Эллисон Майклс
Не верь глазам своим
– Морг? – А может, и не ко всему.
– Да. С некоторыми экспертами у меня остались хорошие отношения ещё со времён службы. С ними работают связи, с другими – деньги. Когда неизвестный мужчина попадает в морг, мне сразу же звонят, и я выезжаю на опознание. Конечно, я не могу знать наверняка, ведь пятнадцать лет прошло… Но некоторые признаки не стираются даже с годами. У вашего брата был шрам на правой брови.
– Неудачно упал с велосипеда.
– И ожог на груди.
– Вывернул на себя кастрюлю с кипящей водой. Джонатан всегда был неуклюжим…
Ричард кивнул. Конечно, он всё это знал от мамы.
– Так что первым делом я осматриваю тело на наличие шрама и ожога. Конечно, я принимаю во внимание, что за эти годы он мог бы обратиться к пластическому хирургу и удалить несовершенства. Поэтому после того, как удаётся исключить их наличие, я сравниваю внешность, учитываю все нюансы, которые могли бы измениться за пятнадцать лет. Он мог слишком вытянуться или располнеть, нарастить мышечную массу, перекрасить волосы или отрастить бороду.
Я живо представила, каким бы был мой брат, когда стал мужчиной. Красивым, как мама. Чуть лопоухим, как отец. И во рту появился горчичный привкус, хотя хот-дог давно закончился.
– И даже после осмотра тела я стараюсь восстановить по частицам жизнь погибшего, чтобы связать или же оборвать все связи с вашим братом. Пытаюсь докопаться до прошлого, выяснить детали биографии. Чаще всего находятся родственники или знакомые неопознанных погибших, и подозрения отпадают сами собой. Как бы кощунственно это не прозвучало, но Джонатан помогает раскрыть много других дел.
Всё же мой брат оставил после себя след, пусть и канул в неизвестность.
– Помимо этого, я всё ещё работаю с версией о похищении. Изучаю схожие случаи за последние пятнадцать лет не только здесь, в Балтиморе, но и в других штатах. Несмотря на то, что требования о выкупе так и не поступили, мне всегда казалось, что в этом кроется правда. Может, что-то пошло не так у похитителей, потому они не обратились к вашим родителям с вымогательством крупной суммы, но других разумных причин я не вижу.
– И тоже ничего?
Молчание гремит громче любого согласия.
– После изучения всего этого, я продолжаю искать ниточки к вашему брату, но если они и были, их давно обрезали. Я иду по горячим следам за Марией Веракрус, разыскиваю её по всем штатам. Разве что её родных уже давно оставил в покое, чтобы не бередить старые раны. Проверяю счета и ищу то, что мог упустить за столько лет. Не могла же взрослая женщина просто так исчезнуть вместе с мальчиком.
– Думаете, она была замешана?
– У меня много мыслей, и они наслаиваются друг на друга, как громоздкий торт. С Марией Веракрус ещё сложнее, потому что я так и не решил, куда её записать. В графу жертв вместе с вашим братом, или в графу подозреваемых.
– Я хорошо её помню. – Сказала я, обращаясь к глубинам памяти. – Более светлого человека в моём детстве и отыскать сложно. Она проводила с нами всё свободное время, пока папа сколачивал состояние, а мама занималась своими важными делами и встречами. Вы, как сыщик, вправе подозревать её, но я, как двенадцатилетняя девочка, уверена в её невиновности.
– Знали бы вы, сколько преступлений совершают такие вот добрые и порядочные люди.
– И знать не хочу. – Совсем беззлобно отозвалась я. – О некоторых вещах лучше не знать вовсе.
– Я, как сыщик, – подхватил Ричард. – Полностью с вами согласен.
– Что ж, думаю, это хоть немного оживит маму.
– Ей сейчас тяжело. – Предположил Ричард и забрал обёртку от хот-дога, что я всё ещё теребила в руках, и отправил в мусорку вместе со своей. – Сегодня ровно пятнадцать лет.
– Да, потому я и пришла на встречу с вами вместо неё. – Похоже, мои откровения ещё не закончились. – Каждый год пятнадцатого сентября она погружается в спячку горя, которая затягивается на несколько дней. Надеюсь, ваши новости или их отсутствие помогут ей поскорее очнуться.
– Мне очень жаль, Сара. Вашу семью, вашего брата, вашу мать. – Он внимательно вглядывался в моё лицо, словно искал что-то, но никак не мог найти. – Вас.
– Я оправилась от этой потери.
– Вы так говорите всем, потому что верите в это или потому что так принято?
А Ричард Клейтон и правда гордо носил звание отменного сыщика. Если бы ни его нюх, интуиция и преданность – людям, не меньше, чем делу – он бы не уловил моих внутренних переживаний. Он бы не ушёл из полиции и не начал собственное дело, что в своё время спонсировал мой отец. И даже в своём любопытстве он оставался галантен.
– О чём вы?
– О том, что вы заботитесь о чувствах матери, но кто заботится о ваших? – Ветер холодом обласкал лицо, но мне стало жарко. Я вспомнила слова Оливии о том, что этот мужчина не ровно ко мне дышит, и готова была поверить, пока Ричард не сказал: – Верно, я забыл. Ваш жених.
Мне отчаянно захотелось проболтать с Ричардом остаток дня, но эти мысли острой спицей вонзились мне в спину и заставили резко подняться.
– Спасибо вам, Ричард. За работу и за вашу искренность. Думаю, мама будет довольна. Насчёт оплаты…
– Не обижайте меня, Сара. – Строго приказал он. – Ваш отец высылает мне чек заранее.
Ну конечно! Роджер Лодердейл всегда платил по счетам. Особенно тем, кто хранил ему верность. А Ричард Клейтон возглавлял бы список верных ему подданных.
Я запахнулась в пальто и пошла своей дорогой, пока глаза Ричарда смотрели мне в след.
Глава 3
Все дома на Гранд-Вью авеню в Хэмпдене соревновались с летним домиком самой королевской четы. Выдержанные в старых традициях особняки подбоченились колоннами и террасами, походившими на бельэтажи в театре Метрополитен в Нью-Йорке. Величаво укрывшись за высокими вратами и цепочками бересклета, одним своим видом они говорили, что войти в их помпезность имеют право лишь избранные.
Скроенные на современный лад коттеджи сплошь из стекла и дерева были не столь претензионны, но не менее хвастливы. Угловатые крыши и ассиметричные формы выдумывались ради того, чтобы похвастаться деньгами, сокрытыми внутри. Никто не хотел проиграть это негласное соревнование – чей дом богаче, кто из хозяев влиятельнее.
Лодердейлы вступили в эту гонку сорок лет назад и не желали выходить из неё проигравшими. Наш семейный особняк громоздился в самом тупике Гранд-Вью авеню и замыкал цепочку хвастунов треугольными настилами черепицы, арочными сводами окон с фронтонами и длинной подъездной аллей отборного камня. Зная вкусы своей матери и угодливый характер отца, который во всём потакал своей супруге, я удивилась, как это она не приказала отстроить двуглавую королевскую лестницу к крыльцу. Могла бы поспорить, что Вирджиния Лодердейл выносила такое предложение дизайнеру, но тот обошёлся классической лестницей в пять ступеней.
Таксист устроил мне неспешный парад элегантных экстерьеров и медленно прокатил по аллее особняков Хэмпдена, словно боялся превысить скорость и побеспокоить молчаливый темперамент здешних богачей. Мы проехали резиденцию МакКалистеров, ректора университета Джона Хопкинса и его супруги. «Дворец» Уолтера Монтерея, владельца судостроительной компании. Особняк Томаса Голда, основавшего лучшую ритейловую фирму Балтимора «Голд и сыновья». И ещё с десяток величественных домов не менее величественных особ.
Простенький седан, что вёз меня по совсем не простенькой улице Хэмпдена, поспешно высадил меня у ворот семейного дома, словно хотел поскорее убраться из этой обители роскоши назад, в реальный мир. Войдя в передний двор Лодердейлов, я не удивилась винегрету отборных кустовых роз, что цвели даже в сентябре, но удивилась, что папина машина стояла у крыльца. Обычно отец выезжал из дома ни свет ни заря и возвращался в преддверии сумерек, а порой и за полночь. Издержки больших денег – кому-то надо постоянно их зарабатывать.
Но сегодня не простой день и присутствие папиного «майбаха» в уютной обстановке дома лишний раз об этом напоминало. Годовщина исчезновения Джонатана тяжёлой вуалью ложилась на каждого из нас, и даже всегда собранный, бесчувственный в бизнесе отец поддавался эмоциям. Если мама каждый год пятнадцатого сентября укладывалась в постель и не выходила минимум три дня, то папа отменял все встречи, оставлял дела на заместителей и вёз свои чувства в родной дом. В таком настроении за мамой нужен был глаз да глаз, а Констанс не отличалась орлиным зрением.
Я поднялась по ступеням и открыла дверь своим ключом, пропустив вперёд стыд. У некоторых балтиморцев не было дома, а у меня целых три. Изящный особняк в Хэмпдене, модная квартира в Грейсленд Парке и временное прибежище в не менее модной берлоге Марка. И никакое участие мамы в благотворительности не окупало того факта, что Лодердейлы вытянули счастливый билет, тогда как большая часть города потратилась на билет и проигралась.
Роджер Лодердейл, инвестиционный банкир и миллионер в первом поколении, любимчик публики и заядлый гость бизнес-раздела местных газет, любил деньги чуть ли не сильнее собственной семьи. Он не счастливый потомок богачей и не выходец высокопарных сословий. На его роду не нарисованы значки долларов, а путь его не пролегал по красным ковровым дорожкам, что раскидывают к ногам жадных до богатств потомков.
Роджер Лодердейл прокладывал свою дорожку сам и никогда не шёл по головам, хотя едва ли перед ним расступались. Его называли «набобом» и «нуворишем», королём финансов и просто везунчиком. Они с мамой жили в однокомнатной квартирке в Бруклин Парке, которая ходила ходуном от мчащихся мимо поездов. Там не витал шлейф французского парфюма и чай не звенел о хрупкие стенки китайского фарфора. Не верится, но когда-то Лодердейлы жили по ту сторону Хэмпдена, за чертой достатка и на границе бедности.
Пока отец не закончил бизнес-школу при университете Хопкинса – того самого, которым теперь заведовал мистер МакКалистер, обосновавшийся по соседству. Их жизнь круто переменилась, когда Роджер Лодердейл получил пять отказов о найме в местных банках, после чего блеснул смекалкой перед директором «Сан Траст» и за первые же полгода привлёк трёх крупных клиентов Балтимора в копилку компании.
За считанные месяцы отец получил повышение до финансового аналитика, и стал ценным активом для фирмы, но сидеть на среднячковой должности, пусть и с обещанными перспективами он не хотел. Против него выступали большие шишки в широких галстуках и с набитыми финансами портфелями, но у Роджера Лодердейла хранилось оружие помощнее. Двустволка – его интеллект и жажда выбиться в люди. Не пахать по девяносто часов в неделю на идиотов с раздутыми банковскими счетами и самомнением, а стать хозяином своей жизни.
О подающем надежды финансисте «Сан Траст» поползли слухи и за спиной у босса папу стали переманивать в другие места. Он подписал контракт на пять лет с «Беркшир Уоллет», после чего отправился в свободное плавание, но пока только в роли штурмана. На капитанском мостике же стоял Дункан Деневенпорт, миллионер в третьем поколении, который хотел создать свою компанию с нуля, завоевать финансовый сектор и предложил моему тогда ещё зелёному, но перспективном отцу занять место у руля. Девенпорт вкладывал в предприятие деньги, мой отец – свой ум, а покорить мир финансов лишь с одним из двух качеств никак нельзя.
И через десять лет упорного труда, пока мама отрабатывала дневные часы секретарём в юридической консультации, что работали pro bono, а в вечерние ждала мужа домой, Роджер Лодердейл сделал невозможное. Пробился на самый верх, заработал свой первый, а потом второй, десятый и двадцатый миллион. Вошёл в совет директоров, заключил сотни удачных сделок и навсегда впечатал своё имя в историю Балтимора и в головы деловой верхушки общества.
За пару лет до моего рождения родители переехали из трясущейся квартирки в Бруклин Парке в Хэмпден. В этот самый особняк, который встретил меня теперь эхом мраморных плит.
Уже много лет я не жила в этом аббатстве торжественности и заглядывала пару раз в неделю на чай, душевные беседы и материнскую нежность. Хотя мамина нежность давно перевоплотилась в мишуру, душевные беседы – в светские сплетни, а чай перестал быть просто чаем, что мы с Джонатаном любили пить в детстве. Вместо пакетиков – отборные листья с чайных плантаций у подножья Гималаев и провинции Фуцзянь. Там растёт самый дорогой чай в мире – «да хун пао», который мама нахваливает, но больше за то, сколько выложила за него у поставщика, а не за истинный вкус. Я бы лучше заварила пакетик «Бигелоу» с апельсином, хотя и вовсе предпочитаю кофе.
Я вошла, как незваная гостья, нарушая всеобщие традиции этого мира. К маме заглядывало много светских дам под надуманными предлогами. Собрать пожертвования в местный фонд «Белые ангелы», обсудить новые проекты мужей или созвать собрание книжного клуба, хотя всё сводилось к перемыванию косточек «первой леди» Балтимора – супруге мэра, обсуждению последних коллекций французских кутюрье и бахвальству новым покупкам за немыслимые суммы.
Когда-то этот дом заманивал уютом простой мебели и ароматом домашней еды. Как только я вошла, меня тут же сразил наповал блеск дорогой безвкусицы и запах очередного шедеврального блюда, о названии которого мне пришлось лишь догадываться. Меня не встретили с почестями долгожданной гостьи. Где-то в глубине дома слышался телевизор – папа любил включать фоном новостные каналы и разгребать рабочие завалы, хотя давно уехал из офиса. Мама не выплыла навстречу в дизайнерском кардигане и светлых брючках, которые бы не осмелилась носить дома ни одна среднестатистическая хозяйка. Даже Констанс не вышла поприветствовать дочь своей сварливой и требовательной хозяйки.
Каждый год пятнадцатого сентября привычный уклад дома Лодердейлов летел к чертям.
Я нашла отца там, где и надеялась. Роджер Лодердейл пусть и растерял часть волос, потрескался морщинами и округлился в районе ремня, он всё ещё казался мне медведем в костюме-тройке и золотых запонках. Атлетичный и представительный, ладно скроенный, как его итальянский пиджак, он всё же казался хрупкой чашкой за своим огромным резным столом. В полумраке кабинета, что занимал площадь трети моей квартиры в Грейсленд Парке, папа утонул в бумажках, звуках репортажей и алкогольных испарений из бокала, что примостился в пределах досягаемости его руки.
– Пап. – Негромко позвала я, чтобы не испугать его.
Подбородок тут же взметнулся вверх, глаза оторвались от записей и одарили меня светом настоящей любви. Сосредоточенная колея между бровями разгладилась радостью от встречи.
– Сара! Девочка моя. – Если что и могло заставить отца забыть о работе, так это семья. Он тут же встал, покинул свой трон и поцеловал меня в щёку. Не как мама – картинно и пафосно. А нежно, с отеческим трепетом и искренним восторгом. – Не знал, что ты зайдёшь.
– Как я могла не зайти. Сегодня ведь…
– Да, знаю. Потому сам работаю из дома, чтобы быть поближе к твоей маме.
За сорок пять лет совместной жизни мои родители пережили и бедность, и стремительное богатство, и сплетни, и битвы, и исчезновение любимого сына, но любовь к друг другу не пережили. Она всё ещё жила в их сердцах и напоминала о себе такими вот маленькими проявлениями заботы.
– Как она? – Спросила я, хотя ответ из года в год оставался неизменным.
– В спальне. – Вздохнул отец и выключил телевизор. – Не вышла даже к обеду. Констанс едва её не кормила супом с ложечки. Мама будет рада, что ты пришла. Зайдёшь к ней?
– Конечно. А позже, может, выпьем вместе кофе и поболтаем?
– Со сливками и корицей? – Улыбнулся мне отец и чмокнул в щёку ещё раз.
В силу положения своей семьи я встречала много успешных мужчин. Все они были умны и амбициозны, но каждый глубоко заблуждался в одной вещи. Они проявляли силу всегда и во всём, потому что мягкость для них символизировала слабость. Но по мне, сила мужчины как раз-таки в том, чтобы быть мягким с теми, кого любишь. Любовь – не слабость. Это сила, тараном сворачивающая горы. Мой отец это знал и пользовался знанием по полной. Семья, то, что от неё осталось, а это мы с мамой, никогда не были слабостью Роджера Лодердейла. Он никогда не боялся показаться мягким с нами, ведь мы делали его сильней.
Эту черту в отце я обожала больше других. Его смелость и честолюбие заработали миллионы, а доброта и нежность – мою любовь. И второе куда как важнее, ведь, в конце концов, остаётся лишь любовь, не деньги.
Родительская спальня затерялась в дальнем углу второго этажа. Вела к ней лестница, всю стену которой в кои-то веки заполоняли ни непонятные и переоценённые полотна именитых живописцев, а семейная галерея. Целый музей из фотографий прошлого. После исчезновения Джонатана мы мало фотографировались. Я медленно переставляла ноги по ступеням, взбираясь всё выше и выше наверх, всё дальше и дальше в прошлое. Мой выпускной в школе, в университете, открытие моего магазина, прошлое Рождество, где полно чужаков и мало искренности.
Столько воспоминаний. Я замерла у своего любимого. Мы с Джонатаном стоим на заднем дворе спустя год после переезда в Хэмпден. Улыбки до ушей, моя – кривоватая, которую только начали совершенствовать брекеты. И Джонатана. Задорная, смешливая, без двух передних зубов. Мы стоим в обнимку с двумя рожками мороженого, таящего на палящем солнце июня. Ванильные шарики стекают по пальцам. Белёсое пятно красуется на маечке брата. Тогда ещё мама сильнее заботилась о нашем счастье, не о внешнем виде и мнении окружающих, потому попала в кадр смеющейся на заднем плане. Сейчас бы она не смеялась, а наказала пойти и умыться, привести себя в подобающий вид.
На втором этаже обитала тишина, лишь папина возня на кухне оживляла мёртвые стены. Я пришла в самый конец коридора и тихо проскользнула в полуприкрытую дверь, не желая беспокоить маму, если она забылась дрёмой.
Но нет. Мама не спала, натянув одеяло так, чтобы не видеть белого света. Она сидела в огромной кровати – песчинка на бесконечном пляже. Она бы смотрелась по-королевски в этом объятии двух подушек и шуршащей перины, если бы не казалась слишком крошечной.
Всю кровать захламляли альбомы с фотографиями. Семейный архив, что так редко покидал дальние полки гостиной. Мама боялась их как огня – словно те были искрами. Черкнёшь рукой по переплёту и разразится пожар. Но сегодня мама решила устроить настоящее пожарище в своей душе, заглянув на пятнадцать лет назад, когда её сердце ещё не разбилось вдребезги.
Я ожидала увидеть иссушенную страданиями незнакомку с растрёпанной копной карамельных волос. С кожей, цвету которой в каталогах Бри не найдётся названия. С припухлостями на щеках от слёз и трения о подушку. Но мама блестела свежей росинкой на траве – ни единого признака душевных мук. Похоже, иногда счастливые воспоминания, заключённые в картонные прямоугольники снимков, возвращают нас к жизни.
– Мам. – Позвала я и присела на краешек кровати, свободный от воспоминаний и огня. – Ты прекрасно выглядишь.
– Спасибо, милая. Вот, решила предаться воспоминаниям. – Не глядя на меня, ответила мама чистым голосом, без всхлипов, без скорбной хриплости или привычного высокомерия.
Она как раз разглядывала фотографию Джонатана в маленьком, детском фраке, играющего на пианино. Родители так радовались таланту сына, что купили ему громадный инструмент и запихнули в отдельную комнатку, где брат мог бы репетировать и сводить меня с ума своей нескладной игрой. Но я недооценивала братишку. Через пару месяцев он заиграл, как юный Бетховен – ну, по крайней мере, такую версию твердила моя мама. Но сам он стеснялся своего увлечения, ведь все его друзья гоняли мяч или отрабатывали удары в карате, пока он искусно перебирал клавиши.
В отличие от Джонатана, я не обладала ни слухом, ни любовью к музыке – попсовые плейлисты в плейере не в счёт, ведь все девчонки в том возрасте слушали «Пуссикэт Доллс» или Кристину Агиллеру. Так что моё имя звучало куда как реже в этих хвастливых беседах мамы и её подруг.
– Он тут такой серьёзный. – Улыбнулась мама, и маленькая слезинка всё же закралась в уголок её глаза. Я стала свидетельницей неведанного феномена – Вирджиния Лодердейл пускала слёзы, не боясь при этом подпортить безупречный макияж.
– Он всегда становился серьёзным и сосредоточенным, когда садился за пианино. – Подхватила я, протягивая руку к фотоснимку. – А в остальное время был самым весёлым мальчиком на свете.
– Ты виделась с Ричардом?
Мама умела испортить душевный момент резкой репликой или неуместным замечанием. Наверняка она пустила в ход всё своё терпение, чтобы не спросить о встрече, едва услышала, как я вошла.
– Виделась, мама. Но, боюсь, я не смогу ничем тебя утешить. Ричард не смог ничего обнаружить.
– Как всегда. – Тяжело вздохнула мама, откинувшись на подушки и прикрыв глаза. Надежда покинула её тело. – Как последние пятнадцать лет.
Я примостилась рядом, зная, что сегодня мама не станет журить меня, как маленькую девочку, за то, что я забралась на постель в уличной одежде. Или что я изомну брюки и посрамлю весь род Лодердейлов, каждый представитель которого не смел выходить из дома, не припудрившись, не уложив волосы, не натянув гордую улыбку.
Мой краткий пересказ и близко не передавал тех усилий, что Ричард Клейтон предпринимал ради нашей семьи. Но маме важно было услышать, что хоть кто-то не сдаётся, как когда-то полиция Хэмпдена, и борется за её сына.
– Он очень старается, мам. – Встала я на защиту Ричарда. – Он такую работу проделывает каждый месяц. Такое ощущение, что он работает только над поисками Джонатана. А ведь у него ещё столько дел. Столько людей, кому он хочет помочь.
– Мы с отцом платим ему огромные деньги. – Резковато возразила мама, снова леденея в бесчувственную фигуру. – И не забывай, благодаря кому Ричард Клейтон стал тем, кем стал. Если бы не мы с отцом, он бы и дальше прозябал в городской полиции и дослужился бы максимум до капитана. Он нам обязан.
Меня укололи слова матери. Острые, несправедливые. Когда мама превратилась в одну из тех женщин, которые думают, что им все обязаны? Которые считают себя выше других, только потому, что на их счетах лежат миллионы, а не долги. В любой другой день я бы вступилась за Ричарда, затеяла жаркий спор, что сжёг бы нас обеих дотла, но не сегодня.
В моём молчании мама всё же различила протест и обиду, потому смягчилась, как масло, подтаявшее на медленном огне.
– Не вини меня за эти слова, Сара. Я уважаю Ричарда и ценю всё, что он сделал и делает для нас. Но не думай, что я брошу моего мальчика. Пока мне не покажут свидетельство о его смерти, пока я не увижу его… тело, я буду мучить Ричарда или любого другого детектива, лишь бы поиски продолжались. Я не забыла Джонатана, как ты…
К нападкам матери я привыкла с рождения. Первый ребёнок четы Лодердейлов, да к тому же девочка, я всё время слышала упрёки и критику обо всём, что делала. Что слишком много ем мороженого, а девочке не подобает быть толстой. Что слишком много ношусь с мальчишками на заднем дворе, а девочкам нельзя вести себя, как дикарке. Что мои волосы недостаточно блестящие. Что мои цели слишком приземлённые. Что мои парни слишком несостоятельны.
Но это… Говорить о том, что я забыла брата. Что выкинула его из своего сердца. Ей бы лучше пырнуть меня ножом под ребро, чем заявлять подобное.
– Я никогда не забуду Джонатана, мама. – С горечью, но одновременно со всей своей выдержкой заявила я, взяв в руку фотографию с пианино. – Есть разница между тем, чтобы отпустить кого-то и забыть. Я отпустила его, но никогда не забуду и твои слова…
Я не успела договорить, меня прервал звонок в дверь. Оно и к лучшему. Что бы за незваный гость не явился к нам на порог, он спас этот дом от вспыхнувшей ссоры, потому что сказать мне хотелось многое. За все те годы, когда я была недостаточно хороша для своей мамы. Тяжело тягаться с братом, который пропал без вести.
– Ладно, извини, Сара. – Отстранённо произнесла мама, но всё же сжала мою руку. Проявление нежности, которого мне не хватало уже пятнадцать лет. – Я наговорила лишнего, потому что в отчаянии. Ну ладно, – она похлопала меня по руке и сменила маску на отточенную годами улыбку. – Расскажи лучше про платье.
Если что-то и могло отвлечь Вирджинию Лодердейл от печали по сыну, то это подготовка к свадьбе единственной дочери, которая станет самым знаменательным событием следующего месяца. Глаза её заблестели, но уже не от слёз, а от предвкушения вспышек фотокамер, звона хрусталя и оваций публики. Я ошибочно полагала, что невеста и любовь новобрачных – кульминация торжества, но для мамы – имя Лодердейлов, что прославится ещё громче.
Не успела я описать фасон платья и изящество кружева, как Констанс неуверенно просунула голову в спальню.
– Миссис Лодердейл, прошу прощения… Но к вам пришли.
Тонкие губы, что никогда не встречались с помадой, сжались в плотную линию. За бесцветными ресницами заблестел испуг, но я так и не поняла, что его вызвало. В своём строгом платье и со стянутым узлом волос Констанс являла собой единственный отголосок простоты, эхом отлетающий от напыщенного убранства дома.
– Ко мне? – Изумилась мама и тут же сомкнула брови. – Я не принимаю гостей. И просила, чтобы никто меня не беспокоил. Отошли их куда подальше.
Взмах руки ещё больше встревожил Констанс, которая неуверенно застыла в дверях, боясь нарушить указание строптивой хозяйки. Я сотни раз слышала, как мама срывается на женщине, оправдывая свою ершистость тем, что они с отцом платят солидное жалование домработнице. Но для меня подобные оправдания не имели никакого значения. И, опасаясь, как бы и без того расстроенная мама не принялась вымещать своё горе на Констанс, быстро сползла с постели и вывела её за пределы маминого поля зрения.
– Простите, Констанс, но мама не в духе. Не думаю, что она сейчас может с кем-то встретиться.
– Я понимаю, мисс Лодердейл.
Сколько раз я просила называть меня Сарой! После пропажи нашей первой помощницы и няни, мисс Веракрус, Констанс появилась в нашем доме и годами служила верой и правдой. Она знала меня с двенадцати лет и смогла бы рассказать обо мне больше, чем родные родители. С какой начинкой я люблю пироги. В какого мальчика влюбилась в выпускном классе. В какой шуфляде прятала дневник с сокровенными мечтами.
Именно Констанс смазывала мои коленки и дула на них, чтобы не болело, когда я неуклюже падала у балетного станка. Мне не нравилось крутиться на носочках, стирая пальцы в мозоли, и, к неудовольствию матери, этот вид искусства никак мне не давался, а она отправила меня в балетную школу, потому что дочери всех знакомых Лодердейлов из высшего света обязательно ходили в какую-нибудь студию изящного мастерства. А чем дочь Лодердейлов была хуже? Когда я со слезами вытребовала уйти из балета, не выкрутив ни одного приличного па, она поняла, что всем.
Именно Констанс утешала меня, когда Джереми Фэрфакс ни с того ни с сего бросил меня прямо посреди школьного коридора на глазах у всех одноклассников, выставив меня на посмешище. В пятнадцать любое расставание сравнимо с концом света, а когда твоё поражение видит вся школа – апокалипсис, не меньше. Маме я сказать побоялась – ни к чему было лишний раз доказывать, что её дочь ни на что не годится. Прибежав домой в слезах, я закрылась в комнате, и только Констанс прорвала оборону, навестила меня с подносом румяного печенья и гладила по плечу, пока я не выплакалась до последней капли. А потом взяла мои ладошки в свои и сказала, что Джереми Фэрфакс – полный кретин, если воротит нос от такой, как я.
Именно Констанс сидела в первом ряду на вручении дипломов, заменяя мне сразу и отца, и мать. Первый заключал очередную многомиллионную сделку, а вторая штурмовала кабинет мэра не с первой и не последней петицией, чтобы старый кинотеатр в Хэмпдене, в квартале от нашего дома, или отреставрировали или снесли ко всем чертям. Внешний облик района значил для неё больше, чем достижения собственной дочери.
И как только я сближалась с Констанс, и добивалась своего – она звала меня просто Сарой, как добрая тётушка, что годами жила с нами под одной крышей – мама вихрем вносилась в наши доверительные отношения и пресекала всякую фамильярность.
– Она наша домработница, милая. – Ошарашено заявляла она, когда Констанс выходила из комнаты и не могла услышать подобных несправедливостей в свой адрес. – И должна обращаться к тебе соответственно.
Лишь окончив школу, я научилась давать маминым выходкам отпор, обрела голос и смелость им пользоваться, но всё равно проигрывала в каждой войне. Можно любить человека, но ненавидеть его поступки.
Напряжённость Констанс переполняла коридор до краёв и чуть не вырывалась из окон. Она будто увидела призрак и грызла губы, боясь в этом признаться.
– Простите… Сара… Но ваш отец уже десять минут говорит по телефону, так что миссис Лодердейл должна спуститься. И… и вы тоже.
Я нахмурилась. Маму нельзя беспокоить, даже если она в лучшем расположении духа, что бывало нечасто. Но пока ею завладевала хандра, любая микровспышка волнения могла оказаться спусковым механизмом.
– Кто же пришёл?
– Вы должны сами увидеть.
– Идёмте. – Сказала я, отдаляясь от комнаты мамы. Поведение домработницы взволновало меня. – Я сама с ним встречусь.
Пока винтовая лестница вела меня вниз, я мысленно перебрала имена всех возможных визитёров. Одна из так называемых подруг мамы из местного «клуба жён олигархов»? Миссис Лэнсберри, мамаша Шейлы, с которой мы сидели за соседними партами в старшей школе Хэмпдена и скрыто ненавидели друг друга? Алиссия Сент-Клер, супруга Грэхема Сент-Клера, исполнительного директора сети «Уолмарт»? С ней на пару мама заведовала местным благотворительным фондом, чтобы хоть куда-то вложить свободное время и деньги. Или Барбара Биггли, что жила в начале Гранд-Вью авеню и комментировала каждый выбранный мамой наряд, считая себя законодательницей мод Балтимора? Я видела её гардеробную. Вещей в ней хватило бы, чтобы одеть целый квартал бездомных, а в ней самой смогла бы жить небольшая, непривередливая семья.
Но уже на середине лестницы я выдохнула. В холле переминался с ноги на ногу молодой мужчина, а не одна из этих буржуйских аристократок, которых я на дух не переносила. Высокий и подтянутый гость в простых брюках и расстёгнутом пальто, из которого выглядывал уютный джемпер, а не дизайнерский костюм-тройка. Каштановые волосы зачёсаны чуть на бок. Красивая линия скул и карие глаза. Он сцепил руки за спиной и стоял не шелохнувшись в страхе ступить хоть на шаг дальше гостеприимного коврика при входе или тронуть хоть пылинку на позолоченной раме – хотя благодаря Констанс в этом доме нельзя отыскать ни пылинки.
