Элизабет Вернер
Заклятое золото
3
Окрестности Гейльсберга не могли похвалиться живописностью, но зато лес в этой местности поражал своей редкой красотой. Этот великолепный старый сосновый бор тянулся на много верст, и в его тихой глуши легко можно было заблудиться.
Был ясный майский день; под большими елями царили прохлада и тишина, а на густом мшистом ковре еще блестела утренняя роса, когда Эдита Марлов шла по узкой тропинке. Для нее было совсем новым ощущением идти одной по пустынному лесу. Лето она обычно проводила на море или на курортах, где ее всегда окружала целая толпа, и теперь эта лесная тишь приятно удивила ее прелестью новизны и влекла все дальше и дальше.
Тропинка вдруг окончилась у низкой, полуразрушенной каменной ограды, за которой опять расстилалась зеленая глушь. Молодая девушка остановилась в изумлении; за оградой не было видно ни дома, ни какой-либо постройки; небольшой участок земли был со всех сторон обнесен оградой с железными воротами, едва державшимися на проржавленных петлях. Слегка толкнув калитку, Эдита проникла внутрь ограды и очутилась на маленьком заброшенном кладбище. Густая трава покрывала низкие могильные холмики, а над ними возвышались могучие темные ели, и разросся целый лес сирени и бузины. Простые деревянные кресты давно упали и сгнили, железные покрылись ржавчиной, и лишь каменные плиты смеялись над временем и бренностью всего земного. Дальше под елями виднелась обвалившаяся каменная стена, прежде принадлежавшая, очевидно, часовне.
Подойдя к ней, Эдита вдруг поняла, что на кладбище она не одна. У стены стоял высокий мужчина, внимательно разглядывавший какую-то надпись и теперь обернувшийся на звук шагов. Он казался сильно удивленным, но, увидев девушку, слегка приподнял шляпу и отошел в сторону, чтобы дать ей дорогу. Поблагодарив его легким поклоном, Эдита хотела пройти мимо, но ее платье зацепилось за колючий куст ежевики, а сделанное нею при этом нетерпеливое движение еще больше запутало юбку. Незнакомец вежливо предложил свои услуги, но прошло несколько минут, прежде чем ему удалось справиться с ежевикой.
– Благодарю вас, – сказала девушка своим обычным холодным и снисходительным тоном, но все-таки сочла необходимым прибавить несколько слов. – Какое странное место это уединенное кладбище в самой глубине леса!
– Да, но красивое место! Сюда не долетает ни один звук повседневной жизни, ничто не нарушает святого покоя усопших.
Эдита с удивлением взглянула на говорившего. Ее поразили и сами слова, и грустный голос незнакомца, и она внимательно пригляделась к нему. Он был средних лет, благородной внешности, высокий и стройный, с серьезными темными глазами и грустным взглядом. Его поклон и манера, с какой он оказал ей маленькую услугу, свидетельствовали о его принадлежности к высшему обществу. В душе девушки невольно шевельнулось легкое любопытство.
– Я совсем нечаянно забрела сюда, гуляя, – сказала она, – вероятно, и вы также?
– Нет, я направляюсь в Штейнфельд, но хотел избежать езды по пыльному шоссе, и послал экипаж вперед. Эта лесная тропинка так красива, что соблазнила меня, – просто ответил он.
Присутствие незнакомца объясняло близость Штейнфельда. Тамошние заводы повсюду имели связи и поддерживали постоянные отношения с Берлином.
Однако если Эдита и была в недоумении относительно личности своего собеседника, то Эрнст Раймар давно понял, с кем свел его случай. Хотя на молодой девушке и были совсем простое летнее платье и скромная соломенная шляпа, тем не менее, вся ее внешность ясно указывала, к какому обществу она принадлежала. В окрестностях Гейльсберга не встречались подобные личности; это могла быть только гостья Мейендорф.
При других обстоятельствах молчаливый и сдержанный Эрнст, наверное, прекратил бы разговор и удалился бы; на этот раз он остался. Ему хотелось поближе познакомиться с девушкой, представляющей цель смелых планов его брата. Бесспорно, она была красива, но действительно ли он имел основание надеяться? Надо было непременно выяснить этот вопрос.
– Это очень старое кладбище, – начал он. – Но кое-где на надгробных камнях можно еще различить даты. Это остаток исторического прошлого, которым гордится Гейльсберг.
– Гейльсберг? Но ведь вы родом не из этого провинциального городка?
В вопросе слышались недоверие и удивление.
– Нет, я – уроженец Берлина.
– Ну, конечно! – Полученный ответ, по-видимому, удовлетворил молодую девушку, и она продолжала слегка насмешливым тоном:
– Гейльсберг – давно забытая достопримечательность, но теперь в Берлине, по крайней мере, хоть знают о его существовании. Несколько месяцев тому назад на одной выставке появились прелестные акварели: ратуша в Гейльсберге, древние городские ворота и несколько других сюжетов.
– Работы Макса Раймара?
– Да! А вы его знаете?
– Он в настоящее время в Гейльсберге, а я еду оттуда. Кажется, на будущее этого молодого человека возлагают большие надежды – в нем признают талант.
– У него несомненный талант, и надо надеяться, что с его помощью Раймар завоюет себе будущее. Но когда молодому художнику в течение многих лет самому приходится пробивать себе дорогу, трудиться, не покладая рук, чтобы заплатить за свою учебу, бороться с неприязненным отношением семьи, с несправедливостью и угнетением, – то это, разумеется, сильно тормозит развитие его таланта.
– Угнетение? Неприязненное отношение? – переспросил Раймар. – Но ведь этому молодому человеку были предоставлены средства для поддержания и поощрения его таланта. По крайней мере, я так слышал.
– До вас дошли ложные слухи, – уверенно возразила Эдита. – Я лично слышала от самого Раймара, чего ему стоило вырваться из семьи, не имевшей ни малейшего понятия об искусстве и призвании художника, и желавшей во что бы то ни стало удержать его в своем мещанском кругу. Твердость его характера доказывается уже тем, что он имел мужество разорвать эти оковы и вступить в борьбу со всеми неприятностями жизни, чтобы, встав на ноги, всецело отдаться своему призванию.
На губах Эрнста промелькнула горькая усмешка – он, наконец, понял, каким способом его брат «заинтересовывал» берлинское общество. Борющийся с жизнью гений, разбивающий недостойные оковы, чтобы собственным трудом завоевать себе будущее, возбуждает общий интерес и даже восхищение. Очевидно, Макс понял даму своего сердца, и его маневр удался как нельзя лучше; это доказывала ее горячая защита.
– Этого я, действительно, не знал, – медленно проговорил Раймар. – Я слышал только, что у молодого художника есть брат, отчасти и воспитавший его. Вероятно, этот-то брат и был «преградой» на его пути?
– Вероятно! Это старый, сухой холостяк, совершенно не понимающий жизни, живущий в Гейльсберге и собирающийся там же умереть; если не ошибаюсь, он работает там нотариусом. От него нельзя и ожидать, чтобы он понял высокие побуждения. Действительно, в таком местечке можно почувствовать себя заживо погребенным!
– Заживо погребенным? Совершенно верно! Там человек умирает для жизни и света!
Девушка снова окинула говорившего удивленным взглядом. Его слова подтверждали только что сказанное нею, но в них чувствовалось глухое раздражение, а в темных глазах вспыхнуло что-то, похожее на угрозу. Всякая другая девушка нашла бы это неприятным, но Эдите это показалось заманчивым. Этот человек интересовал ее. В его манере держаться и во всем его облике было что-то, придававшее самому обычному разговору характер чего-то из ряда вон выходящего. Или, может быть, окружающая обстановка отнимала у разговора всякий будничный оттенок?
Старый лес молчал; высокие ели сплошной, стеной окружали кладбище, словно хотели скрыть эту всеми забытую Божью ниву; но на высокой траве и на могильных холмиках играли веселые лучи солнца. В воздухе носились пестрые бабочки; около цветов и кустарников жужжали дикие пчелы, и все кладбище казалось одним цветущим садом. От прежней часовенки остались лишь наружные стены; древний каменный памятник, вделанный в стену и уцелевший от разрушения, весь оброс мхом и потрескался, но на нем еще можно было различить крест и надпись. По некоторым уцелевшим буквам можно было понять, что здесь было высечено какое-то библейское изречение. На темно-сером камне было ясно видно только одно слово: «Пробуждение».
Среди царившей тишины вдруг раздалась громкая песня дрозда. В ней слышались радостное ликование, наслаждение ясным майским днем. Эдита не двигалась с места, внимая никогда не слышанным ею звукам. Песня дрозда звучала в тишине и уединении, а ни того, ни другого никогда не было в ее блестящей, шумной жизни. Настоящее казалось ей какой-то сказкой.
Наступила короткая пауза. Эдита чувствовала, что незнакомец не отрывал от нее взгляда, и поспешила прервать тяжелое молчание небрежно брошенным вопросом:
– Вы и раньше знали о существовании этого кладбища?
– Разумеется, – спокойно ответил он. – Я пытался разобрать вот ту старую надпись, но это оказалось невозможным. Я смог прочесть только одно слово.
Эдита невольно посмотрела в указанном направлении.
– «Пробуждение», – вполголоса прочла она. – Это многозначащее слово.
– Для мертвых – разумеется! – мрачно добавил Раймар.
– Не только для мертвых! Ведь тот, кто жив, должен постоянно бодрствовать.
– Но есть много людей, стоящих вне жизни, как например те, кого судьба забросила в такое «забытое Богом» место, как Гейльсберг.
– Я говорю о людях, которые хотят оставить след и быть кем-нибудь в жизни, – перебила его Эдита, – остальные в счет не идут.
– Совершенно верно, они не идут в счет. Но воля не всегда всемогуща, и не каждый достигает намеченной цели. Вы, может быть, стоите на высоте и видите оттуда лишь победителей, а не побежденных в борьбе. Мрак поглощает их, и они гибнут.
– Пусть, кто хочет, мирится с подобной судьбой, – гордо подняв красивую голову, произнесла Эдита. – Я ведь говорю о тех, которые умеют или победить в жизненной борьбе, или пасть в ней. Но кто робко покидает поле битвы до выяснения окончательного результата, тот – трус!
Раймар слегка вздрогнул, как будто позорное слово относилось именно к нему, и взглянул на девушку с упреком.
– Вы судите слишком сурово, – вполголоса произнес он.
– Я сужу по своему собственному чувству, а оно говорит мне, как бы я поступила, если бы была мужчиной. Энергичная воля всегда сумеет проложить себе путь в жизни. Вы идете в Штейнфельд; вот там вы увидите пример того, на что способна подобная воля.
– Вы говорите о Феликсе Рональде?
– Разумеется! Теперь это имя у всех на языке, благодаря его головокружительному обогащению и таким невероятным успехам.
– Да, о таком безграничном счастье у нас действительно никто не слышал.
– Здесь дело не только в поразительном счастье, – возразила Эдита, раздраженная тоном собеседника, в котором сквозило презрение. – Рональд был беден, не имел никаких связей и своим успехом обязан исключительно своей неустанной энергии. Разумеется, для этого надо быть не только энергичным, но и гениально одаренным человеком.
– Или же… – начал Раймар, но вдруг круто оборвал свою речь и плотно сжал губы, словно испугавшись, что и без того сказал слишком много.
– Что «или»? Почему вы не продолжаете?
– Извините меня, но мы уже перешли на личные интересы. Вы лучше меня знаете господина Рональда, восхищаетесь им и его успехами, и у меня нет ни права, ни желания навязывать вам свои суждения, да они и не могут интересовать вас, так как мы совершенно не знаем друг друга.
Теперь Эрнст снова говорил с той же вежливой и холодной сдержанностью, как и в начале их встречи, и это рассердило Эдиту; под его недомолвками она почувствовала что-то оскорбительное.
Слова незнакомца о человеке, искавшем ее руки, оскорбили ее, но в то же время имели какую-то особенную прелесть.
– Вы – противник Рональда? – спросила она. – Может быть, даже… враг?
Эрнст заметил презрительную усмешку на губах девушки и прочел на ее лице убеждение в том, что он не посмеет объявить себя врагом человека, которого многие считали всесильным. Это положило конец его колебаниям. Он выпрямился, и твердо и решительно произнес:
– Да!
Эдита с удивлением взглянула на человека, с каждой минутой становившегося для нее все более загадочным. Теперь он уже казался ей совсем другим; но это «да» относилось к человеку, имя которого она собиралась носить, и потому она почувствовала себя задетой.
– Очень откровенное признание! – сказала она холодно с тем высокомерием, которым всегда пользовалась, когда хотела поставить кого-либо в рамки приличия. – Но у человека, занимающего такое положение, как Рональд, всегда найдутся враги и противники, и против открытой, честной вражды нельзя и протестовать; однако большей частью вражда возникает по другим причинам: человеку не могут простить, что он вышел победителем из борьбы, в которой гибнут другие, исчезая во мраке неизвестности. Конечно, зависть…
– Эти слова должны относиться ко мне? – с негодованием спросил Раймар. – В таком случае заявляю, что они несправедливы. Вы не имеете ни малейшего права обвинять в низости и подлости незнакомого человека, побудительных причин которого вы не знаете, обвинять только за то, что он назвал себя врагом другого! У меня есть основание так говорить. И что знаете вы о борьбе за существование? Вы всегда были далеки от нее. Кто счастлив и свободен, тому легко судить других, которые не смогли бороться потому, что у них были связаны руки. Сперва научитесь понимать, что значит «судьба», выпадающая на долю человека и делающая его бессильным против врагов, а потом уж судите!
Эдита словно окаменела от этого резкого отпора. Кто же был этот незнакомец, говоривший о жизни так мрачно, словно его личная жизнь уже давно была прожита? Теперь в его усталых глазах засверкали молнии, и он заговорил языком, какого избалованная девушка никогда не слышала от своих поклонников. И странно: несмотря на испытываемое нею негодование, она не могла заглушить в душе что-то, похожее на восхищение. Однако гнев быстро взял верх над прочими чувствами.
– Я нахожу, что нам лучше прекратить этот разговор – он завел нас слишком далеко, – ледяным тоном произнесла она, уничтожающим взглядом окидывая своего собеседника, но его темные глаза спокойно выдержали этот взгляд и продолжали по-прежнему сверкать.
После минутного молчания Эдита едва заметно кивнула головой и с видом разгневанной королевы направилась к выходу.
Раймар не тронулся с места. Когда она исчезла в лесу, он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу. Только теперь он опомнился и понял, что зашел слишком далеко.
Так вот какова была благодарность брата, для которого он принес столько жертв! Вот каким он был в глазах девушки, к богатству которой стремился Макс! «Старый, сухой холостяк, которому недоступны высшие побуждения и который желал, во что бы то ни стало, удержать молодого художника в мещанском кругу!» Еще вчера Эрнст отнесся бы к подобному известию с горькой усмешкой, теперь же он крепко стиснул зубы и глядел вслед молодой девушке, грозно нахмурившись.
– Между ней и Рональдом что-то есть! – пробормотал он. – За посторонних так горячо не заступаются. Впрочем, какое мне до этого дело? Если я осмелюсь сделать то, что должен сделать всякий человек, дорожащий незапятнанным именем, на меня накинутся со всех сторон. Кто-нибудь должен заговорить первым, и так как на это нет охотников, – он выпрямился, словно сбрасывая с плеч давнишний груз, – то я покажу, что я – не трус, который «гибнет во мраке». Вопрос решен, а там – будь, что будет!
В ту минуту как Раймар собирался уходить, снова прозвучал веселый призыв дрозда, вылетевшего из развалин и понесшегося в тенистый лес. На маленьком кладбище снова воцарилась тишина, и солнечные лучи по-прежнему обливали горячим золотом старую, выветрившуюся от непогоды плиту с многозначительной надписью: «Пробуждение».
4
Нотариус Трейман в Гейльсберге был самой популярной личностью. Уже давно сложив с себя свои обязанности, он все еще продолжал играть видную роль в городе. Старик скопил себе небольшое состояние и, будучи холостяком, жил теперь в свое удовольствие на попечении старой экономки.
Добродушие Треймана и готовность услужить всем и каждому снискали ему всеобщую любовь. Но эти похвальные качества мгновенно изменяли ему, как только кому-либо приходило в голову недостаточно почтительно отозваться о Гейльсберге. Нотариус любил свой родной город и скорее готов был простить личную обиду, чем дурной отзыв о нем.
Когда в семью его сестры пришло горе, Трейман сделал все, что было в его силах. Он сразу увез сестру из Берлина в Гейльсберг вместе с ее младшим сыном Максом, а старшего племянника Эрнста оставил там закончить необходимые дела, связанные с их разорением. Это была очень трудная задача для молодого человека, и он, примирившись с мыслью о полном крахе отца, приложил все усилия к тому, чтобы спасти его честное имя. Не меньше труда представляла для него и другая задача – создание более или менее сносного существования для матери и брата.
В последнем Эрнсту пришел на помощь дядя Трейман. Он передал ему должность нотариуса в Гейльсберге, посвятив его при этом во все тонкости своих обязанностей. Старый нотариус и не подумал о том, что молодой юрист, мечтавший о блестящей карьере адвоката, смотрел на свое новое положение как на умственную смерть. Поэтому, заметив пренебрежительное отношение Эрнста к своему новому образу жизни в Гейльсберге и постоянно видя его мрачным и необщительным, Трейман счел его неблагодарным и недостойным его любви. Эрнсту ведь доставили спокойное и обеспеченное положение, чего же ему еще надо было?
Тогда Трейман перенес свою любовь на младшего племянника, балуя его при этом не меньше своей сестры. Он возлагал на него огромные надежды и считал его будущей знаменитостью.
Максу, конечно, это было весьма по душе, и в качестве «наследника» он все чаще и чаще злоупотреблял щедростью дядюшки. Ввиду этого он старался, во что бы то ни стало сохранить благорасположение старика.
Эрнст уехал на два дня в Нейштадт, и Трейман счел своим долгом показать его другу Гартмуту все достопримечательности Гейльсберга. Он таскал майора по всему городу и как председатель исторического общества повсюду давал необходимые объяснения. Поднялись они и на крепостной курган, где находились развалины замка. Трейман до мелочей знал всю родословную графского семейства и, рассказывая ее, так углубился в средние века, что не знал, как и выпутаться из них. Тогда он закончил, сделав торжественный жест рукой:
– Да, мы стоим здесь на историческом месте! Каждый камень, каждый клочок земли в Гейльсберге повествуют о великом прошлом! Вот именно это и возвышает его над другими городами провинции. У нас история…
– А в Нейштадте – железная дорога, – словно поддразнивая Треймана, перебил его майор, – и к тому же штейнфельдские заводы дают ему немалые преимущества над Гейльсбергом. Хорошенький город!
– Вы такого мнения о Нейштадте? – раздраженно заметил старик. – Ну, а восемь лет тому назад там было лишь жалкое местечко, вовсе и не заслуживающее названия города. Но тут всемогущему Рональду пришло в голову построить там свои заводы и провести железную дорогу. Да и теперь там одни рабочие, везде угольная пыль, постоянный шум машин и вечно серые будни. Вот что представляет собой Нейштадт!
Гартмут улыбнулся. Он знал, что жители Нейштадта высмеивали «исторических гейльсбергцев», а те презирали «современный Вавилон», как они прозвали соседний город за его быстрый рост. Между тем нотариус продолжал:
– Эрнст опять уехал туда «по делам»! Хотелось бы мне знать, что это за дела! У них ведь там свои нотариусы и свои судебные власти. Скоро у этих господ нейштадтцев будут и свои законы. Но от Эрнста не добьешься ни одного слова.
– Вероятно, это частные дела, а, может быть, и служебная тайна. Он ведь сегодня вернется. А вы читали в газетах, что Рональда со дня на день ожидают на заводах?
– Разумеется, читал. Газеты сообщают об этом, словно речь идет о приезде какого-то знатного князя. Да и он сам ведет себя здесь как настоящий набоб[2]. Неделями приходится, например, добиваться у него всемилостивейшей аудиенции и по целым часам высиживать в его приемной, чтобы затем быть попросту выгнанным вон. Меня он тоже раз выгнал!
– Да как же он мог сделать это? – изумленно спросил майор.
– Это случилось в прошлом году и произошло из-за Гейльсберга. Видите ли, в нашей земле, несомненно, находится много исторических сокровищ. Следовало бы произвести раскопки, а у нас нет денег. Тогда у меня появилась мысль обратиться к Рональду, для которого необходимая нам сумма ничего не составляет. Я попытался, было убедить его, что этим он мог бы принести много пользы обществу и науке, но он не дал мне и слова выговорить.
– Могу себе представить! – сухо заметил Гартмут.
– Он коротко заявил мне, что у него попросту нет денег для подобных глупостей. Для него любая торфяная яма стоит выше всей исторической почвы Гейльсберга, и через десять лет Нейштадт будет большим промышленным городом, а Гейльсберг останется все тем же жалким городишкой. Да, да, он посмел сказать мне это! – Старик чуть не задыхался от сильного волнения. – А ведь десять лет тому назад он был лишь простым конторщиком у Раймара. Вы знаете это?
– Да, знаю, – равнодушно ответил майор. – Ведь там я и познакомился с ним, но с тех пор не видел его ни разу. Покойный Раймар очень высоко ценил коммерческий талант Рональда, хотя, конечно, никогда не ожидал, что тот сделает такую карьеру.
– Мошенническую карьеру, – презрительно поддакнул Трейман. – Честным путем не добудешь из земли миллионов и не создашь в течение нескольких лет десятка предприятий, каждому из которых необходимо посвятить целую жизнь. Ах, чего только не шепчут о нем повсюду! Вся эта история добром не кончится. Я уже не раз предупреждал об этом Эрнста, но это его нисколько не интересует. Да, впрочем, Эрнста и вообще ничего больше не интересует.
Майор вдруг вздрогнул и перегнулся через перила, возле которых они стояли. Снизу послышался детский крик. Гартмут шагнул через перила и скрылся в кустах обрыва.
– Держись крепче! Я сейчас приду, – раздался оттуда его голос, а через несколько минут он снова появился с маленькой девочкой на руках. Донеся ее до развалин, он поставил ее на ноги и проговорил: – А ведь это могло скверно окончиться! Ты ушиблась?
Малютка была бледной от испуга, но не плакала, а только внимательно осматривала руку, на которой виднелась большая царапина. Она взглянула на майора и храбро проговорила:
– Мне вовсе не больно.
– Молодец, девочка! – похвалил майор. – Ну, покажи-ка! Да, это – простая царапина, о которой и говорить не стоит.
Он вынул носовой платок и вытер им несколько капель крови, выступивших на руке малютки. В это время к ним подошел Трейман и удивленно воскликнул:
– Да это Лизочка из Гернсбаха! Как ты туда попала?
– Я хотела взобраться вот сюда, – ответила девочка, указывая рукой на крутой обрыв, – а камни упали, и я вместе с ними…
– И повисла на кусте сирени, за который, к счастью, и удержалась, – добавил Гартмут, все еще возясь с ее рукой.
Однако девочка вырвалась от него и с громким криком: «Мама, мама!» побежала навстречу даме, показавшейся на горе. Дама задыхалась и едва держалась на ногах от волнения; она порывисто прижала девочку к своей груди.
– Успокойтесь, пожалуйста, ничего не случилось, – старался утешить ее нотариус.
Следовавшая за ней дама тоже вполголоса уговаривала ее:
– Успокойся, Вильма! Мы ведь еще снизу видели, как вот этот господин подхватил Лизбету…
– Майор Гартмут, – представил майора Трейман. – К счастью, он был поблизости, когда малютка сорвалась и упала.
Молодая женщина молча протянула руку спасителю ребенка.
– Что вы, об этом не стоит и говорить! – отклонил Гартмут ее немую благодарность. – Да и сама малютка проявила столько мужества, не выпустив из рук куста, на котором повисла.
Это заявление заметно успокоило Вильму; она познакомила обоих мужчин со своей кузиной Эдитой Марлов и пояснила, что шла сюда с ней, чтобы показать крепостной курган.
При слове «Марлов» майор насторожился, а Трейман почтительно раскланялся; услышав, что она желает познакомиться с историей старого замка, он быстро вернулся к своей любимой теме средневековья и повел Эдиту осматривать развалины.
Между тем Вильма устало опустилась на каменную скамью; майор предпочел присоединиться к ее обществу и вступил в милую беседу, так что, когда Эдита со своим гидом снова вернулась к ним, они уже успели стать добрыми друзьями.
Дамы стали прощаться. Гартмут, разумеется, получил приглашение побывать в Гернсбахе. Такое же приглашение в качестве старого друга дома получил и Трейман.
Кузины с девочкой направились тропинкой в лес, где оставили свой экипаж, а мужчины возвратились в город.
– Так, значит, это – молодая миллионерша? – спросил Трейман, весьма довольный этой встречей. – У Марлова тоже миллионы, но под ними уже более солидная почва, чем под Рональдом. Старинный банкирский дом Марловых основан еще его прадедом. Макс отлично знает об их состоянии. Какого вы мнения об Эдите Марлов? Не правда ли, красавица?
– Да, красивая девушка, – довольно равнодушно согласился майор. – Госпожа Мейендорф не может поспорить в отношении внешности со своей кузиной, но зато гораздо симпатичнее.
– Да, это верно, – подтвердил Трейман. – Но с Эрнстом ничего не поделаешь… Хоть бы вы как-нибудь уговорили его!
– Я? Почему? – удивленно спросил Гартмут.
Нотариус уже давно собирался излить душу другу своего племянника и решил воспользоваться удобным случаем.
– Я уже сделал все, что мог, передав Эрнсту свою нотариальную контору и практику, но не получил от него за это никакой благодарности. У него ведь в голове было совсем другое – блистать ораторским талантом в качестве защитника, стать знаменитостью, попасть в рейхстаг, добиться министерского портфеля… Увы! Не всякому это доступно…
– У Эрнста были для этого все данные, – сухо произнес майор. – Для него было несчастьем, что его оторвали от его любимого дела и… «забросили в эту нору», – хотел добавить он, но вовремя спохватился, подумав о том, что старый нотариус сделал это только по доброте своей души.
Последний решил, что Гартмут хотел намекнуть на банкротство, и поспешил выразить свое согласие:
– Да, это было, действительно, несчастьем, но ведь против этого ничего нельзя было предпринять. Единственным якорем спасения для семьи Эрнста была моя нотариальная контора. Мне отлично известно, что это занятие Эрнсту не по душе, но пусть он тогда откажется от него и разыгрывает роль важного барина. Счастье у него, можно сказать, под носом, а он не хочет воспользоваться им. Видите вот там крышу среди деревьев? Ведь это – Гернсбах, великолепное, доходное имение. Эрнст – поверенный молодой вдовы, отлично знает все ее дела и, по-моему, пользуется ее благосклонностью. Другой на его месте уже давно сделал бы ей предложение, но ему, конечно, не до того. Я попробовал, было, намекнуть ему на это, но совершенно напрасно. «Я не продаю себя, дядя! Я не хочу жить на иждивении богатой жены. Это недостойно!» – ответил он мне. А когда я после этого побывал с ним в Гернсбахе, то он представлял собой статую командора и еле-еле раскрывал рот.
– И он прав! – воскликнул Гартмут.
– Как? Неужели вы станете упрекать свою жену за ее богатство?
– Упрекать? Нет, не стану! Во-первых, за богатство нельзя упрекать, а во-вторых, оно вовсе и не несчастье. Но жертвовать призванием ради богатства жены и играть в браке жалкую роль прихлебателя, на это ни Эрнст, ни я не способны… разве вот Макс…
– Ого! – воскликнул нотариус. – Макс – большой талант! Он принесет в приданое своей жене славу художника, которой добьется в недалеком будущем. Впрочем, он предпочитает бывать у Марловых, и уже сообщил мне по секрету, что юная миллионерша к нему весьма благосклонна. Черт возьми! Макс ведь хорош, как картинка, и имеет ошеломляющий успех у женщин!
– Весьма возможно, – сухо возразил Гартмут, – но миллионов ему не видать. Ведь он слишком глуп! Эдита Марлов более требовательна и не станет довольствоваться тем, что ее муж напишет несколько картин и выставит их в художественных салонах. Что же касается гениальности Макса, то этого качества в одном мизинце Эрнста больше, чем во всей красивой, но глупой голове его брата. Но вот мы уже у городских ворот. Честь имею кланяться, господин нотариус!
Гартмут свернул в сторону, оставив старика в совершенном недоумении. Последний до сих пор был очень хорошего мнения о друге своего старшего племянника, но теперь, оскорбленный его суждением о Максе, присоединился к мнению последнего, при первом же его визите заявившего, что майор просто несносен.
