Элизабет Вернер
В добрый час
Глава 7
Берков приехал на виллу в то самое время, когда Артур и Евгения находились в лесу, и встретил их по возвращении домой. Он находился далеко не в таком приятном расположении духа, как в первый приезд, когда он ликовал от радости, что исполнилось его заветное желание породниться с аристократией. Он и теперь был так же любезен со своей невесткой и так же снисходителен к сыну, но сразу стало заметно, что его что-то беспокоило: он как-то суетился, был очень рассеян. Дурное расположение его духа выразилось особенно резко утром следующего дня, когда Артур пришел к нему в комнату, чтобы поговорить с ним.
– Потом поговорим, Артур, потом. Не мучь меня пустяками, когда у меня по горло самых серьезных дел! Денежные и вообще все дела в резиденции идут очень плохо; все что-то не клеится, везде убытки вместо прибыли и… Впрочем, ведь ты ничего в этом не понимаешь, да едва ли это может интересовать тебя! Я все улажу сам, только прошу тебя не надоедать мне пока своими личными делами.
– Это не мои личные дела, они важны и для тебя, папа! Очень жаль, что я должен именно теперь, когда ты так занят, отнимать у тебя время… Но иначе нельзя.
– В таком случае, после обеда! – сказал нетерпеливо Берков. – Надеюсь, ты можешь подождать до тех пор. Сейчас мне очень некогда. Меня ждут служащие для совещания, и я уже уведомил главного инженера, что тотчас после совещания отправлюсь на рудники.
– На рудники? – спросил молодой человек, делаясь внимательнее. – Ты хочешь осмотреть шахты?
– Нет! Я хочу осмотреть подъемную машину, которую ремонтировали во время моего отсутствия. Что мне делать в шахтах?
– Я думал, ты хочешь лично убедиться, действительно ли их состояние так серьезно, как уверяют.
Берков, собиравшийся уже выйти из комнаты, вдруг обернулся и с удивлением посмотрел на сына.
– Откуда ты знаешь состояние шахт? Кто тебе сообщил, что они плохи? Уж не директор ли, которому я отказал в выдаче денег на ремонт? Ну, конечно, нашел, кому сказать.
Берков громко засмеялся, не заметив выражение недовольства на лице Артура, который довольно резко возразил ему:
– Не мешало бы, однако, посмотреть, что именно требует ремонта, а так как ты все равно уж отправляешься туда с инженером, то и осмотрел бы хорошенько шахты.
– И не подумаю даже! – воскликнул Берков. – Что мне за охота рисковать своей жизнью? Нет никакого сомнения, что шахты крайне опасны в их теперешнем состоянии.
– И, несмотря на это, ты заставляешь сотни рабочих спускаться туда ежедневно?
– Уж не хочешь ли ты читать мне нравоучения, Артур? – сказал Берков, сердито нахмурив лоб. – Мне было бы очень странно слышать их от тебя. Ты, кажется, от скуки ударился в филантропию. Брось лучше! В сложившихся обстоятельствах это очень дорогая забава. А о том, чтобы не случилось несчастья, я и сам забочусь, потому что это причинило бы большие убытки, что было бы весьма некстати. Все, что необходимо, исправляется, а на капитальный ремонт у меня теперь нет денег, да и работы я не могу остановить даже на самый короткий срок, в чем ты же и виноват: припомни, как ты сорил деньгами перед свадьбой. Вообще я не понимаю, отчего ты вдруг стал заботиться о делах, на которые прежде не обращал никакого внимания. Думай лучше о зимних увеселениях и выездах в резиденции, а мне предоставь заботу о делах, в которых ты ровно ничего не смыслишь.
– Да, папа, абсолютно ничего! – подтвердил молодой человек с упреком. – Ты хорошо позаботился об этом.
– Ты, кажется, обвиняешь меня? – вскричал Берков. – Разве ты не пользовался всеми удовольствиями жизни? Разве я отступил перед какой-нибудь жертвой, чтобы ты мог наслаждаться жизнью? Разве я не оставлю тебе огромного состояния, тогда как сам начинал без гроша в кармане? Разве, женив тебя на баронессе Виндег, я не ввел тебя в дворянское общество, к которому со временем ты сам будешь принадлежать? Желал бы я видеть отца, который столько же сделал для своего сына, как я!
Во время этой речи Артур молча смотрел в окно, когда же Берков закончил, он повернулся к нему.
– Ты прав, папа! Я вижу, что тебе теперь некогда выслушать меня. Итак, поговорим после обеда! – сказал он и вышел из комнаты.
Берков смотрел ему вслед, покачивая головой. Последнее время он все чаще не понимал сына. В настоящую минуту ему действительно было очень некогда. Он быстро запер письменный стол, взял шляпу и отправился к ожидавшим его для совещания служащим; выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
Около одной из шахт собралась толпа рудокопов, которые должны были спуститься на смену своим товарищам; они ждали оберштейгера, который еще не явился. Тут были люди разных возрастов, рабочие самых разных профессий, какие только существуют на рудниках, а также все штейгеры. В центре толпы, скрестив на груди руки и поставив ногу на ступеньку, стоял Ульрих Гартман, и, хотя в эту минуту он ничего не говорил, сразу было видно, что среди рабочих он пользовался огромным авторитетом.
Несмотря на не слишком подходящее для серьезного разговора время, рабочие живо обсуждали свои наболевшие проблемы.
– Будь уверен, Ульрих, что на других заводах не последуют нашему примеру, – сказал молодой рудокоп Лоренц, стоявший рядом с Гартманом. – Они полагают, что еще рано, что они не готовы, словом, они предлагают еще подождать.
Ульрих упрямо тряхнул головой.
– Ну, что ж? Начнем одни. Нечего терять время.
Толпа заволновалась, раздались возгласы:
– Одни?
– Без участия товарищей с других заводов?
– Как? Уже сейчас?
Последнюю фразу повторяли не без тревоги.
– Теперь же! – повелительно сказал Ульрих, окидывая толпу вызывающим взглядом. – Кто не согласен со мной, пусть скажет.
По-видимому, большая часть присутствующих не была согласна с ним, но никто не посмел противоречить ему, кроме Лоренца, который сказал нерешительно:
– Ты сам же говорил, что лучше, если на всех окрестных заводах одновременно прекратят работу.
– Разве я виноват, что они медлят и тянут, тогда как у нас кончилось терпение? – вспылил Ульрих. – Они предлагают подождать, а мы не можем ждать, и это им хорошо известно. Они хотят, чтобы мы начали, первые, а потом посмотреть, что у нас выйдет. Совсем по-товарищески! Ну, что ж! Справимся без них!
– Неужели ты в самом деле считаешь, что он уступит? – спросил Лоренц, бросая взгляд по направлению хозяйской виллы.
– Должен уступить, – решительно заявил Ульрих, – иначе он разорится. Недавно он потерпел неудачу в нескольких сделках; кроме того, ему надо было заплатить все долги сынка, да новый дом в резиденции обойдется тысяч в сто. Если теперь приостановить работу на заводах месяца на два, именно теперь, когда он только что заключил большие контракты, тогда придет конец всему его богатству. Года два тому назад он бы еще выдержал, а теперь ни за что не устоит. Мы добьемся своего, если пригрозим ему приостановкой работ.
– Дай-то Бог, чтобы это было так! – со вздохом сказал один из рудокопов, уже пожилой человек с бледным озабоченным лицом и впалыми щеками. – Ужасно, если мы зря проголодаем несколько недель с женами и детьми и в конце концов останемся ни с чем, лучше бы подождать, пока товарищи…
– Конечно, подождать бы других! – раздались в толпе голоса.
– Опять переливание из пустого в порожнее! – сердито вскричал Ульрих. – Я говорю вам, что теперь как раз пора начинать. Хотите вы или нет? Отвечайте!
– Да ты не горячись так! – уговаривал его Лоренц. – Ведь ты знаешь, что все пойдут за тобой, если потребуется. Пусть на других заводах делают, что хотят, а мы все согласны с тобой.
– Да я и не советовал бы никому оставаться в стороне, когда дело дойдет до серьезного, – сказал Ульрих, бросая грозный взгляд в ту сторону, откуда раздались возражения. – Трусить не годится, все должны действовать сплоченно, и горе тому, кто вздумает поступить иначе.
По-видимому, Ульрих считал подобную жесткую манеру обращения с товарищами самым верным средством подавить в зародыше всякое сопротивление. Немногие, преимущественно пожилые рудокопы, возражавшие ему, замолчали, а остальные, особенно молодежь, с выражением сочувствия окружили Гартмана, который продолжал уже гораздо спокойнее:
– Теперь не время обсуждать это дело. Сегодня вечером мы…
– Оберштейгер! – прервало вдруг его несколько голосов, и все обернулись к двери.
– По местам! – приказал Ульрих, и толпа беспрекословно повиновалась. Каждый взялся за свой фонарь, до сих пор стоявший в стороне.
Оберштейгер, появившийся довольно быстро и неожиданно, вероятно, заметил, как рудокопы отхлынули от Гартмана, а может быть, слышал даже его приказ, потому что окинул толпу внимательным взглядом.
– Вы, Гартман, кажется, держите товарищей в строгом повиновении? – сказал он холодно.
Для оберштейгера, вероятно, так же, как и для прочих служащих, замыслы рабочих не были тайной, но он предпочитал ничего не видеть и не слышать и потому продолжал равнодушно:
– Господин Берков хочет вместе с инженером осмотреть подъемную машину. Вы, Гартман, останетесь с Лоренцем здесь, в подъемной, до тех пор, пока они вернутся. Штейгер Вильмс отведет вместо вас людей на работу.
Ульрих молча повиновался приказу и остался наверху с Лоренцем, между тем как другие рудокопы вместе с оберштейгером спустились в шахту. Когда последний из товарищей скрылся из виду, Ульрих сердито проворчал:
Какие они все трусы! Разве с ними можно чего-нибудь добиться! Они так же хорошо, как и я, знают, что теперь самое время воспользоваться случаем, но не решаются, потому что другие не заодно с нами. Счастье еще, что мы имеем дело с Берковым, а не с кем-нибудь другим. Будь на его месте более ловкий человек, который сумел бы вовремя их припугнуть, а затем приласкать, тогда бы с ними и вовсе не поладить.
– А ты думаешь, что он этого не сделает? – недоверчиво спросил Лоренц.
– Нет! Он труслив, как все богачи. Он чванится и притесняет, пока все идет хорошо, а чуть дело коснется его шкуры или кошелька, сразу становится смирным. Его все ненавидят, и он доведет людей до крайности: все до единого человека поднимутся против него, и тогда он окажется в наших руках.
– А сын-то? Неужели ты думаешь, что он не вмешается, если дело зайдет так далеко?
– Его нечего брать в расчет! – ответил Ульрих с презрительной улыбкой. – Как только поднимется шум, он тотчас же удерет в город. Если бы мы имели дело с ним, нам не пришлось бы долго возиться: он согласился бы на все, стоило бы только пригрозить ему тем, что не дадим ему выспаться. С отцом будет побольше хлопот.
– Он хочет осмотреть подъемную машину, – задумчиво сказал Лоренц. – Может быть, он заглянет в шахты?
Ульрих усмехнулся.
– Что ты выдумал? Мы можем ежедневно рисковать своей жизнью, для того мы и созданы, а хозяин и шагу не ступит дальше подъемной, где он уверен в безопасности. Хотелось бы мне встретить его где-нибудь с глазу на глаз, научил бы я его дрожать за свою жизнь, как это часто приходится делать нам.
Во взгляде и тоне молодого человека было столько свирепости и жгучей ненависти, что его более сдержанный товарищ предпочел промолчать и прекратить разговор. Наступила продолжительная пауза. Ульрих отошел к окну и с явным нетерпением смотрел в него. Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече и, обернувшись, увидел Лоренца.
– Я хочу кое-что спросить у тебя, Ульрих, – начал он, запинаясь. – Я очень прошу тебя сказать мне, в каких ты отношениях с Мартой?
Прошло несколько секунд, прежде чем Ульрих ответил.
– Я… с Мартой? А тебе это нужно знать?
Молодой рудокоп потупился.
– Ты ведь знаешь, что я давно ухаживаю за ней, а она не обращает на меня внимания, потому что ей нравится другой. Конечно, нельзя не похвалить ее вкуса. – Его взгляд с завистью скользнул по стройной фигуре друга. – Если ты действительно являешься моим соперником, то мне лучше всего выкинуть это из головы. Скажи мне откровенно, поладили вы или нет?
– Нет, Карл! – глухим голосом сказал Ульрих. – Мы не поладили, да и никогда не поладим, так мы с ней решили. Я больше не помеха тебе, и если ты хочешь попытать счастья, то думаю, что Марта не откажет тебе.
Лицо молодого человека просияло от радости, и он вздохнул с облегчением.
– Ты в самом деле так думаешь? Конечно, если ты это говоришь, значит, правда. Я попытаюсь сегодня вечером.
Ульрих мрачно нахмурил лоб.
– Сегодня вечером? Разве ты забыл, что у нас сегодня вечером собрание и ты должен присутствовать на нем, а не заниматься в это время сватовством? И ты не лучше других… Теперь, когда мы готовимся начать борьбу, у тебя на уме любовные похождения… Теперь, когда всякий должен радоваться, что у него нет жены и детей, ты думаешь о женитьбе. С вами всякое терпение лопнет.
– Да ведь я только хотел спросить у Марты, – обиженно возразил Лоренц. – Если она даже и согласится, то до свадьбы еще далеко. Ты, конечно, не понимаешь, каково человеку, который любит без взаимности, что у него на душе, когда он видит, что другой всегда рядом с ней и что этому другому достаточно протянуть руку, чтобы взять то, за что с радостью отдал бы жизнь; ты…
– Перестань, Карл! – прервал его Ульрих зло и так сильно ударил кулаком по стене, что все здание задрожало. – Ступай к Марте, женись на ней, делай, что хочешь, только не говори со мной об этом, я не хочу и не могу этого слышать.
Молодой рудокоп с удивлением посмотрел на своего друга, он никак не мог понять, за что тот на него рассердился, ведь он добровольно отказывался от девушки. Однако ему некогда было размышлять, так как снаружи раздался резкий голос Беркова, отчитывающего сопровождавших его служащих:
– Прошу вас, господа, перестать говорить об этом. Все приспособления для безопасности шахты до сих пор прекрасно служили – ведь ни разу не случилось несчастья, – послужат и еще. Мы не нуждаемся во всяких дорогостоящих нововведениях, которые вы считаете необходимыми только потому, что не вам платить за них. Не думаете ли вы, что я собираюсь открыть здесь образцовое филантропическое заведение? Я хочу только расширить производство и ничего не имею против расходов на эти цели. Все прочее я отвергаю! Если рудокопы в опасности, что же я могу сделать? Такова уж их профессия. Я не могу бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья, которое может случиться и до сих пор никогда еще не случалось.
Он отворил дверь в подъемную и, видимо, неприятно поразился, увидев там двух рудокопов, которые, вероятно, слышали его последние слова. Главному инженеру эта встреча была еще неприятнее.
– Гартман, зачем вы здесь, наверху? – спросил он, смутившись.
– Оберштейгер сказал нам, что мы должны сопровождать вас при осмотре подъемной машины, – ответил Ульрих, не сводя своих темных глаз с Беркова.
Главный инженер пожал слегка плечами и обернулся к хозяину; по его лицу можно было понять, что он считает кандидатуру Гартмана не слишком подходящей, но он промолчал.
– Хорошо! – сказал Берков. – Спускайтесь оба, мы последуем за вами. В добрый час!
Рудокопы повиновались. Когда они были уже довольно далеко, Лоренц приостановился на минуту.
– Ульрих?
– Что?
– Слышал?
– Что он не может бросать тысячи, чтобы уберечь нескольких рудокопов от несчастья? А расширить производство можно на сотни тысяч. Ну да здесь внизу опасность грозит всякому, а он сегодня спустится сюда. Посмотрим, чья очередь прежде! Спускайся, Карл!
После вчерашней бури долгожданная весна наконец вступила в свои права – с такой волшебной быстротой изменилась погода в одну ночь. Облака и туман исчезли бесследно, а вместе с ними ветер и холод; горы, ярко освещенные лучами солнца, так ясно обозначались в прозрачном теплом воздухе, что наконец можно было надеяться на прекращение бурь и дождей и на продолжительную ясную погоду в течение весны и лета.
Евгения, выйдя на балкон, любовалась пейзажем, который до сих пор был скрыт от взоров туманом. Она задумчиво и мечтательно смотрела на горы. Возможно, она думала о том часе, который ей пришлось вчера провести там, и в ее ушах звучал шелест и шорох зеленых ветвей огромной ели… Вдруг ее думы были прерваны звуком почтового рожка, и вслед за тем у террасы остановилась карета.
– Отец! – вскричала с радостным изумлением молодая женщина и побежала ему навстречу.
Действительно, это был барон Виндег; быстро выйдя из кареты, он направился в дом и был еще на лестнице встречен дочерью. Они впервые встретились после ее свадьбы, и, несмотря на присутствие лакеев, бросившихся к знатному гостю, отец так же горячо обнял свою дочь, как обнимал ее вечером в день свадьбы, когда она уже в дорожном платье прощалась с ним. Наконец молодая женщина тихо освободилась из объятий отца и увела его в свою любимую голубую гостиную.
– Какая неожиданная радость, папа! – сказала Евгения, сияющая и взволнованная. – Я никак не предполагала, что ты навестишь меня.
Барон, обняв опять дочь, сел с ней на диван.
– Это случилось неожиданно и для меня самого. Мне пришлось ехать в эту сторону, и я не мог отказать себе в удовольствии повидаться с тобой.
– Зачем тебе пришлось ехать в эту сторону? Евгения вопросительно посмотрела на своего отца, который пытливо вглядывался в черты ее лица, словно желая прочесть в них, как жилось ей за время их разлуки. Вдруг она нечаянно взглянула на его шляпу, которую он все еще держал в руке, и побледнела от испуга.
– Ради Бога, папа! По ком этот траур?.. Мои братья…
– Они совершенно здоровы и шлют тебе сердечный привет! – успокоил ее барон. – Не пугайся, Евгения, тебе нечего бояться за своих близких. Утрата, которую понесла наша семья, никого из нас не опечалила, в чем я, к сожалению, должен сознаться. Я расскажу тебе обо всем потом, а теперь скажи мне…
– Нет, нет! – с беспокойством прервала его молодая женщина. – Я хочу узнать, по ком этот траур? Кого мы должны оплакивать?
Виндег поставил на стол свою обтянутую крепом шляпу и крепче прижал к себе дочь. Что-то болезненное, судорожное было в этих ласках, которыми он осыпал ее.
– Я еду отдать последний долг нашему родственнику Рабенау. Ведь его имения недалеко отсюда.
Евгения вскочила с места.
– Граф Рабенау? Владелец майората…
– Умер! – добавил барон глухим голосом. – Умер во цвете лет, полный сил и здоровья, за несколько недель до свадьбы! Кто же мог этого ожидать?
Евгения страшно побледнела; видно было, что это известие очень взволновало ее, она не сказала ни слова, но отец понял причину ее волнения.
– Ты ведь знаешь, что я и граф давно уже отдалились друг от друга, – продолжал он мрачно. – Он был человек суровый и грубый, и я никогда не забуду его резкого отказа, когда полгода тому назад обратился к нему с просьбой. Он мог спасти нас, если бы захотел, это ему ничего не стоило, а между тем он решительно отказал мне. И вот теперь он умер… не оставив наследников… Майорат переходит ко мне, когда уже слишком поздно, когда я уже пожертвовал своим ребенком…
В словах его звучала невыразимая скорбь. Евгения напрягала все силы, чтобы овладеть собой, и ей это удалось.
– О, папа, ты не должен думать обо мне! Я так рада, что ты наконец вознагражден за все унижения, которые перенес; меня взволновала только внезапность этого известия, разве мы могли когда-нибудь питать надежду на получение майората?
– Никогда! – согласился барон. – Рабенау был молод и здоров, он собирался жениться. Кто же мог подумать, что он вдруг заболеет и через три дня скончается? Но если уж суждено было умереть ему, зачем не случилось этого раньше? Четыре недели тому назад нас спасла бы половина, даже четверть того богатства, которое теперь достается мне. Тогда бы я мог бросить в лицо этому… мерзавцу, который с умыслом погубил меня, его деньги вместе с чудовищными процентами… Тогда мне не пришлось бы расплачиваться своей единственной дочерью! Ты пожертвовала собой, Евгения, и я должен был принять эту жертву. Бог свидетель, я сделал это не ради себя, а ради чести нашего имени и будущего твоих братьев. Я не могу примириться с мыслью, что жертва принесена напрасно, что незначительное случайное промедление, каких-нибудь пять-шесть недель, избавило бы и тебя, и меня от этой участи… Я, кажется, не перенесу такой насмешки судьбы.
Он сжал ее руку в своей, но молодая женщина уже вполне овладела собой и приняла свой обычный независимый вид.
– Ты не должен этого говорить, папа! – решительно возразила она. – Это было бы несправедливо по отношению к другим твоим детям. Смерть графа Рабенау, по ком мы будем носить траур только по обязанности, освобождает тебя от многого. Мое замужество отвело лишь наиболее грозный удар, но ведь остались еще другие обязательства, которые со временем могли бы поставить тебя снова в унизительную зависимость от этого человека. Теперь опасность полностью миновала, ты можешь даже возвратить все, что получил от него, и мы не будем ему ничем обязаны.
– Тогда он окажется у нас в долгу! – горячо прервал ее барон. – Он должен будет вернуть нам тебя, только навряд ли он согласится. Это отравляет мне радость, которую я ощущаю при мысли, что спасен, и приводит меня в отчаяние, как только я подумаю о тебе.
Евгения отвернулась от него и наклонилась к цветам, стоявшим рядом с ней в вазе.
– Я не так несчастна, как, возможно, думаете ты и мои братья! – тихо сказала она.
– Да? Твои письма не могли обмануть меня! Я предчувствовал, что ты будешь щадить нас, но если бы я даже поверил тебе, то твоя бледность говорит о многом. Ты несчастна, Евгения, да и не можешь быть счастлива с таким человеком, который…
– Папа, ты говоришь о моем муже!
Молодая женщина произнесла это так горячо и страстно и так порывисто поднялась со своего места, что отец был крайне поражен ее тоном и с удивлением посмотрел на яркий румянец, вспыхнувший на ее лице.
– Извини! – сказал он немного погодя. – Я не могу еще свыкнуться с мыслью, что моя дочь – жена Артура Беркова и что я сам нахожусь сейчас в его доме, так как не могу иначе видеть свою дочь. Ты права: я должен щадить тебя, говоря о человеке, с которым ты обвенчана, хотя отлично вижу, как ты страдала из-за него, да и теперь еще страдаешь!
Яркий румянец исчез с лица Евгении, но легкая краска еще оставалась на нем, когда она тихо ответила ему:
– Ты ошибаешься, я не могу пожаловаться на Артура. Он с самого начала держался на некотором расстоянии от меня, за что мне остается только благодарить его.
Глаза барона Виндега сверкнули.
– Да я и не посоветовал бы ему и его отцу забываться; они не очень-то заслуживают той чести, которой ты удостоила их дом, где ее до тех пор было мало. Но я утешу тебя, Евгения! Ты недолго будешь носить имя, запятнанное подлостью! Ведь подлость не становится меньше оттого, что закон не может покарать за нее. Я позаботился о том, чтобы положить этому конец.
Молодая женщина с удивлением взглянула на отца.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я принял необходимые меры, чтобы сделать твоего, – барон сделал очевидное усилие, чтобы произнести следующее слово, – супруга дворянином. Я выхлопочу дворянство только ему, но ни в каком случае не его отцу, потому что не хочу, чтобы он хотя бы только формально принадлежал к нашему кругу. При даровании дворянства допускается, правда, в очень редких случаях, перемена фамилии, – я постараюсь добиться и этого. Вы сами можете тогда выбрать себе фамилию, назваться по имени одного из наших поместий, которое найдете наиболее подходящим для нового дворянского рода. Желание ваше будет исполнено.
– Для нового дворянского рода? – повторила Евгения тихо. – Ты заблуждаешься, папа, если желаешь этого только ради меня. Впрочем, ты, пожалуй, прав: это самое лучшее, что можно сделать в данном случае! Для меня всегда была ужасна мысль воспользоваться великодушием Артура и отнять у него все, что он купил такой дорогой ценой! Таким образом, мы можем ему кое-что предложить со своей стороны! Дворянская грамота щедро вознаградит его за то, от чего он сам отказывается.
В ее словах чувствовались печаль и какая-то сдерживаемая боль; Виндег ничего не понял. Слова дочери были для него загадкой, и он намеревался потребовать от нее объяснений, но в эту минуту лакей доложил, что господин Берков желает засвидетельствовать барону свое почтение.
Артур вошел в комнату и, подойдя к тестю, сказал несколько обычных любезных фраз по поводу его неожиданного визита. Молодой человек был, как всегда, вял и апатичен. Судя по всему, явившись сюда, он только исполнил долг вежливости, обязывавший его поздороваться с тестем, который со своей стороны, вынужден был принять это приветствие. Так как здесь не было посторонних, они обменялись только холодным поклоном, не пожав даже руки друг другу; потом барон опять сел рядом с дочерью, а Артур стал около одного из кресел с очевидным намерением сократить насколько возможно свой вынужденный визит в гостиную жены.
Виндег не был бы вполне светским человеком, если бы не нашел подходящей темы для разговора. Обычные вопросы о здоровье членов семьи сменялись разными столичными новостями; было упомянуто и о смерти графа Рабенау, послужившей поводом к неожиданному приезду барона. Артур из приличия выразил сожаление об этой утрате; он, разумеется, и не подозревал, какие перемены в семейных обстоятельствах его новых родственников повлекла за собой смерть графа. Наконец барон перешел к другой теме.
– Впрочем, я привез из резиденции новость, которая очень интересна для вас, господин Берков, – сказал он учтиво. – Я думаю, что вам небезызвестно желание вашего отца возвести вас в дворянское достоинство, и могу вас уверить, что это желание скоро исполнится. Только относительно одного пункта я встретил препятствия. Дело в том, что существуют известные предубеждения против самого господина Беркова, которые едва ли преодолимы, тем не менее охотно готовы оказать честь одному из наших первых промышленников тем, что дадут его сыну дворянство. Надеюсь, очень скоро поздравить вас с этим.
Артур выслушал это очень равнодушно. Он поднял глаза, и Евгения с непонятным для нее самой интересом попыталась заглянуть в них, но в эту минуту в его глазах нельзя было прочесть ничего.
– Позвольте вас спросить, барон, что побудило вас к этому: желание моего отца или интересы вашей дочери?
Виндег слегка смутился. Он рассчитывал на благодарность и вдруг услышал такой странный вопрос.
– В данном случае это наше обоюдное желание, – ответил он нехотя. – Впрочем, я и тогда не скрывал от господина Беркова своих опасений насчет того, насколько вероятно выхлопотать ему самому дворянское звание, и он уверил меня, что готов в случае необходимости отказаться в пользу своего единственного сына и наследника, так как главным образом заботится о том, чтобы устроить его будущность.
– Очень жаль, что отец не сообщил мне о том, что уже приступил к осуществлению этого желания, которое мне было известно только как проект, – холодно сказал Артур. – Еще более сожалею, барон, что вы напрасно хлопотали об этом, так как я должен отказаться от такой чести.
Барон выпрямился и с удивлением посмотрел на зятя.
– Извините, господин Берков! Я, кажется, не понял вас. Мне послышалось, что вы отказываетесь.
– Да, барон, я откажусь от дворянского звания, если мне его предложат!
Виндег совершенно растерялся, что, вероятно, случалось с ним не часто.
– Позвольте по крайней мере узнать причину такого странного отказа. Мне это очень интересно.
Артур взглянул на жену. Он заметил, что она вздрогнула и сильно покраснела при его словах. Глаза их встретились на несколько секунд, но, очевидно, во взгляде Евгении не было ничего, что заставило бы молодого человека уступить, потому что он сказал решительно:
– В моем отказе нет ничего странного, по крайней мере его меньше, чем в вашем предложении. Если бы дворянское звание дали моему отцу за его несомненные заслуги в развитии промышленности, то я как его наследник принял бы его. Дворянская грамота явилась бы в таком случае знаком отличия, и даже очень почетным. Отметить таким образом моего отца нашли неудобным. Я, конечно, не могу судить о «предубеждениях», которые имеются против него, но, со своей стороны, не имею ни малейшего права на такое отличие и потому считаю лучшим не давать повода для толков в резиденции: дескать, я получил дворянскую грамоту благодаря родству с семейством Виндег.
Он произнес последние слова бесстрастным тоном, но Евгения все-таки сердито сжала губы: она знала, что это было сказано исключительно для нее. Неужели он хотел совершенно освободиться от всего, что давало ей право его презирать? А ей теперь больше чем когда-либо хотелось удержать за собой это право.
– Я, кажется, действительно ошибся насчет причин, по которым вы желали породниться с нами, – медленно произнес барон, – но должен признаться, что менее всего ожидал встретить такой взгляд на вещи от вас, очевидно, вы приобрели его недавно, ведь до свадьбы вы, кажется, придерживались другого мнения.
– До свадьбы! – сказал Артур с невыразимо горькой улыбкой. – Тогда я еще не знал, барон, какого мнения были в вашем кругу обо мне и о моих отношениях к этому кругу. Потом мне это объяснили самым беспощадным образом, и потому вам нечего удивляться, что я отказываюсь. Короче говоря, я не хочу входить в то общество, где меня презирают.
Евгения так крепко сжала в руке розу, которую перед тем вынула из вазы, что нежный цветок подвергся той же участи, что и недавно ее веер в руках Артура: она упала на ковер, совершенно растерзанная. Артур не заметил этого: повернувшись к ней спиной, он стоял лицом к ее отцу, который смотрел на него так, будто сомневался, действительно ли перед ним его зять.
– Нечего и говорить о том, что я положительно не знаю, кто сообщил вам эти, мягко говоря, недостоверные сведения, – возразил он, – но я попрошу вас подумать о Евгении. При той роли, которую ей придется играть нынешней зимой в резиденции, она не может, простите, господин Берков, носить мещанскую фамилию, о чем и было уже условлено между мной и вашим отцом.
Артур бросил задумчивый взгляд на свою супругу, которая и словом не приняла участия в их разговоре, хотя всегда любила высказывать свое мнение.
– До зимы отношения могут еще измениться. Предоставьте все Евгении и мне. А теперь, к сожалению, я не могу изменить своего решения. Поскольку дворянское звание предлагается мне одному, то, следовательно, от одного меня зависит принять его или отказаться, и я отказываюсь, потому что – извините, барон, – не желаю принимать того, что мне дают из уважения к аристократическому имени моей жены.
Оскорбленный Виндег поднялся с дивана.
– В таком случае мне придется приостановить начатое дело, чтобы не скомпрометировать себя еще больше. Почему же ты все время молчишь, Евгения? Что ты скажешь о только что выраженных взглядах твоего супруга?
