандов сам испытал похожее: ведь он тоже сошел на берег Америки с разрушенными жизненными планами и последней отчаянной надеждой найти спасение в новой жизни. Ему посчастливилось, друзья и родственники протянули ему руку помощи. Без них он, возможно, тоже погиб бы. Но позже один за другим прибыли еще сотни пароходов, и тысячи прибывших на них в Америку людей, может быть, так же рискнув своим последним имуществом, робко искали здесь дружеской руки, которая должна была протянуться им навстречу. На этом новом для них материке они надеялись попытать счастье, многим из переселенцев он мог казаться более благословенным, нежели их родина. Однако всякий, принявший ту руку, которую ему протягивал Дженкинс со своим «деловым другом», приближался к гибели. А сколько было еще земельных участков, где несчастных, поверивших им людей ждали пустыня и лихорадка. Фирма «Дженкинс и Компания» за бесценок скупила огромное количество земли и во что бы то ни стало должна была привлечь туда переселенцев, чтобы получить тот грандиозный барыш, на который она рассчитывала. Значит, действительно находились люди, ради собственного обогащения вполне сознательно толкавшие своих братьев на гибель.

Зандов внезапно вскочил с места; он хотел освободиться от этих навязчивых мыслей, носившихся в его голове, словно призраки. Он не мог больше выносить однообразный шум океана, а туман ложился на его грудь гнетущей тяжестью. Его просто так и гнало прочь от берега. Но напрасно заперся он в своем кабинете и углубился в чтение деловых писем и телеграмм. Вне дома бушевал и шумел океан, и внутри самого Зандова тоже свирепствовала буря – из его души рвалось то, что уже долгие годы непробудно спало и наконец проснулось. Это была совесть.

Глава IX

Джесси рисовала в садовой беседке, напротив нее сидел Густав Зандов. Он только что вернулся из города, где успел сделать массу дел, кроме основного, что входило в его обязанности как будущего хозяина банкирского дома Клиффордов – не побывал в конторе.

Ему нужно было исполнить очень много иных дел! Прежде всего Густав посетил одного из знакомых брата, богатого банкира, пожелавшего услышать его критическое мнение о выписанной из Европы ценной картине. Так как и критик, и коллекционер одинаково серьезно увлекались живописью, они постепенно перешли к осмотру всей картинной галереи банкира, и беседа затянулась на несколько часов. Затем оба отправились на большое собрание, касавшееся городского благоустройства; Густав очень заинтересовался этим вопросом и внимательно слушал все выступления. В заключение он пошел на встречу представителей прессы, где его с распростертыми объятиями приняли бывшие товарищи по перу. Здесь горячо обсуждались условия жизни в Германии и Америке, дело затянулось надолго, и, когда все разошлись, было уже поздно, поэтому Густав решил не заходить в контору к брату, а предпочел отправиться прямо на виллу, составить компанию дамам. Проведя столь полезно весь день, он счел, что вправе удовлетворить и свою «сердечную потребность», что, как известно, достигалось в полной мере лишь в том случае, когда ему удавалось хоть раз в течение дня поспорить с Джесси. С этим намерением он и отправился на поиски ее в парк и наконец нашел в беседке.

Джесси заметно изменилась в последние недели. Какая-то скрытая печаль, в которой она, вероятно, сама не сознавалась себе, затуманила ее миленькое личико, отчего оно казалось бледнее и серьезнее обычного; возле рта легла никогда не замечавшаяся прежде горькая складочка. Присутствие Густава, видимо, не способно было развеселить ее – она избегала смотреть на него и старательно занималась своим рисованием, коротко и рассеянно отвечая на все замечания молодого человека.

Однако Густава не так-то легко было отпугнуть. Когда все попытки завести разговор не увенчались успехом, он встал, нагнулся над незаконченным рисунком, осмотрел его критическим взором и произнес:

– Хорошенький мотив! Рисунок кое-что обещает, но вы должны исправить перспективу, мисс Клиффорд, она совершенно неверна.

Это замечание наконец произвело желаемое действие. Джесси подняла голову и возмущенным взглядом окинула Незваного советчика.

– Ведь вы, кажется, сами не рисуете, мистер Зандов? – холодно сказала она.

– Нет, но критикую.

– Это я сама вижу. Однако, надеюсь, вы позволите считать мою перспективу правильной до тех пор, пока меня не убедит в противном настоящий художник.

– Как вам угодно. Я предлагаю пригласить на роль судьи Фриду. У нее незаурядный талант к живописи, – Густав спокойно вернулся на свое место.

– Фриду? – повторила Джесси, откладывая в сторону карандаш. – Кстати, как раз о ней-то я и хотела поговорить с вами. Она, кажется, уже совсем недалека от своей цели, так как расположение к ней моего опекуна растет изо дня в день. Для меня это совершенно непостижимо, в особенности, когда я думаю о том равнодушии, с каким он относился к Фриде вначале. Но, очевидно, она сумела затронуть в нем какие-то тайные струны, ведь у него внезапно вспыхнул такой глубокий и прочный интерес к ней, какого я никогда не ожидала от такого черствого и холодного человека. Он буквально-таки не может обходиться без Фриды. Каждый раз, когда заходил разговор о ее возможном отъезде отсюда, он проявлял явное неудовольствие, а сегодня утром без всякого побуждения с моей стороны предложил мне удержать нашу молоденькую гостью в доме в качестве компаньонки.

– Неужели он сказал такое? – живо откликнулся Густав. – Это уже очень много значит, гораздо больше того, на что я вообще осмеливался надеяться. Тогда действительно мы уже недалеки от цели.

– Я тоже так думаю, и потому пора бы избавить Фриду от мучительного и унизительного положения. Ведь ее считают здесь совершенно посторонней, между тем как она находится в очень близких отношениях с вами; вместе с тем она вынуждена постоянно поддерживать сказанную раз ложь. Я очень часто вижу, как она вспыхивает при самом безобидном вопросе дяди, от ответа на который ей приходится увиливать, как мучает и беспокоит ее отведенная ей роль. Боюсь, что у меня не хватит сил в дальнейшем поддерживать эту игру.

– Она должна продолжить начатое! – твердо заявил Густав. – Я знаю, как ей тяжело, и порой она пытается возмутиться, но я все-таки умею успокоить эту упрямую головушку.

Джесси недовольно нахмурилась; между ее темными бровями появилась глубокая складка.

– Сознаюсь вам, мистер Зандов, что нахожу очень странными ваш тон и все ваше обращение с Фридой, – промолвила она. – Вы обращаетесь с ней совсем как с ребенком, обязанным беспрекословно подчиняться вашему высшему надзору, и, по-видимому, совершенно забываете, что когда-нибудь она должна будет занять свое место рядом с вами.

– Вот для этого и нужно сначала воспитать ее, – снисходительно заметил Густав. – Ей только шестнадцать лет, а я уже давно начал третий десяток, следовательно, как старший могу требовать от этого ребенка уважения.

– Да, видимо, это так. Но я желала бы, чтобы мой будущий супруг вызывал во мне еще и кое-какие иные чувства, кроме уважения.

– Вы, мисс Клиффорд, – совсем другое дело, по отношению к вам никто и не позволил бы себе подобного тона.

– По всей вероятности, потому, что мое состояние дает мне право на известного рода щепетильность по отношению ко мне, тогда как с бедной, зависимой сиротой, которую поднимают до себя, дозволителен любой тон.

Это замечание прозвучало столь горько, что Густав насторожился и вопросительно взглянул на Джесси:

– А вы думаете, что Фрида принадлежит к натурам, позволяющим «поднять» себя?

– Нет, наоборот, я считаю ее очень гордой и значительно более энергичной, чем это можно было бы допустить для ее возраста. Вот именно поэтому-то мне и непонятна ее безвольная подчиненность.

– Да, я кое-что понимаю в воспитании, – самоуверенно заявил Густав. – Что касается вашего предложения уже теперь открыть всю правду, то я думаю совершенно иначе. Вы не знаете моего брата, его упрямство еще далеко не преодолено и вспыхнет с удвоенной силой, если откроется вся эта комедия. В тот момент, когда он узнает, что я приблизил к нему Фриду намеренно, с совершенно определенной целью, его гневу не будет предела и он отправит нас обоих обратно за океан.

– Это было бы, конечно, очень скверно: ведь тогда погибли бы выгоды всей интриги.

Очевидно, Джесси была очень расстроена, раз употребила некрасивое слово «интрига», но оно сорвалось с ее уст, и вернуть его было невозможно. Однако Густав выразил полное согласие с ней.

– Совершенно верно, я этого тоже боюсь, и именно потому не хотел бы легкомысленно поставить на карту эти выгоды.

В его глазах при последних словах вспыхнул странный огонек. Джесси этого не видела, она вновь склонилась над листом бумаги и снова усердно принялась рисовать, но карандаш дрожал в ее руке, движения становились все более поспешными и нетвердыми.

Густав некоторое время смотрел на нее, а затем опять поднялся и, подойдя к Джесси, произнес:

– Нет, мисс Клиффорд, как хотите, а нельзя допустить, чтобы вы так искажали перспективу… Пустите-ка меня на минутку!

С этими словами он взял у нее из рук карандаш и принялся исправлять рисунок. Джесси намеревалась резко запротестовать, но уже в следующую минуту заметила, что ее карандашом водила очень опытная рука и что несколько твердых штрихов совершенно преобразили рисунок.

– Да ведь вы утверждали, что не умеете рисовать! – воскликнула она, колеблясь между гневом и удивлением.

– Это всего лишь дилетантство, которое я не осмеливаюсь выдавать за талант, оно должно подкреплять мою критику. Вот пожалуйте, мисс Клиффорд! – И Густав подал девушке рисунок.

Джесси молча взглянула на лист бумаги, а затем перевела взгляд на своего собеседника.

– Право, я удивляюсь вашей разносторонности, доказательство которой вы только что дали. У вас масса всевозможных талантов, мистер Зандов!.. Вы – политик, журналист, художник…

– И купец! – дополнил Густав. – Вы забываете самое главное, чем я более всего выделяюсь. Да, я своего рода универсальный гений, но, к сожалению, разделяю судьбу каждого гения – меня не признают современники.

Его полуиронический поклон в сторону девушки показывал, что в настоящий момент он и ее признает подобной «современницей».

Джесси ничего не ответила на его замечание и принялась складывать рисовальные принадлежности.

– Становится немного свежо, мне лучше будет вернуться домой. Пожалуйста, не беспокойтесь, я пришлю за этими вещами лакея, – сказала она и, легким движением руки отклонив помощь Зандова, взяла со стола рисунок и вышла из беседки.

Густав смотрел ей вслед, качая головой.

«Я, кажется, серьезно попал к ней в немилость, – подумал он. – Уже несколько недель она совершенно не похожа на себя. Я предпочел бы вынести самые гневные слова относительно моего эгоизма и бессердечия, нежели эту холодную сдержанность и горечь. Кажется, и для меня наступила крайняя пора прояснить истину. Но нет, я не смею рисковать будущим Фриды. Слишком быстрое развитие событий может привести к катастрофе и погубить все».

Глава X

Перед железной оградой виллы остановился экипаж. Это возвратился домой Франц Зандов. Он прошел прямо в сад и, коротко поздоровавшись с братом, сказал:

– А, ты уже здесь? А где же дамы?

– Мисс Клиффорд только что покинула меня.

– А мисс Пальм?

– По всей вероятности, она на берегу. С момента своего возвращения я еще не видел ее.

Франц Зандов нетерпеливо огляделся, ему, видимо, было неприятно, что Фрида, против обыкновения, не вышла встретить его.

– Я с самого утра не видел тебя, – недовольно обратился он к Густаву. – Ты заявил, что должен уйти по важным делам, но я все же рассчитывал, что ты через несколько часов покажешься в конторе. Что за дела заняли тебя на целый день?

– Во-первых, я был у банкира Гендерсона.

– Вот как? Наверное, по поводу нового займа, на который теперь в М. открыта подписка? Мне приятно, что ты сам переговорил с ним об этом.

– Ну, конечно, по поводу займа, – подтвердил Густав, не чувствуя никаких угрызений совести от того, что оставлял брата в заблуждении относительно своего делового усердия, хотя при обозрении галереи банкира не обменялся с тем ни одним словом об этом займе. Однако, не испытывая ни малейшего желания подвергаться экзамену о своем дальнейшем «полезном» времяпровождении, быстро добавил:

– Кроме того, пришлось заняться одним делом частного свойства. При последнем визите к нам миссис Гендерсон познакомилась с мисс Пальм и почувствовала к ней сильнейшую симпатию. Удивительно, как это тихое, робкое дитя всюду успевает одерживать победы! Мисс Клиффорд тоже с первого же момента стала другом этой девушки.

– О, мисс Пальм вовсе не так тиха и робка, как ты думаешь, – возразил Франц Зандов, взоры которого все еще искали кого-то на берегу. – За ее внешней сдержанностью скрывается натура страстная, далеко не заурядная. Я сам этого не предполагал, пока случай не открыл мне.

– И с тех пор ты тоже покорен ею. Откровенно говоря, Франц, я совершенно не узнаю тебя. Ты обращаешься с молоденькой, к тому же посторонней тебе девушкой с такой деликатностью, а порой даже нежностью, какую никогда не встречал от тебя твой единственный и притом превосходный брат.

Франц Зандов сел и в задумчивости оперся головой на руку.

– В этом юном существе так много свежести, невинности! – произнес он. – Оно невольно напоминает другому его собственную юность. Эта девушка еще так твердо держится своих романтических идей, своих грез о счастье и светлом будущем и не в состоянии понять, что мир-то совсем иной. Ах, эти детские идеи безрассудны и разрушатся сами собой, как только столкнутся с реальной жизнью, но, когда слушаешь их, в памяти постепенно оживает все то, чем когда-то сам владел и что потерял.

Голос Франца Зандова опять приобрел своеобразное, расслабленно-мягкое звучание, которого близкие никогда прежде не слышали и которое являлось как бы отголоском далекого прошлого. Фрида, очевидно, и в самом деле сумела затронуть потаенные струны его души, которых вообще никто не знал, ведь как раз то, что Франц Зандов отвергал в Джесси, беспощадно определяя как мечтательность и экстравагантность, открыло Фриде путь к сердцу этого обычно сухого и замкнутого в себе человека.

Густав тоже почувствовал это противоречие и с легкой усмешкой ответил брату:

– Да ведь все это не должно было бы представляться тебе новостью. Ведь ты всегда был членом семьи Клиффордов. И Джесси выросла на твоих глазах.

– Джесси всегда была любимицей своих родителей, – холодно возразил Франц Зандов. – Ее буквально боготворили, осыпали ласками, она купалась в любви, и всякого, кто был более сдержан, как, например, я, боялась и избегала. Я всегда оставался чужим для нее – белокурого, мягкосердечного, изнеженного ребенка – и с тех пор, как она выросла, мы совершенно отдалились друг от друга. Но в этой Фриде с ее суровой замкнутостью, которую необходимо сперва преодолеть, чтобы добраться до сущности, нет ничего мягкого и робкого. Когда удастся надломить ее твердую внешнюю оболочку, ты увидишь в ней немалую жизненную силу. Я люблю такие характеры, возможно, потому, что нахожу в них много родственного. Иной раз меня поражает, даже просто устрашает, когда из уст этой девушки я слышу суждения, а главное, вижу выражения чувств точно такие же, какие были у меня в ее возрасте.

Густав ничего не возразил ему, но взглядом напряженно следил за лицом брата. Тот заметил это и, словно рассердившись на себя за то, что поддался овладевшему им мягкосердечию, тотчас же переменил тему разговора, заговорив холодным, деловым тоном:

– Но ты все же должен был зайти на несколько часов в контору. Нам предстоят важные дела, я снова получил письмо от Дженкинса. Он теперь серьезно настаивает на исполнении твоего обещания, касающегося «Кельнской газеты», да и самое время для этого. Вероятно, статья уже давно готова?

– Я вовсе не думал, что дело столь спешно, – возразил Густав, – ведь ты уже в течение нескольких дней ни словом не напоминал о нем.

– Необходимо было еще многое обсудить и подготовить. По этому поводу я вел очень оживленную переписку с Нью-Йорком.

– Но не давал мне ее на просмотр, как делал с прежней корреспонденцией.

– Тогда я хотел ввести тебя в курс дела, теперь же речь идет об одном очень неприятном вопросе, который я должен разрешить лично.

– Я знаю: ты попытался развязаться со всем этим делом.

Франц Зандов приподнялся и посмотрел на брата с таким же безмолвным удивлением, как тогда, когда узнал о самовольной поездке Густава на его земли.

– Я? – воскликнул он. – Кто это сказал тебе?

– Никто, я сделал такое заключение по различным признакам и вижу теперь, что не ошибся в своих предположениях.

Франц Зандов мрачно и злобно посмотрел на брата, стоявшего перед ним как ни в чем не бывало, и воскликнул:

– У тебя прямо-таки опасная наблюдательность, всегда находишься под твоим контролем, не будучи уверенным, что удалось от тебя утаить даже самые сокровенные мысли. Ну, если говорить правду, да, я пожелал отказаться! После внимательного изучения эта операция показалась мне очень сомнительной, по-видимому, она не окажется даже приблизительно столь выгодной, как мы рассчитывали. Я сделал попытку нарушить уже принятые обязательства и предложить вместо себя в дело другого участника, но это оказалось невозможным. Дженкинс настаивает на исполнении договора, я связал себя им полностью. Поэтому все должно остаться на прежних условиях.

Он высказал все это отрывисто, раздраженно, с нервной поспешностью перелистывая вынутую из кармана записную книжку. Весь его вид доказывал, что он испытывает сильное, с большим трудом сдерживаемое волнение.

Густав, похоже, не замечал этого, он спокойно и четко произнес:

– Ну, должно быть, найдется какое-то средство отказаться от подобного договора.

– Нет! Суммы, уже вложенные мной в предприятие, связывают мне руки. Я могу потерять все деньги, если отступлюсь от дела. Дженкинс вполне способен удержать меня и использовать против меня каждую букву договора с того момента, как его выгода перестанет соответствовать моей. Таким образом, приходится предоставить события их естественному ходу… Ах, мисс Фрида, наконец-то мы видим вас!

Последние слова, сказанные с истинным облегчением, были обращены к девушке, только что вошедшей в беседку.

Фрида тоже изменилась в последнее время, но в ней эта перемена выражалась иначе, нежели в Джесси. Ее прежде бледное детское личико приобрело легкий налет румянца, в темных глазах, правда, глядевших еще сурово, уже не было мрачной тени. Они вспыхнули радостью, когда она заметила хозяина дома, и она тотчас же с нескрываемой доверчивостью поспешила к нему.

– Мистер Зандов, вы уже возвратились? Я и не знала этого, иначе давно пришла бы, – сказала она и вдруг, взглянув на серьезные лица мужчин, сделала легкое движение, словно желая удалиться, заметив: – Но я, кажется, помешала?

– Нисколько! – быстро заговорил Франц Зандов. – Мы обсуждали здесь деловые вопросы, но я рад отложить их.

Он отбросил свою записную книжку в сторону и протянул руку Фриде. Этот холодный, строгий человек, суровость которого не смягчалась даже в кругу семьи, казался сейчас совсем другим. Очевидно, последние несколько недель многое изменили и в нем.

Густав поздоровался с Фридой вежливо, но холодно, как всегда делал это в присутствии брата, а затем произнес:

– Я должен передать вам, мисс Пальм, привет и приглашение. Миссис Гендерсон ожидает вас у себя в ближайшие дни, чтобы окончательно договориться о деле, о котором она уже вела с вами речь.

– Какое это дело? – спросил Франц Зандов, внимательно прислушивавшийся к словам брата.

Фрида в первый момент взглянула на Густава вопросительно и даже как будто испуганно, а затем ответила слегка неуверенно:

– Миссис Гендерсон отпускает свою компаньонку и предложила мне это место. По всей вероятности, я…

– Вы не займете его! – прервал ее Франц Зандов голосом, в котором ясно чувствовалось раздражение. – К чему вообще такая поспешность? Ведь наверняка для вас можно найти и другое, к тому же лучшее место?

– Дом банкира Гендерсона считается одним из лучших в городе, – заметил Густав.

– А миссис Гендерсон – одна из самых несносных женщин в городе, она мучает всех окружающих своими придирками и капризами, и каждая ее компаньонка является жертвой их. Нет, мисс Фрида, отбросьте всякую мысль об этом, я ни за что не допущу, чтобы вы поступили на работу в подобный дом.

Почти незаметная, но торжествующая улыбка мелькнула на губах Густава. Фрида стояла безмолвная, с потупленным взором, похоже, этот разговор вернул ей прежнюю застенчивость.

Однако Франц Зандов, неверно истолковав ее молчание, испытующе посмотрел на девушку и медленно произнес:

– Конечно, я отнюдь не намерен стеснять вашу свободу. Если вы желаете уйти от нас…

– Нет, нет! – воскликнула Фрида столь страстно, что Густав счел нужным сделать ей предостерегающий знак, чтобы сдержать ее. И действительно, она быстро овладела собой и продолжала, понизив голос: – Я только очень боюсь быть вам и мисс Клиффорд в тягость.

– Ну, это совсем напрасный страх, – тоном легкого порицания возразил Франц Зандов. – Вы можете быть нам в тягость? Моя племянница скоро убедит вас в противном. Она сделает вам лучшее предложение, чем миссис Гендерсон. Джесси слишком много времени проводит в одиночестве, и ей нужна подруга; нехорошо, если девушка ее возраста остается без женского общества. Не желаете ли вы стать такой подругой, Фрида? Не желаете ли вы остаться у нас?

Девушка подняла на него взор, ее увлажненные слезами глаза словно молили о прощении.

– Если вы согласны на это, мистер Зандов, то я охотно и с благодарностью приму доброе предложение мисс Клиффорд, но, повторяю, если только вы позволите мне остаться здесь.

По лицу Франца Зандова скользнула улыбка, беглая и почти незаметная, она, как солнечный луч, осветила его черты.

– Да разве я такая уж величина в доме? Значит, Джесси успела поговорить с вами об этом и вы боялись только моего несогласия? Напрасно, дитя! Я предоставляю своей племяннице полную свободу в этом и сейчас же побеседую с ней, чтобы выяснить дело. Миссис Гендерсон завтра же узнает, что ей следует поискать себе другую компаньонку.

Франц Зандов быстро встал и, приветливо кивнув, ушел из беседки.

Едва он отдалился на достаточное расстояние, Густав, подойдя к девушке, произнес:

– Он опасается, что Гендерсоны завладеют тобой, а потому хочет как можно скорее получить гарантию, что ты остаешься в его доме. Отчего ты тогда так испуганно взглянула на меня? Неужели подумала, что я вознамерился отправить тебя отсюда к миссис Гендерсон, которую так верно охарактеризовал мой брат? Хотя она действительно просила меня сегодня сделать тебе такое предложение. Нет, мне лишь непременно требовалось узнать, как он отнесется к моему сообщению. Ты видела, он был вне себя. Браво, дитя! Ты ведешь свое дело превосходно, и я, в отличие от своего прежнего мнения, должен свидетельствовать, что очень доволен тобой.