Элизабет Вернер
Эгоист
Фрида действительно взглянула на него с изумлением. В ее глазах, еще влажных от слез, засверкали гнев и неудовольствие, когда она горячо воскликнула:
– Неужели вы говорите это всерьез, мистер Зандов? Я должна забыть свою родину, отказаться от нее даже в воспоминаниях? Никогда! Никогда!
Франц Зандов, очевидно, был несколько удивлен этим страстным возгласом девушки, обычно тихой и робкой, однако на его губах заиграла полупрезрительная-полусострадательная усмешка, когда он произнес:
– Я вполне благожелательно советую вам научиться этому. Несчастье большинства немцев здесь состоит именно в том, что они упрямо держатся за прошлое и в результате часто упускают и настоящее, и будущее. Кроме того, тоска по родине – одно из тех болезненных, искусственно вызываемых чувств, которые считаются очень поэтичными и высокими, но в сущности являются обузой в жизни, бесполезным грузом. Тот, кто хочет здесь добиться успеха, должен иметь ясную голову и зоркие глаза, чтобы не упустить ни одного подвернувшегося благоприятного случая, тотчас же использовать его. Вы сами тоже поставлены перед необходимостью подыскать себе средства к существованию, а в таких обстоятельствах совершенно непригодны подобные расслабляющие рассуждения.
Как ни жестко и бессердечно звучали эти слова, все же в них чувствовалось искренность. Неосторожное выражение Фриды о «деловом друге», которое скорее должно было бы раздражить дельца Зандова, по-видимому, возбудило в нем интерес к девушке.
Фрида ни словом не ответила на его поучение, своей холодностью поразившее ее до глубины сердца. Да и что могла бы она возразить на это? Но серьезный, вопрошающий, полный упрека взгляд ее темных глаз говорил красноречивее слов и, похоже, оказывал странное воздействие на этого обычно неприступного человека. Теперь он не отвел глаз и, смело посмотрев в лицо девушки, внезапно произнес, невольно смягчив тон:
– Вы еще очень молоды, мисс Пальм, да, очень молоды, чтобы выйти в мир совершенно одинокой. Разве там, на родине, у вас не было никого, кто мог бы дать вам приют?
– Нет, никого, – тихо, почти неслышно, слетело с губ девушки.
– Ах, правда, ведь вы – сирота. А родственник, вызвавший вас в Нью-Йорк, умер, пока вы еще совершали путешествие? Так я, по крайней мере, слышал от племянницы.
Легкий наклон головы Фриды, очевидно, должен был служить утвердительным ответом, но при этом лицо девушки густо покраснело и она потупила свой взор.
– Это действительно очень печально, – продолжал Зандов. – Но как же вам вообще удалось найти в Нью-Йорке подходящее убежище, раз вы были совсем одиноки там?
Краска на лице молодой девушки стала еще гуще и она, запинаясь, ответила:
– Мои спутники по путешествию приняли участие во мне. Меня отвезли к землякам, к пастору одной немецкой общины, где я встретила самый сердечный прием.
– И этот пастор рекомендовал вас моей племяннице? Да, да, я знаю, у ее матери были большие связи и знакомства в Нью-Йорке, и Джесси еще продолжает поддерживать переписку с некоторыми из них. Впрочем, она проявила к вам такое участие, что вам нечего беспокоиться за свое будущее. Располагая рекомендациями дома Клиффордов, вы легко найдете в нашем городе какое-нибудь подходящее место.
Фрида, видимо, была еще менее опытна во лжи, нежели Джесси. Правда, перед последней ей не было нужды притворяться, так как они обе с самого начала заключили негласное соглашение, но перед хозяином дома она должна была как следует провести свою роль, тем более теперь, когда он, очевидно, заинтересовался ею. Однако весь внешний вид девушки показывал, насколько тяжело дается ей эта роль. Она не могла произнести ни слова.
Франц Зандов, правда, знал, что она робка и молчалива, но теперешнее ее упорное молчание, похоже, раздражало его. Не дождавшись ответа, он резко повернулся и спустился в сад.
Фрида облегченно вздохнула, словно избавившись от тяжкого страдания, и быстро возвратилась в гостиную. Но здесь она наткнулась на Густава, который, делая вид, что не проявляет никакого интереса к разговору, не упустил из него ни одного слова.
– Послушай, Фрида, я решительно недоволен тобой, – с укором произнес он. – Собственно, ради чего ты приехала сюда? Как понимать, что ты избегаешь малейшей встречи с моим братом, прямо-таки бежишь от него? Ты не делаешь никакой попытки к сближению с ним, никак не используешь редкие моменты такого настроения в нем, когда он становится хоть сколько-нибудь доступным, и упорно молчишь, когда он заговаривает с тобой. Я проторил тебе путь, и теперь пора сделать хотя бы шаг по нему.
Фрида, молча выслушав этот выговор, помедлила и коротко произнесла:
– Я не могу!
– Чего ты не можешь?
– Сдержать обещание, которое дала тебе. Ты знаешь, это произошло почти по принуждению. Я с сопротивлением последовала за тобой, с неохотой приняла на себя роль, которую ты заставил меня разыграть. Но я не в состоянии продолжать ее, это выше моих сил. Отпусти меня назад, на родину, здесь я все равно ничего не добьюсь.
– Вот как? – раздраженно воскликнул Густав. – Однако, великолепная история! Так, значит, ради этого я переплыл с тобой океан и насмерть рассорился с издателем и редактором, которые решительно не желали отпускать меня? Так, значит, ради этого я терпеливо просиживаю здесь, в конторе, и позволяю мисс Клиффорд выражать мне величайшее презрение, третировать меня, как человека без совести, чтобы мисс Фрида, не долго думая, коротко заявила мне: «Я не желаю продолжать начатое!» Ну, нет, из этого ничего не выйдет! Нет, ты останешься здесь и доведешь до конца то, что мы задумали.
Темные глаза девушки печально и серьезно взглянули на говорившего, и в них можно было прочесть нечто вроде упрека легкому тону, избранному Густавом.
– Не называй меня неблагодарной! – воскликнула она. – Я знаю, что ты сделал для меня, но не представляла себе, что задача будет столь трудна! Я не чувствую абсолютно никакого расположения к этому суровому, холодному человеку и никогда не почувствую его – я предвижу это с неоспоримой точностью. Если бы я хоть раз заметила теплый огонек в его глазах, хоть раз услышала от него сердечное слово, то попыталась бы сблизиться с ним, но эта ледяная холодность всего его существа, которую ничто не может согреть и нарушить, каждый раз безгранично отвращает меня от него.
Вместо ответа Густав взял Фриду за руку и, посадив рядом с собой на диван, сказал:
– Да разве я говорил тебе, что твоя задача из легких? Она достаточно тяжела, тяжелее, чем я сам думал, но все же она исполнима. Конечно, робко избегая Франца, ты ничего не добьешься. Ты должна совершить нападение на врага, он достаточно прочно окопался, значит, нужно брать крепость штурмом.
– Я не могу этого! – страстно воскликнула Фрида. – Повторяю тебе, он не задевает ни одной струнки в моей душе, а если я не в состоянии проявить и принять любовь, то зачем же мне тогда оставаться здесь? Тайком, хитростью создать себе родной дом и состояние? Я уверена, ты не можешь желать этого, а если бы и желал, то я отказываюсь и от того, и от другого, если твой брат предложит их мне с таким же бессердечным равнодушием, с каким дал мне приют в своем доме.
При последних словах Фрида вскочила, но Густав спокойно усадил ее на прежнее место, сказав:
– Ух, как ты опять взбушевалась, а в результате вновь упрямое «нет». Если бы я не знал, от кого унаследовала ты свое непоколебимое упрямство, свою глубокую страстность при внешней замкнутости, я прочел бы тебе совсем иную мораль. Но это у тебя наследственные недостатки, и против них ничего не поделаешь.
Взволнованная девушка обеими руками схватила руку Густава и почти с мольбой обратилась к нему:
– Отпусти меня назад, на родину, прошу тебя! Ничего, что я бедна! Ты ведь не покинешь меня! Да и я молода, могу работать! Тысячи людей находятся в таком же положении, как я, и вынуждены бороться за свое место в жизни. Я в десять раз охотнее сделаю это, нежели стану, как нищая, выклянчивать здесь то признание, в котором мне отказывают. Я лишь подчинилась твоей воле, когда ты повез меня к своему брату, я не нуждаюсь ни в нем, ни в его богатстве!
– Но ему нужна ты! – с нажимом заметил Густав. – Ведь ему недостает твоей любви более, чем ты думаешь.
Губы юной девушки дрогнули в горькой усмешке.
– Ну, ты ошибаешься в этом! Я еще очень мало знаю свет Божий и людей, но все же чувствую, что мистер Зандов не нуждается в любви и не требует ее. Он вообще ничего в мире не любит – ни Джесси, которая ведь выросла на его глазах почти как дочь, ни тебя, своего единственного брата. Я слишком хорошо увидела, как чужды вы и как далеки друг от друга. Твой брат одержим лишь жаждой стяжания, выгоды, а ведь он уже достаточно богат! Правда ли, что он состоит в деловых связях с этим Дженкинсом, что субъект с подобной репутацией принадлежит к числу его друзей?
– Дитя, ты этого не понимаешь, – уклончиво ответил Густав. – Человек, который, подобно моему брату, стал свидетелем крушения всех своих жизненных надежд, у которого счастье превратилось в горе, а благословение – в проклятие, либо гибнет в подобной катастрофе, либо оставляет в ней свое «я» и выходит из нее совершенно другим существом. Я знаю, каким был мой брат двенадцать лет тому назад, и то, что жило тогда в нем, не может совершенно умереть. Ты должна воскресить его, ради этого я и привез тебя сюда, по крайней мере ты должна попытаться сделать это.
Слова, сказанные Густавом с неподдельным чувством, не могли оставить Фриду безучастной, но она тихо покачала головой и возразила:
– Ведь я – чужая для него и останусь ею. Ты ведь сам запретил мне хоть словом намекнуть ему о наших отношениях.
– Ну да, я запретил! Ведь если бы он уже теперь узнал правду, то, по всей вероятности, холодно оттолкнул тебя, да и ты, упрямица, не выдержала бы здесь более ни минуты, и тогда все было бы потеряно. Но ты должна по крайней мере приблизиться к нему. Вы ведь почти не разговаривали друг с другом. Ты утверждаешь, что в тебе не задета ни одна струнка; нет, она должна зазвучать как в тебе, так и в моем брате, и она зазвучит, если вы только научитесь смотреть друг другу в глаза.
– Я попытаюсь, – глубоко вздохнув, промолвила Фрида. – Но если я ничего не добьюсь, если я встречу лишь суровость и недоверие…
– Тогда ты подумаешь, – прервал ее Густав, – что, значит, немало зла сделано против этого человека – столько, что он, очевидно, имеет право отстраниться с недоверием и ожесточением там, где другой с полной любовью открыл бы свои объятия. Ты в этом неповинна, ты страдаешь за чужую вину, и она всей тяжестью падает на тебя.
Девушка ничего не ответила, лишь прислонилась головой к плечу Густава, а из ее глаз выкатилось несколько горячих слезинок.
Густав, успокаивая, стал тихо гладить ее по голове, говоря:
– Бедное дитя! Да, в твоем нежном возрасте, когда все еще должно видеться светлым и радостным, тяжко так глубоко погружаться в темные стороны человеческой жизни. В свое время мне было достаточно трудно открыть тебе все, но горькие обстоятельства с такой силой ворвались в твою жизнь, что ты должна была узнать правду. Ну, а ведь ты, Фридочка, не из разряда слабых и робких, у тебя есть кое-какая воля и даже, к сожалению, некоторая доля суровости чьего-то известного тебе характера. Поэтому смело вперед! Мы еще добьемся своего.
Фрида отерла слезы и заставила себя улыбнуться.
– Ты прав! Я так неблагодарна и так упорствую против тебя, столь много сделавшего мне. Ты…
– Лучший и благороднейший человек в мире, – прервал ее Густав. – Конечно, я – таков и чувствую себя глубоко оскорбленным, что мисс Клиффорд все еще не желает признать это, хотя ты уже трогательно уверяла ее в том. Но тебе не мешает выйти немного на свежий воздух. Ты очень раскраснелась и заплаканна, нужно стереть следы слез. Тем временем я подожду здесь Джесси. Сегодня мы еще ни разу не побранились, а это стало для меня такой сердечной необходимостью, которой я не могу лишиться.
Глава VII
Фрида повиновалась, покинув гостиную, она через террасу спустилась в парк. Медленно шла она по красивому, ухоженному заботливыми руками садовников парку, тянувшемуся до самого берега океана. Место, к которому она направлялась, находилось в самой отдаленной части парка. Там, в тени двух громадных деревьев стояла простая скамья и открывался прекрасный вид на безбрежный океан. Это местечко сделалось для девушки любимым с первого же дня ее приезда в дом Клиффордов.
Свежий ветер охладил разгоряченные щеки Фриды и уничтожил следы слез на ее лице, но не мог стереть тень, лежавшую на ее челе. Она стала даже как будто гуще и отчетливее, когда девушка, словно унесясь в мечтах, следила глазами за игрой волн, набегавших на берег.
Парк не был таким пустынным, каким казался на первый взгляд: невдалеке слышались голоса. Там, у железной решетчатой ограды, окружавшей владения виллы, стоял, беседуя с садовником, Франц Зандов и рассматривал новые клумбы, законченные в последние дни. Садовник с гордостью показывал результаты своего труда, – клумбы действительно были выполнены с большим вкусом, но хозяин дома, видимо, мало интересовался этим. Он окинул все лишь беглым взглядом, в нескольких холодных словах высказал свое одобрение, а затем направился обратно домой. При этом ему пришлось пройти мимо скамейки, на которой сидела Фрида.
– Ах, вот вы где, мисс Пальм! – воскликнул он. – Вы выбрали самый дальний и уединенный уголок парка!
– Но зато и самый красивый! Вид отсюда восхитителен.
– Ну, это дело вкуса, – возразил Зандов. – Мне эта вечная картина набегающих и убегающих волн кажется чересчур однообразной. Я не в силах долго созерцать ее.
Он произнес свою фразу мимоходом и уже намеревался удалиться. Вероятно, Фрида оставила бы без ответа его замечание и таким образом разговор был бы окончен, однако на этот раз совет Густава был воспринят ею. Она не осталась, как всегда, молчаливой, но ответила таким тоном, который заставил Зандова обратить на него внимание:
– А вот я очень люблю океан и, хотя вы посмеетесь над этим, мистер Зандов, не в состоянии забыть, что там, за этими волнами, лежит моя родина.
Судя по всему, Зандов не был расположен к насмешке. Он остановился; его взор непроизвольно устремился туда, куда показывала Фрида, а затем задержался на лице молодой девушки, словно искал в нем что-то.
Был хмурый, довольно неприветливый вечер. Облака, насыщенные влагой, тяжело плыли по небу, а обычно безграничный в ясную погоду горизонт заволокло туманом. Можно было видеть лишь на какую-то сотню метров, дальше же над водой висел густой туман, а беспокойно волнующаяся поверхность океана этим пасмурным днем выглядела совершенно темной и производила неприятное, даже жуткое впечатление. Волны беспокойно набегали на берег и, шипя, расползались белой пеной по песку. Издали из тумана доносился грозный шум океана; две чайки медленно скользнули по волнам и скрылись в непроглядном тумане.
Взор Фриды мечтательно последовал за ними, она даже вздрогнула, когда Зандов внезапно обратился к ней с вопросом:
– А как звали того священника, у которого вы жили в Нью-Йорке?
– Пастор Гаген.
– И именно там вы слышали столь нелестную характеристику фирмы «Дженкинс и Компания»?
– Да, мистер Зандов.
Фрида, видимо, хотела еще что-то прибавить, но резкость, с какой Зандов задал свой последний вопрос, сомкнула ей уста.
– Ну, я и сам мог бы догадаться об этом, – продолжал он. – У этих духовных лиц с их изумительными взглядами на мораль всегда под рукой уничтожающие приговоры, если что-либо не подходит под их шаблон. С церковной кафедры очень удобно взирать на грешный мир, но ведь мы-то все должны жить именно в нем. Лучше, если бы господа проповедники хоть раз погрузились в эту жизнь, где каждый должен вести борьбу за то, чтобы оставаться на поверхности, наверное, тогда они лишились бы значительной доли своего созерцательного покоя и христианской безупречности, но по крайней мере научились бы сдержаннее судить о делах, о которых не имеют решительно никакого понятия.
Беспощадный сарказм этих слов, безусловно, испугал бы любую другую девушку, но не Фриду. Быстро поднявшись, она, с внезапно вспыхнувшим упрямством, воскликнула:
– Пастор Гаген – воплощенное смирение и мягкость и не способен несправедливо осудить кого-либо. Это было в первый и последний раз, что я услышала из его уст подобное бескомпромиссное суждение, и я знаю, что оно вырвалось у него лишь вследствие беспокойства за своих пострадавших земляков.
– Так, значит, он прав? – резко спросил Зандов.
– Не знаю, ведь я совершенно в стороне от всего. Но вы-то, мистер Зандов, находитесь в деловых отношениях с тем человеком и должны быть осведомлены.
Фрида не решилась докончить свою речь, так как чувствовала, что каждое дальнейшее слово могло быть принято за оскорбление. Зандов, по-видимому, так и воспринял сказанное. Его смягченный тон, которым он начал разговор, сменился обычным холодным и строгим, когда он ответил:
– Во всяком случае, мне чрезвычайно странно слышать, как в некоторых кругах грязнят репутацию большой фирмы. Вы, мисс Пальм, – еще почти дитя и, само собой разумеется, ничего не понимаете в подобных делах. Вы не можете знать, каким весом пользуется имя Дженкинса в коммерческом мире. Но те, кто делают себя распространителем подобной клеветы, должны были бы подумать об этом и поостеречься.
Замечание Зандова прозвучало довольно жестко, но вовсе не убедительно. Ведь никто еще не высказывал сомнения в силе и влиянии Дженкинса, но находили лишь, что это влияние зловредно. Фрида, конечно, не имела представления о том, какого рода деловые отношения связывали Дженкинса с домом Клиффордов, но уже одно то, что эти имена были поставлены рядом, глубоко испугало ее.
– Вы сердитесь на меня за неосторожно высказанные слова о вашем деловом друге, – тихо сказала она. – Я без всякой задней мысли лишь повторила то, что слышала, и то выражение пастора Гагена касалось лишь опасности, грозящей нашим переселенцам. Пастор ежедневно собственными глазами видит в Нью-Йорке горе и страдания подобных людей. Конечно, вы не можете знать всего – ведь интересы вашего торгового дома далеки от таких спекуляций.
– Ну, а откуда же вы можете так точно знать? – спросил Зандов с насмешкой.
Впрочем, прозвучала она несколько принужденно. Разговор становился Зандову неприятен, однако он не делал попыток покончить с ним; было в нем нечто, что, вопреки его воле, возбуждало и влекло к себе.
Фрида все более и более освобождалась от своей сдержанности, видимо, тема разговора чрезвычайно интересовала ее, и ее голос зазвучал глубоким волнением, когда она ответила:
– Я только раз, один-единственный раз видела картину такого бедствия, но она неизгладимо запечатлелась в моей памяти. Во время моего пребывания в Нью-Йорке нас посетила группа переселенцев. Это были немцы, за несколько лет перед тем направившиеся на Дальний Запад Америки и теперь возвратившиеся оттуда. Они слишком легкомысленно поверили разглагольствованиям бессовестных агентов и в результате оставили все, что имели, в лесах Запада – большую часть родных, которые погибли, не вынеся сурового климата, все свое состояние, свои надежды, здоровье – словом, все! И вот теперь они, желая возвратиться на родину, обратились за советом и помощью к тому самому немецкому священнику, который предостерегал их когда-то и которому они тогда – увы! – не поверили. Было страшно видеть полную надломленность и совершенное отчаяние этих еще недавно сильных и мужественных людей, слышать их жалобы! Я никогда не забуду этого.
Девушка, подавленная своими воспоминаниями, прикрыла глаза рукой.
Зандов не произнес ни слова; он отвернулся и лишь неотрывно смотрел в туман. Неподвижно, словно пораженный заклятием, слушал он все более страстные и горячие слова, срывавшиеся с юных уст:
– Да и на пароходе, наблюдая сотни переселенцев, я видела, сколько тревог и страха, сколько мечтаний и надежд везет он! Ведь почти никогда не бывает, чтобы счастье заставляло переселенцев покинуть свою родину! У большинства переселение является последней надеждой, крайней попыткой найти спасение здесь, в новой жизни за океаном. И подумать только, что все эти надежды разбиваются, что бедняки обречены на бесполезную борьбу с природой и бесплодный неустанный труд, что они должны погибнуть из-за того, что какой-то субъект хочет разбогатеть, из-за того, что есть люди, намеренно, вполне сознательно посылающие своих братьев на гибель, чтобы извлечь из этого барыши! Я никогда не сочла бы такое возможным, если бы не видела всего своими глазами, не слышала бы от тех, кто возвратился с мест своего переселения.
Фрида остановилась, с испугом заметив мертвенную бледность, покрывавшую лицо словно окаменевшего Зандова. Оно было по-прежнему точно выковано из стали, неподвижным и без малейшего выражения чувств, вся кровь будто отлила от этого лица, и его застывшее выражение производило жуткое впечатление. Зандов не заметил вопрошающего, озабоченного взгляда молодой девушки, только ее внезапное молчание привело его в себя. Он резко выпрямился, провел рукой по лицу и произнес:
– Вы смело заступаетесь за своих земляков, нужно отдать вам справедливость!
Его голос звучал глухо, сдавленно, как будто каждое слово стоило ему громадного напряжения.
– Это сделали бы и вы, если бы вам представилась возможность, – вполне искренне ответила ему Фрида. – Бесспорно, вы, используя весь свой авторитет и положение, выступили бы против подобных предприятий и, конечно, могли бы добиться значительно большего, нежели неизвестный священник, которому напряженная духовная деятельность оставляет очень мало свободного времени и на долю которого слишком часто выпадает утешать в горе и нужде и смягчать души членов своей собственной общины. Мистер Зандов, – и Фрида подошла к нему, охваченная внезапно вспыхнувшим доверием, – я, право, не желала оскорблять вас теми неосторожными словами. Слухи приписывают нехорошие планы Дженкинсу. Возможно, что люди не правы, что пастор Гаген был введен в заблуждение. Вы лично не верите этому, я вижу по вашему волнению, хотя вы и хотите скрыть его, а вы, конечно, лучше всех должны знать своего делового друга.
Действительно, Зандов был взволнован. Его рука так судорожно сдавила резную спинку скамьи, что казалось она вот-вот разломится под его пальцами. Да, он был так взволнован, что потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть своим голосом.
– Наша беседа свелась к очень нерадостной теме, – отрывисто произнес он. – Но я никогда не поверил бы, что робкое, тихое дитя, едва поднимавшее глаза и открывавшее уста в течение целой недели пребывания в моем доме, может так страстно вспыхнуть, когда дело коснется защиты чужих интересов. Почему вы никогда не показали себя с этой стороны?
– Я не осмеливалась… я так боялась…
Фрида не сказала ничего больше, но ее взор, с робкой доверчивостью направленный на Зандова, досказал то, о чем умалчивали уста. И этот взор был понят.
– Кого вы боялись? Уж не меня ли? – спросил Зандов.
– Да, – с глубоким вздохом ответила девушка. – Я очень… очень боялась вас… до настоящей минуты.
– Вы не должны больше бояться! – В голосе Зандова зазвучала непривычная, уже долгие годы совершенно чуждая ему нотка; в нем чувствовались нарождающаяся теплота и мягкость. – Я, видимо, казался вам очень строгим и холодным – таков я, пожалуй, и есть в деловых отношениях, но с молоденькой гостьей, ищущей в моем доме покровительства и приюта, я таким не буду. Не отстраняйтесь от меня впредь столь боязливо, как до сих пор! Вы можете свободно подходить ко мне.
Он протянул девушке руку, но Фрида медлила принять ее. На ее лице бледность сменялась румянцем, и казалось, что какое-то бурное, с трудом сдерживаемое чувство готово вот-вот вырваться наружу. В этот момент с террасы донесся голос Джесси, обеспокоенной долгим отсутствием Фриды. Девушка встрепенулась.
– Меня зовет мисс Клиффорд, мне нужно пойти к ней. Благодарю вас, мистер Зандов, я… я больше не стану бояться вас! – Она быстро, прежде чем он мог воспрепятствовать, прижала губы к его все еще протянутой руке и скрылась среди кустарников.
