Эллина Наумова
Слишком женская история
Глава 3. После смерти
Когда дед умер, Варвара сказала: «Наконец-то», ее мама: «Господи, неужели мы действительно отмучились», а Павел: «Лучше поздно, чем никогда».
Дед перестал дышать в среду, между девятью часами утра и пятью вечера, пока Варвара и Павел были на работе. Они вдвоем кинулись в детский сад за сыном, отвезли его к тетушке Павла, вернулись и позвонили Варвариной матери в надежде на толковые руководящие указания. У не обремененной родственниками женщины отец был первым «своим» покойником за последние тридцать пять лет, и знала она не больше дочери. Но обещала посоветоваться с подругой Лялей. Через пятнадцать минут трубка озвучила ее приказ вызывать скорую. Еще через час в кухне сидела сама пятидесятилетняя Ляля, с явным трудом дотянутая до стандартной приятной внешности опытными косметичкой, парикмахером и закройщиком из районного ателье. Не тратя сил на соболезнования, она громко сетовала:
– С вами только умирать. Не похороните по-людски, не помянете.
Умелица по фамилиям перечислила немало мертвецов, отправленных под кладбищенские березки чин чином, снаряженных в последний путь с ее неоценимой помощью. Она не забыла отметить влиятельность некоторых из них при жизни, и Варваре с Павлом в голову пришла мысль, что им чудом достался специалист экстра-класса.
– Учитесь, молодежь, – призвала Ляля.
И стремительно перешла к делу. Варвара записывала ее наставления в блокнот с рецептами домашних тортов, постоянно валявшийся на кухонном столе. Ляле такая основательность понравилась. Она начала диктовать свои ритуальные заметки медленно и торжественно. Закончив диктовку, осталась ужинать: пила водку и отрывала фильтры сигарет под признание: «Я иначе не накуриваюсь».
Павел, взбодренный спиртным, назвал Лялю надеждой и опорой. Потом вознамерился было доверить ей, и только ей собственные похороны, но, осознав разницу в возрасте, суеверно постучал по дереву. Выдворив даже не захмелевшую от полулитра сорокаградусной распорядительницу по призванию и директора хлебозавода по должности, он игриво и легко толкнул жену на диван:
– Теперь мы можем заниматься любовью с опущенными ушами.
Еще невозможно было поверить, что дед перестал шаркать мимо их постели в туалет четыре раза за ночь.
Утром они взяли отгулы и заметались по городу. Свидетельство о смерти, справки, разрешения и квитанции попадали в тиски бумажника. А отложенные дедом на похороны и щедро добавленные Варвариной матерью червонцы освобождались из них. Павел четко следовал указаниям Ляли: «Дедулю вашего в гробу увидят пять стариков из трех подъездов. Поэтому не выпендривайтесь, берегите деньги. Они ведь только живым нужны». И если Варвару еще заносило то к венку «посолидней», то к свежим крупным гвоздикам, то ее муж экономил жестко и успешно. В пятницу, после поминального обеда, началась их новейшая жизнь – с бутылки шампанского на двоих.
– Давай уж еще раз деда вспомним, – слезливо предложила Варвара. – Может, ему чего-то не хватало? Ну, там, тепла, заботы?
– Положено внучке после похорон, да? – иронично усмехнулся Павел. И не выдержал, разозлился так, что даже побледнел: – Давай вспоминать. Был старик накормлен, обстиран, гулял, читал, телевизор смотрел. С правнуком общался, заметь, не возился, только болтал, когда скука накатывала. Мне бы так пожить на старости лет. Кстати, мать твоя молодец. Вела себя честно, скорбь не изображала, последнему своему мужу улыбалась ласково. А ты на меня зыркала, будто я деда мышьяком на досуге потчевал.
– Она люто его ненавидит. И никогда простить его не сможет, – обиделась на сравнение и поморщилась от словечек «зыркать» и «потчевать» Варвара. – Говорит, он бабушку в гроб уложил на полвека раньше положенного – бил, изменял, пил по-черному. Только язва его угомонила. А мама наполовину сиротой выросла.
– Вот и осуждай хамящих тружениц райсобесов, – искренне хохотнул Павел. – Стоит толпа божьих одуванчиков, небрежно прикрывает сволочизм морщинами и требует в один голос уважить и пожалеть. А кого они жалеют? Над родными издеваются, ясно соображают, что заслуживают от них только проклятий. Так пусть чужие по долгу службы воздадут им за трудовой стаж и прожитые годы.
– Им, наверное, тяжело стоять в громадной очереди. Ноги болят или поясница, – возразила жена. – И нищета доканывает. Протяника месяц на пенсию. Это сейчас она сто двадцать рублей, да и то не у всех. Если доживем до семидесяти, поймем, чего ветоши хочется.
– Мне захочется сдохнуть, – уверил ее муж. – Слушай, хватит. Давай радоваться свободе.
– Под музыку, – сдалась Варвара и открыла крышку проигрывателя.
В конце концов, дед-то был невыносимым. Он не желал бесшумно дряхлеть в кресле возле батареи. Ел мало, но горячо обсуждал домашнее меню и возмущенно отодвигал от себя яичницу. Говорил, что эту дрянь сам себе может пожарить. А на самом деле и чаю требовал налить и принести из кухни. Почти не выходил на улицу, но настойчиво советовал, во что одевать ребенка. Свои истерические требования он аргументировал оттенком вчерашнего заката. Донашивал штопаное тряпье и категорически отказывался от подаренной одежды. Зато безжалостно критиковал любую Варварину обнову. Ежедневно в шесть утра он появлялся из-за шкафа, где стояла его раскладушка, и злорадный визг губил молодой сон:
– Подъем! На зарядку становись! Обществу и сыну вы нужны здоровыми и бодрыми!
Прокричав команды, дед тактично выжидал ровно двадцать минут. Потом вступал во владение единственной комнатой. Варвара и Павел требовали оставить их в покое. Старика это только подстегивало.
– Дай вам волю – жизнь проспите. Вот ты, аспирант хренов, почему диссертацию не пишешь? – вопрошал он стоявшего в трусах Павла.
– Писать? Да я не могу думать в таком бедламе, – озирался в поисках тапочек Павел.
– Ишь ты какой! Не нравится дома – отправляйся в библиотеку. В читальный зал. Интереса к делу в тебе нет, паразит. Ты гением себя вообразил, поэтому полез в науку. А на прогресс человечества тебе наплевать.
Павел скрывался в ванной, кляня и человечество, и прогресс на все лады.
– Лень – это недоносок равнодушия, – напутствовал его дед.
Павел спускал воду в унитаз. Варвара, миновав краткий этап скулежа, рыдала в голос. Дед принимался за внучку:
– У тебя не дом, конюшня. Подружки-шлюшки, сплетни да развлечения на уме. Если бы мы такими были, социализм бы вам не построили, фашиста не забили бы.
– Я работаю и на работе устаю. Я к кастрюлям уже намертво приварилась. Мне отдых нужен, – отбивалась Варвара.
– Не любишь ты никого, кроме себя. Мы тебе не нужны, мы вечному удовольствию мешаем, вот в чем причина, – орал дед.
Ребенок просыпался, молча озирался какое-то время, затем прятал косматую головенку под одеяло и тихонько ныл. Подбегала Варвара – не одетая толком, распухшая от слез, – ласкала, больно прижимала к себе.
– Дедуля! – вырываясь, звал мальчик.
– Ах ты, предатель! – Материнская рука не щадила тощенькой попки сына.
Дед отнимал его, нес, как трофей, в свой закуток, ворча: «Дрянь, а не баба».
Однажды после ужина Варвара спросила:
– Тебе не стыдно за утренний скандал?
– Я правду говорю, – насупился дед.
– Ты не имеешь права на нравоучения, – жестко откликнулась внучка. – Чем в молодости куролесить, берег бы жену, воспитывал дочь личным благородным примером. Она меня, я сына, так и шло бы без натуги и ссор. Праведник выискался! Строитель социализма! Как ты его строил? На завод ходил и норму выполнял? Так весь мир ходит и выполняет.
– Да мало ли что молодой наворотит? Вечно попрекать этим, да?
– У нас тоже молодость! – рявкнула Варвара.
Дед заплакал. Внучка зажала ладонями уши. Она уже жалела о сказанном. Ей всегда становилось не по себе, когда старик ревел, и из носа у него подтекало, как у сына.
Самое же неприятное заключалось в том, что Варвара и Павел давненько научились прикрываться дедом. И признание за собой этого грешка мешало Варваре обличать с наслаждением. Скажем, оставался Павел дома ремонтировать вешалку. Отсыпался, слушал магнитофон, пил пиво. До отвалившихся крючков руки не доходили.
– Ты ничего не сделал? – изумлялась жена.
– Он мне мешал, – жаловался муж.
Но Варвара знала, что в десять утра дед отправился в поликлинику и еще навестил какого-то Сергеича. Отмалчивалась. Ибо, по счастью оставшись одна и принеся ужин в жертву библиотечной книжке, сама импровизировала:
– Он довел меня до истерики. Ни на секунду не замолкал. Какая уж тут готовка.
При этом она почему-то злилась, когда Павел грубил деду или расписывал отвратительное житье с ним приятелям. Дед был свой, этого ощущения Варвара передать не умела. И бросалась иногда на защиту мучителя:
– Еще неизвестно, Пашенька, как бы мы уживались с твоим дедушкой.
– Мой не отказался бы от ветеранской машины и телефона. А твой закоренелый садист что вопил? «Мне ни телефона, ни драндулета не надо. А вы сами наживите, сами заработайте». И потом, мой умер двадцать лет назад, – столбенел от вероломства жены Павел.
Но Варвара никогда не могла вовремя остановиться. И тут ляпнула:
– Повезло ему. И главное, он нам квартиру уже не оставит.
Павел замолчал на месяц. Дед отреагировал – был непривередлив и хмур. Но страстотерпцы не уживаются вместе. Ибо страдание эгоистичнее радости. Сорвалась Варвара.
– Ради чего я терплю? Меня скоро муж бросит из-за твоего ужасного характера. И правильно сделает, – накинулась она на деда. – Признайся, наконец, что ты этого добиваешься. Тебе любая нормальная семья поперек горла.
– Да пошел твой никчемный муж сама знаешь куда! – крикнул дед. – Не будет от него проку. Он обязан целый день читать по специальности и писать, читать и писать. А ночью или садик охранять, или вагоны разгружать. Но не сидеть у бабы на шее.
– Зачем? Три года его аспирантуры мы подождем, – застонала Варвара.
И с облегчением ринулась к Павлу извиняться и подлизываться.
Старик же придумал новую пытку.
– Женюсь, – мечтал он вслух после святой для него программы «Время». – Приведу хозяйку, вас отправлю к матери. А сожитель ее пусть убирается, если ему в двухкомнатной с вами тесно.
– Между прочим, мы здесь прописаны, – огрызалась Варвара.
– Выпишу. С чего это я сам у себя угловой жилец?
– Не-ет, вы не угловой жилец. Вы палач по натуре. И ненавидите наше стремление жить по-нашему, – отводил душеньку Павел.
– Вот что, примак, внучкин муж, я тоже хочу жить по-моему. Ты об этом не догадываешься? У меня есть изолированная квартира, пенсия и здоровье. Но я терплю вас черт знает почему. Вы как тут оказались-то после свадьбы? Заявилась доченька, которую я последние годы только во сне видел: «Отец, я замуж выхожу. Мой единственный и последний шанс. Умоляю, пропиши к себе ребят. Ты один, уход может понадобиться. Мы же не чужие с тобой. Со временем им жилье останется, они всю жизнь добром тебя будут вспоминать». Я, дурак, кивнул, вместо того чтобы к Марье Кирилловне бежать свататься. Мне тогда всего шестьдесят семь было, чем не жених.
Дед вздыхал и надолго уходил во двор. Варвара и Павел сидели не шевелясь. Обоим мерещилось, что он уговаривает какую-нибудь соседку перебраться к нему, обещая квартиру ее детям или внукам. Желание вырыть землянку разрасталось в них до опасной мании.
За год до смерти деда им показалось, что он лишился рассудка. Девятого мая старик рассказал правнуку, что двух пальцев правой руки лишился на войне, но не в бою. Сам себе отрубил в конце сорок третьего, чтобы не слали больше под пули. Чтобы довезти домой медали на живой груди.
– Маразматик! – голосила Варвара. – Не позорься и нас не позорь! Мальчик тебя героем считает!
– Это правда… Жизнь… Время, – снова заладил дед.
– И не совестно вам? Другие гибли за Родину! – вырвалось у Павла.
– Щенок несамостоятельный! – рявкнул дед.
Павел увлек ошарашенную Варвару в кухню и тихо забубнил:
– Грязная же у служителей культа работа. Чего только не наслушаются на последней исповеди от уважаемых добродетельных людей.
– При чем тут священники? – простонала Варвара.
– Так он верующий, славный твой дедок. По несколько раз в год отправляет какие-то письма в церковь родной деревни. Разве ты не знала?
У Варвары не хватило сил даже ответить: «Нет».
Похоронив деда, они сделали ремонт. За два дня. Трудились днем и ночью. Не ели и не спали. Распахнули тайники, извлекли новые шторы, пледы, вазы, лампы. Дед определял все это словами: «Лишь бы деньги тратить». Он неделями нудил по поводу любой симпатичной безделушки. Легче было сразу прятать от него купленные вещи.
Не чувствуя усталости, муж и жена вприпрыжку бежали со свалки. Они дождались темноты и доверху забили вонючий мусоросборник обрывками обоев, жестянками от краски, блеклыми простынями, дедовскими брюками и рубашками. Жильцы становились хозяевами, угловая однокомнатная квартира любимым домом. Ребенку оборудовали рай за шкафом с кушеткой, узким стеллажом, торшером и игрушками на подоконнике.
– Всего-то и надо было, чтобы он исчез. Я теперь не брошу камня в отравителей престарелых родственников, – весело рассуждал Павел.
– А у меня гадко на душе, – вновь понесло недальновидную Варвару. – Может, о членовредительстве он в помутнении разума сказал. Ведь награды боевые были. Человек работал, воевал, работал… И скончался на раскладушке.
– Сам виноват. Надо было завоевывать и зарабатывать. Жил не для себя, не для семьи, а для государства. Пусть теперь оно и скорбит по своему верному рабу.
– Пашенька, тебе его нисколечко не жаль? – У Варвары задрожал голос. Наверное, в последний раз она чувствовала, что дед свой. Вернее, был своим.
– Варенька, – грустно, будто через силу, отозвался Павел. – Ну ладно, отравила ты мне сегодняшнюю радость. Тебе мало печатных нравоучений всяких представителей рода человеческого? Ты тоже хочешь учить нравственности? Зачем? Зачем остатками наших судеб доказывать, что твой дед был всегда и во всем прав? Он нас третировал, он измывался годами, Варя, годами.
– Что ты подразумеваешь под «зарабатывать»? Составлять липовые отчеты ради премий? Вставать гегемоном к станку, получив красный диплом инженера? Таскать что-то с завода? Воровать продукты на кухне детского сада? Брать взятки? Создать подпольный ночной цех на фабрике? Так это изобретения последнего времени. Дед был обычным электриком какого-то высокого разряда. Он о теперешнем разврате и не догадывался, – упрекнула Варвара. – А мне нехорошо. Я боюсь. Завтра начнется счастье – долгожданное и рукотворное. – Она мрачно оглядела преобразившуюся комнату. – Только я какая-то вчерашняя. Неужели мы ждали его смерти, чтобы спать в выходные до полудня, ругаться не шепотом, а во всю глотку и постоянно отделываться от малыша: «Иди, играй сам»?
– Все-таки ты претендуешь на вакантное место дедушки. Тогда для затравки не оставляй посуду немытой до утра, не жги котлеты и не болтай часами по телефону.
– А ты работай над диссертацией, хватит прятать чистую бумагу под журналы. В сущности, дед не мешал тебе писать.
– И вести хозяйство, и вовремя забирать ребенка из садика. Вот с Аленой шляться по барам и киношкам мешал. Но в этом вопросе я с ним солидарен. Привыкла валить все на старого маразматика: «Ох и ах, он меня раздражает, я постоянно не в настроении, руки опускаются».
– На себя посмотри! Через день расслабляешься с друзьями: «Он меня угнетает, домой ноги не несут». Верю, в кабаке интереснее, чем с семьей.
– Да, ты его внучка, – удивленно констатировал Павел.
– Я твоя жена. Поэтому давай решать. Либо живем, как жили, и без претензий. Либо вместе начнем все сначала в новых условиях. Иначе кто-то из нас неизбежно окажется в роли моралиста, не имея на то морального права.
– Долго составляла фразу, зубрила ее, готовилась блеснуть?
– Прекрати насмехаться надо мной, – шмыгнула носом готовая разрыдаться Варвара. И совершила роковую ошибку, вспомнив: – Алена ведь меня предупреждала. Квартира дедова, говорила, ты дедова, а Пашка твой. Как ни трудно, но все расставлены по местам. Умрет старик, навыясняетесь до мордобоя, кто в доме хозяин.
Павел вскочил, достал дорожную сумку и начал швырять в нее футболки из шкафа. Опять Алена влезла с комментариями. Вытворяет, стерва, что хочет, и никакой на нее управы.
Едва женившись, он оценил влияние подруги на Варвару и старался это использовать. Нужно было всего-то соглашаться с его требованиями к жене. Но Алена твердо посоветовала ему не воспитывать нормальную трудящуюся женщину и мать, а разделить с ней домашние обязанности. И конечно, рьяно пахать во славу науки и на благо семьи.
– Ты не хочешь ей добра, – возмутился Павел. – Равноправия в браке не бывает, от множества вольных привычек замужней надо отказаться. Ничего трагического в этом нет. Вот это объясни Варе для ее же блага.
– Я буду разговаривать с подругой не по твоим конспектам. Я с ней знакома на двадцать пять лет дольше, чем ты, – нажила себе лютейшего врага Алена.
Она еще верила, что замужество замужеством, а дружба дружбой. С тех пор Павел боролся с ней за Варвару любыми способами – шантаж (или я, или Алена), подкуп (будут тебе сапоги, если с Аленой в театр не пойдешь), клевета (Алена проститутка, одна ты еще не в курсе). И неизменно побеждал.
И на сей раз, принявшись за носки, он удовлетворенно заметил выражение страха на осунувшемся лице жены. Лишиться мужа теперь, когда дед упокоился, было немыслимо. Варвара злилась на себя. Опять Алену процитировала. Кто за язык тянул? Да, подружка у нее умная. Но она может обходиться без семьи, а Варвара нет. Зажмурившись, женщина повисла на мужчине.
– Мне было невмоготу терпеть выходки чужого злобного старика. Но ради тебя и сына я вынес все, – четко и горестно сообщил Павел.
«Алена не только заставила бы его самого вернуть тряпки в шкаф в идеальном порядке. Еще и дала бы по морде за дешевый пафос. И кукует одна. Нет, я окажусь сильнее и хитрее», – невесело подумала Варвара. И, ощутив тяжелеющие руки Павла на своих бедрах, глубоко вдохнула и запрокинула голову:
– Поцелуй меня, любимый.
Глава 4. Жена негодяя
Алена домывала посуду. Сейчас ей хотелось, чтобы Варвара забегала не только покурить. Могла бы проведать ее, навестить, каким глаголом у хороших друзей определяется тяга видеться и искренне разговаривать? В людях, как стрелки векторов, топорщатся порывы. Варвара не из тех, кто следует любому. Ее всегда направляет только результирующий. И никто толком не знает, слагаемым чего он является. Алена иногда говорит, что это – интересы самой Варвары, плюс интересы Павла, плюс интересы ребенка. Больше ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах. Видимо, она не сильно ошибается. Потому что скрытную Варвару это оскорбляет.
Надо же, дед ее умер. А казался вечным. Мучительно им жилось в тесноте и обиде. Варваре наверняка его жалко: она часто повторяла, что чувствует себя оккупанткой. Только куда им было деваться? На улицу? Алена ведь тоже нервами заплатила за свою изолированную однушку. Как вспомнит Алевтину с ордером в руках…
Алевтина – ее покойная свекровь, мертвая подруга мертвой матери. Их отношения чем-то напоминали Аленины и Варварины. Ольга утешала, наставляла и опекала Алевтину, которая была лет на двенадцать старше ее самой. Сколько Алена себя помнила, эта женщина их не оставляла. Часто приходила в гости и серьезно заботила чем-то мать. Но Алену волновал только ее муж, дядя Стас. Высокий, под два метра, он не был астеником. Видимо, жизнь натренировала его, сделав мускулистым и широкогрудым. И атлетизм в прирожденном, беглым взглядом определяемом сибарите шокировал. Сразу, а не в ходе нудных поисков чего-нибудь интересного в лице выяснялось, что он большеглазый и высоколобый без залысин. Скулы, нос и подбородок были идеальными. Но, чтобы люди на месте не дохли от зависти к совершенству, природа одарила его неяркими узкими губами. Ну и? Они лишь не мешали любоваться блестящими стиснутыми зубами, обрамляя оскал ироничной полуулыбкой.
Алена навсегда запомнила свою первую встречу с красавцем. Стас ярко обрадовался «театральной» Ольге. Костюмерша не костюмерша, но духом особым была пропитана. Он трепался с ней целый вечер. Мать корчилась и рыдала от хохота, виновато поглядывая на суетившуюся с закусками Алевтину. Наконец обаятельный затейник посмотрел на Алену. И подарил ей крыло сойки. Голубые перья мгновенно ввели девочку в транс. Пальцы уродливо скрючились на разноцветном чуде, глаза сами собой закрылись. А из открывшегося для изъявления благодарности и восторга рта неостановимо потекла липкая слюна.
– Господи, что за физиономия? – брезгливо и смущенно воскликнула Ольга.
– Малышка с задатками, – похвалил Стас, – умеет обалдевать.
Мать грубо прошлась носовым платком по лицу дочери. Но на большее в присутствии Стаса и Алевтины не решилась.
Тогда же Алену познакомили с Юрой. Мальчик родился на четыре года раньше, чем она, но был на голову ниже и раза в два тоньше. Он ущипнул ее за локоть, толкнул и крикнул в ухо:
– Чего застыла?
Юра ей понравился.
– Похож на дядю Стаса, – поделилась она дома с матерью.
– Только не это, – испугалась Ольга. – Лучше смерть.
Алена ничего не поняла, но заплакала.
Она разобралась в ситуации через несколько лет. Юра был сыном Алевтины и ее солидного первого мужа, который в одночасье лишился разума. Однажды утром он начал отвечать на вопросы коллег цифрами – номерами внутренних телефонов министерства. Поскольку должность заместителя начальника отдела исключала «шутки-юмор», те вызвали психиатрическую бригаду. Диагноз надежд не оставлял. С ним было невозможно общаться, он тосковал и жил дома. Когда начинал яриться от одиночества, его запирали в больнице месяца на три. Потом на шесть. На год. Через пять лет он умер. На поминках Алевтина рассказывала знакомым, что у него был свой язык: один номер означал хорошее самочувствие, другой плохое, третий еще что-то. Она уже почти выучила отдельные «слова». Но несчастный стал выкрикивать все удлиняющиеся «предложения».
Алевтина была задумана и осуществлена Создателем невезучей. Эта умная, добрая, терпеливая женщина постоянно становилась объектом злословия. Она была секретарем-машинисткой в непрестижной конторе, брала работу – тоннами листов – на дом, но никогда не получала больше полутора сотен. Ребенок на руках. Больная мать, которой почему-то не начислили пенсию. Напрашивался вывод о замужестве.
– Куда ей! Один женился – симпатичный, с карьерой, но оказался психом. Что и определило его нездоровый выбор, – мерзко острили подруги.
Дело в том, что Алевтина была вызывающе некрасива. Редкие светлые волосы осенней паутиной застилали низкий выпуклый лоб. Глаза, наискосок прикрытые темными веками, чуть синели во впадинах глазниц. С этими самыми впадинами достойно соперничали провалы щек. А рыхлый обвислый кончик носа явно тяготел к узким малоподвижным губам. Она умудрялась пользоваться этой наличностью. Была изящна, всегда держала спину. Делала, мягко говоря, надолго запоминающиеся прически из своего единственного, но очень качественного парика. «Именно я создана для вашей лишней косметики», – уверяла Алевтина, хищно глядя на нетронутые яркие брикетики в наборах приятельниц. Самые бесшабашные тона пудры, теней и помады на обтянутом бесцветной кожей лицевом отделе ее черепа создавали впечатление росписи по живому. И это было сильное, завораживающее впечатление.
Через год она вышла замуж за обаятельного красавца Стаса. Подруги ошалели. Второй мужчина, дошедший с этой уродиной до ЗАГСа, вряд ли тоже был сумасшедшим. «Артист, творец, – вздыхала Ольга. – Он прозревает ее душу, при чем тут оболочка». – «Банальный вор!» – громогласно объявляла Аня, кандидат медицинских наук. Она ежедневно брала из столовой клиники бидон супа, литровую банку молока и полбуханки хлеба. Все заведующие отделениями и главный врач поступали так же. «Девочки, он садист, – боязливо шептала Ира. – Юрочку избивает мокрым полотенцем, чтобы следов не оставалось». Ира лупила своих детей нещадно, но честно – с отпечатками ладоней на мягких местах.
Стас действительно окончил в юности Щукинское училище. Потом отсидел, суд знает за что. И был отправлен на поселение. Алевтина встретила его на улице, когда навещала дальнюю родственницу в маленькой сибирской деревне. Познакомились, выпили чаю. Она дала Стасу адрес, ждала его под гогот подруг и под их же изумленные стоны дождалась. Со временем даже Ольга признала, что Стас дико, запойно пил. Обирал Алевтину. Тунеядствовал. Но Алена так и не поверила этому до конца. Из-за царского подарка – крыла сойки, из-за фразы про малышку с задатками и более ужасные рассказы о выходках Стаса казались бы ей клеветой. Алена упрямо полагала, что все бабы люто завидовали Алевтине и были влюблены в Стаса, который не отказывал себе в удовольствии насмехаться над ними. Наверное, они слишком энергично завидовали и слишком пассивно любили. Стас повесился, оставив жене записку: «Аль, люблю, но скучно, как скучно».
– Он был негодяем, – утешала Алевтину Ольга.
– А я женой негодяя, – рыдала дважды вдова. – Как же я без него?
Юра тем временем вырос. Его считали не совсем нормальным и часто шепотком тревожили имя отца. Он мог сутками голодать, скакать по Красной площади на одной ноге и чисто исполнять прохожим с балкона арию Герцога из «Риголетто». Подруги были в очередной раз удивлены, когда его взяли в армию.
– Я сто раз предлагала Альке консультацию хорошего психиатра. А она не понимала зачем. Я ей – наследственность, она мне – иди к черту. Значит, действительно ничего особенного у мальчика с головой? – разочарованно спросила у Ольги Аня.
В казарме Юра остро заинтересовался способами членовредительства. Он написал матери письмо, в котором невинно посоветовал раскрыть на определенной странице толковый словарь. Там она и обнаружила ужасающее слово на букву «Ч». И дальше упоенно излагал, как его поддерживает новое знание и бодрит открывшийся выбор. Алевтина боялась за него все два года.
Но Юра предпочел дослужить здоровым и невредимым. Вернувшись, привел в дом друга-стихотворца: «Мам, он гений, пусть живет с нами». Вскоре поэт ему надоел, был объявлен прожорливым бездарем и услан неведомо куда. Тогда Юра привел молодого доберман-пинчера. Пес тешил его чуть дольше. Наконец, он привел женщину, которая сама сбежала через год. Алевтине невмоготу было кормить добермана, и она задумала подарить его Алене. Та явилась «взглянуть на собаченцию». И осталась с Юрой. Она до ночи обдумывала его вопрос, куда податься, если от коллектива тошнит. В итоге оба подались на тахту.
Ольга завыла в голос, узнав о замужестве дочери. Алевтина же, суеверно молча задыхаясь от радости, надеялась на то, что отличница Алена вразумит ее бесшабашного сына. Вышло наоборот. Юра одним махом вышиб из девушки праведный дух. Они много пили и развлекались, ходили голодными, истрепывая польские джинсы и вьетнамские кеды, по дальним и ближним интересным местам, читали полные собрания сочинений классиков, «Новый мир», «Иностранку» и трепались, трепались, трепались. Хотя тогда казалось, что делятся сокровенным, тем, что остальным в забитые тряпками и жратвой головы никогда не взбредет. Главное разногласие выявилось не сразу. Алена хотела оставить след на Земле. Юра стеснялся осквернить собой Землю. Алена и теперь думала, что им удалось бы прожить вместе много лет, возбуждая друг друга упрямством и сарказмом. Если бы не Алевтина…
Алена изучила ее лучше, чем все подруги, вместе взятые. Она трудилась до обмороков, но мыкалась в беспросветной нищете. Ее зарплата до копейки проедалась сыном, матерью и доберманом. Алевтинина мама стала для Алены открытием и потрясением. Тучная, не встававшая с кровати старуха никогда и нигде не работала и не оформляла отношений ни с одним из десятка своих мужчин. Она днями и ночами восседала на перине, слушала радио и о чем-то мечтала. Ум у нее был ясный и острый, глаза печальные, ноги вполне пригодные для ходьбы с любой скоростью.
– Мне некуда, не к кому и незачем идти, – проинформировала она Алену в ответ на незатейливый совет выползти хоть во двор. И извлекла из-под подушки очередную книгу. Внук раз в неделю менял их в районной библиотеке. – Я, детка, охладела к жизни. Но не могу позволить себе умереть: бедняжка Алевтина и так слишком часто тратится на похороны. Кормить меня дешевле. Я толста не потому, что прожорлива. Обмен веществ нарушен, как говорится, окончательно и бесповоротно.
Юра водил по лесу группы здоровья по субботам. Получал на дешевые сигареты. Пил за счет друзей. Впрочем, он отрабатывал портвейн гитарой, стихами и анекдотами.
Мать и сын полагали, что ничего не должны Алевтине. Ну, не накормит, ну, сдохнут с голоду. Не все ли равно, когда и от чего умирать, если существование мизерно и рутинно? Может, они подсознательно стремились к небытию? И старуха, и парень все ждали от кого-то знака – гласа или видения, который однажды укажет смысл жизни и дальнейший путь. Казалось, в разгар именно этой истерики, на пике именно этой депрессии им откроется нечто. Но Всевышний благоразумно не метил их тайными печатями. И им пусто жилось.
Алена так не могла. В отличие от их вакуума, где все равновесны, ее пустота была исполнена мириадами возможностей. Она и ощущала-то ее, как муку выбора, разрываясь между тем, что хочет, и тем, что должна, что интересно и что полезно. Часто хваталась за все сразу. Но неизбежно возвращалась в блеклый предрассвет, за расшатанный кухонный стол, где жадно и медленно читала учебники. За это платили. Однако стипендия ее была незначительной добавкой к грошам Алевтины.
Помотавшись с Юрой до изнеможения, Алена устроила его дворником. И пока муж не нанылся вдоволь, колола за него лед и таскала из подъездов ведра с отходами. Приспособила бабулю раскрашивать пупсиков – две голубые точки глаз, одна красная рта и желтый мазок челки. Транспорта для надомников у фабрики игрушек не было, и Алене приходилось возить мешок с куклами через весь город. Но скоро нашелся сосед-шофер, который забрасывал расписанную продукцию по пути на автобазу за ежевоскресную бутылку водки. Алена же отыскала Алевтине место преподавателя на вечерних курсах машинописи. Вторая маленькая зарплата избавила ее от необходимости постоянно искать рукописи и молотить по клавиатуре сутками. И вовремя – артрит начал жестоко крючить пальцы свекрови. Наконец, освободив для занятий вечера, сама она подалась в раздатчицы еды в трамвайно-троллейбусном управлении – с пяти до семи утра без праздников и выходных.
Конечно, бабушка с внуком, чуть опомнившись, начали скандалить и требовать вернуть их на шею Алевтины. Дойная корова и ломовая лошадь в одном уже покрывшемся морщинами лице не смела возражать. Но беспощадная Алена подавила хорошо организованное восстание.
