Элизабет Вернер
Цветок счастья
2
На следующий день погода совершенно изменилась. Вся местность, утопавшая вчера в тумане, была теперь буквально залита солнечным сиянием. Величественные горы гордо возвышались во всей своей красоте.
Имение Рефельдов широко раскинулось вдоль горной равнины, дорожки парка постепенно поднимались вверх, где начинался лес, а за лесом, извиваясь спиралью, шли горные тропинки, по которым можно было взобраться на вершины гор.
По одной из таких тропинок спускался Генрих Кронек после своего путешествия в горы. День был очень жаркий; казалось, солнце хотело вознаградить землю за свое долгое отсутствие; несмотря на то, что был уже вечер, воздух был таким душным, как в самый разгар лета.
Молодой человек спускался не один. Рядом с ним шла девушка в живописном местном костюме. Маленькая шапочка с золотыми шнурками ухарски сидела на белокурой головке, бросая легкую тень на смеющееся лицо с румяными щечками и светло-голубыми глазами. Пестрый шелковый платок покрывал шею и плечи девушки, а бархатная безрукавка, отделанная позументом, стягивала стройную талию. На ее правой руке висела большая корзина. По-видимому, девушка была очень довольна своим спутником, по крайней мере, она громко смеялась в ответ на его шутки и весело болтала на местном наречии.
– Ах, ты все-таки заметила, что я теперь реже посещаю гостиницу? Может быть, ты даже скучала в мое отсутствие? Сознайся, Гундель! – сказал Генрих, спускаясь вниз.
Девушка капризно надула губки, а затем ответила:
– И не думала скучать! Кто не хочет бывать у нас, пусть сидит дома. У меня и так много знакомых.
– Я этому охотно верю. Всем известно, какая красивая дочь у хозяина нижней гостиницы! Я думаю, там скоро сыграют и свадьбу. Всякий из деревенских парней с радостью пойдет с тобой под венец, выбирай любого.
– Может быть, найдутся охотники и из городских господ! – колко заметила Гундель.
– Вот как? Значит, кто-то из городских жителей уже предложил тебе руку и сердце? Можно узнать имя этого счастливца?
– Конечно, его имя не Генрих Кронек! – смеясь, ответила Гундель. – Господин Кронек предпочитает сидеть у старого Амвросия и смотреть на горы. Я думаю, он даже позабыл дорогу в нижнюю гостиницу.
– А ты думаешь, что мне следовало бы любоваться красивой Гундель, а не безмолвными горами? В сущности, ты права, но я чувствую слабость к старому Амвросию. Надеюсь, ты меня не ревнуешь к нему?
Молодая девушка как будто не слышала последнего вопроса. Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она робко пробормотала:
– Говорят, что вы скоро собираетесь подняться вместе с Амвросием на Снежную вершину; это правда?
– Да, как только улучшится погода.
– Ну, на вашем месте я этого не делала бы!
– Почему? Разве ты имеешь что-нибудь против Амвросия?
– Нет, но я ему не доверяю!
– Старику Амвросию? Да он ведь считается лучшим проводником во всей округе!
– Возможно, однако, мне делается как-то жутко в его присутствии. Я не хотела бы встретиться с ним, если бы он был за что-либо зол на меня.
– Я бы тоже не хотел, – смеясь, заметил Генрих, – по крайней мере, я в таком случае был бы очень осторожен. Но тебе нечего беспокоиться обо мне, мы с Амвросием – большие приятели, и для меня не может быть лучшего проводника, чем он.
Гундель смотрела вниз и смущенно перебирала свободной рукой складки своего передника.
– Может быть, и так, – наконец пробормотала она, – но у меня не выходит из головы то, что о нем сказал мой отец. Он знает Амвросия давно, со времен своей молодости, когда он тоже был горным проводником. Об Амвросии и тогда все говорили как о самом лучшем и ловком проводнике, но однажды он отправился в горы с одним путешественником. Дорогой их застигла буря, они не могли идти дальше, заблудились, и Амвросий вернулся в сторожку один, а путешественник погиб в снегах.
– Это очень печально, но проводник не виноват в том, что случается несчастье.
– Несчастья не произошло бы, говорит мой отец, если бы Амвросий не растерялся от страха за свою жизнь. Они оба могли бы спастись, погода вовсе не была такой плохой. Со стороны проводника было непростительным оставить путешественника без всякой помощи.
– Гундель, мне кажется, твой отец ошибается, – возразил Генрих. – Проводник Амвросий никогда не оставил бы человека в беде. Он пришел бы к нему на помощь, так как не боится опасности. У меня есть доказательства его храбрости.
– А тогда он боялся, – настаивала девушка, – он преспокойно сидел в сторожке, в то время когда несчастный путешественник погибал. Тогда все были возмущены поступком Амвросия, все отворачивались от него, и ему на время пришлось отказаться от сопровождения путешественников в горы.
– Тем более он не мог поступить так, как ты говоришь. Вероятно, дело было иначе. Никто не может требовать, чтобы проводник, которому платят деньги, рисковал своей жизнью ради постороннего человека; но, как правило, это у них – вопрос чести, и почти никогда не бывает, чтобы проводник спасся, а путешественник погиб. В особенности это непохоже на Амвросия; нет, нет, я не верю, чтобы он мог бросить на произвол судьбы доверившегося ему человека!
– Ну, если вы знаете его лучше, чем мой отец, тогда я с вами спорить не стану, – несколько обиженно возразила Гундель. – Во всяком случае, не подымайтесь с Амвросием на Снежную вершину, иначе может опять произойти несчастье.
– А что тебе до того, если со мной произойдет что-нибудь? – шутливо проговорил Генрих. – Разве ты пожалеешь обо мне? Собственно, мне следовало бы отправиться в опасное путешествие, чтобы посмотреть, будешь ли ты беспокоиться обо мне. Что ты мне дашь, если я принесу тебе букет эдельвейсов, который соберу на Снежной вершине?
Между девушкой и молодым человеком снова начался разговор в легком, шутливом тоне, который, по-видимому, доставлял Гундель большое удовольствие.
Незаметно молодая парочка дошла до последнего спуска, где оканчивался лес и начинались дорожки парка, окружавшего виллу Рефельдов. Гундель громко и весело смеялась, Генрих охотно вторил ей; но вдруг молодая девушка заметила, что он вздрогнул и сделал такое движение, точно хотел вернуться обратно. Посмотрев в ту сторону, куда был направлен взгляд ее спутника, Гундель увидела владелицу виллы, сидевшую у подножья скалы под пледом.
Эвелина почти никогда не поднималась в горы, так как это было ей не по силам, но на этот раз совершила довольно далекую прогулку, по-видимому, даже без посторонней помощи, по крайней мере, возле нее никого не было.
При царившей вокруг тишине молодая женщина, вероятно, уже издали слышала веселый, громкий разговор своего родственника с дочерью трактирщика и отнеслась к нему неодобрительно; в ее лице появилось выражение строгой холодности, вообще несвойственное ей.
Генрих невольно остановился, но быстро овладел собой и, почтительно поклонившись, подошел к Эвелине.
– Каким образом вы здесь? – спросил он. – И, кажется, в совершенном одиночестве.
В ответ на поклон Генриха Эвелина слегка наклонила голову и молча перевела свой взгляд с его лица на лицо молодой девушки, которая сделала реверанс «барыне» и почтительно произнесла:
– Добрый вечер, сударыня!
Эвелина знала красивую дочь трактирщика; она ласково кивнула ей головой и с приветливой улыбкой, с которой обращалась ко всем, тихо ответила:
– Добрый вечер, дитя мое! Не стесняйтесь моего присутствия, Генрих, и продолжайте свою оживленную беседу с Гундель. Вы, конечно, хотели проводить ее домой?
Легкая краска залила лицо молодого человека. Он понял скрытую насмешку, которая для Гундель осталась незамеченной. Внешне спокойно, но, подчеркивая слова, он тихо возразил молодой женщине:
– Вы ошибаетесь, сударыня; я встретился с Гундель случайно, и теперь наши дороги расходятся в разные стороны. До свиданья, Гундель; поклонись от меня своему отцу!
Молодая девушка и не подозревала, как неприятно было Генриху в эту минуту ее присутствие. Она, действительно, встретилась с ним случайно и нашла в порядке вещей, что он не провожает ее дальше, так как тут начинался его дом, а ей нужно было спуститься еще ниже. Она дружески кивнула головой своему спутнику и весело ответила:
– Непременно поклонюсь, а вы приходите к нам скорее, господин Кронек… Спокойной ночи, сударыня!
Эвелина взглядом следила за молодой девушкой, которая оглянулась, кивнула головой еще раз и быстро спустилась вниз.
Несколько минут наверху царило молчание; наконец Генрих нарушил его.
– Не повредит ли вам вечерний воздух? – проговорил он. – Солнце уже зашло.
– Сегодня совсем летний день, и, кроме того, я взяла с собой теплый платок, – ответила Эвелина. – Вы, кажется, очень дружны с Гундель. Ваш приятель Гельмар говорил мне, что вы частый гость в их трактире.
– Не более частый, чем сам Гвидо; он, во всяком случае, бывает там чаще меня.
– Да, я знаю, он изучает крестьянский быт для своих литературных работ; но он признался мне, что эта так восхваляемая жизнь простого люда противна ему в высшей степени. Я его вполне понимаю. Деликатная, тонкая натура поэта должна возмущаться той грубостью, которая царит в низших слоях общества.
– Да, да, таково мнение Гвидо Гельмара. Но я не разделяю его взгляда. Я редко встречал грубость среди народа. Крестьяне, конечно, не так воспитаны, как мы, но у них здоровое, разумное понимание жизни, и мы многому могли бы у них поучиться.
– Вы прекрасно научились, как нужно говорить с деревенскими красавицами, – резко заметила Эвелина. – Я слышала вашу беседу с Гундель и не могу сказать, чтобы она привела меня в восторг. Впрочем, вкусы различны.
– Я, конечно, не могу вести с Гундель салонный разговор, и если вообще желаю беседовать с ней, то должен прибегать к тому способу выражения, к которому она привыкла, – возразил Генрих, снимая шляпу и проводя рукой по своим волосам.
Эвелина, следя взглядом за движением его руки, спросила:
– А вы уже не носите больше повязки? Разве ваша рана уже зажила?
– О, это был такой пустяк, о котором не стоит и говорить! Маленькая царапина, которая, однако, мешала мне писать, но благодаря ней я получил отпуск и мог сопровождать отца в его путешествии к вам. Если бы не больная рука, я вряд ли освободился бы от своих цепей!
– Цепей? – удивленно переспросила Эвелина – Неужели вы под этим словом подразумеваете свою службу? Многие были бы счастливы, если бы могли в ваши годы занимать такое место в министерстве. Всякий позавидует вам. Далеко не у каждого есть такой отец, который может обеспечить своему сыну блестящую карьеру!
Эвелина снова говорила со своим родственником ненавистным для него наставническим тоном; Генрих всегда с трудом переносил его, на этот же раз он совершенно вывел молодого человека из себя.
– Вы верите, что я сделаю блестящую карьеру! – насмешливо спросил он. – А я в этом совершенно не уверен. Мой отец ежедневно повторяет мне, что из меня ровно ничего не выйдет, и я вполне согласен с ним. Я непригоден к бессмысленной канцелярской работе.
– Если вы серьезную, ответственную работу находите бессмысленной, то далеко не пойдете! – холодно заметила Эвелина.
– Серьезная, ответственная! – смеясь, повторил Генрих. – Мы, маленькие молодые чиновники, находимся очень далеко от серьезной работы; последняя сосредоточена в руках власть имущих, нам же приходится ограничиваться очень скромной ролью. Мы – простые писцы, пригвожденные к своим письменным столам. Это такая скука, что ее не выразишь словами. Вы не можете себе представить, как утомляет и убивает душу эта однообразная механическая работа, повторяющаяся изо дня в день все в том же педантичном порядке. Сиди и пиши, что прикажут, не смея ни в чем проявить собственную инициативу. Меня так и тянет оттуда на свежий воздух.
– Тогда вы обычно садитесь на лошадь и скачете без оглядки, пока не случится несчастье. Ведь ваша рана – результат такой скачки, по крайней мере, все так думают!
– А вы подозреваете что-то другое? – живо спросил Генрих.
– Да. Я слышала, что месяц тому назад Генрих Кронек дрался на дуэли, причем был ранен.
– От кого вы это слышали?
Эвелина на вопрос не ответила.
– Впрочем, незачем и спрашивать, – продолжал Генрих. – Только Гвидо Гельмар мог сообщить вам это.
– Значит, и он знает о вашей дуэли?
– Конечно, знает, так как был моим секундантом. Я никак не ожидал, что он будет болтать об этом. В следующий раз я поостерегусь посвящать его в дела чести.
– В следующий раз! – с ужасом воскликнула молодая женщина. – «Дела чести», как вы называете дуэль, по-видимому, для вас привычное явление? Я тоже никак не ожидала, что вы так любите драться! Я всегда знала, что вы очень легкомысленно относитесь ко всему на свете, но не думала, что вам ничего не стоит играть как своей, так и чужой жизнью. Я вижу, что вам не нравятся мои слова, но должна раз и навсегда объясниться с вами. Ввиду известных вам обстоятельств я не могу не высказаться откровенно, так как дело касается будущего особы, которая для меня дороже всего на свете. В последнее время я узнала о вас такие вещи, которые рисуют вас с не особенно привлекательной стороны.
Эвелина замолчала в ожидании того, что скажет Генрих.
– А можно узнать, кто меня так аттестовал? – спокойно спросил молодой человек. – Конечно, Гвидо?
На лице Рефельд появился легкий румянец.
– Почему вы думаете, что господин Гельмар… – смущенно пробормотала она.
– Больше некому!
– Но если бы и так, то можете ли вы доказать, что ваш друг говорит неправду?
– Может быть, он и не выдумывает фактов, но умышленно придает им неправильное освещение. Больше я вам ничего не скажу, так как ненавижу сплетни и доносы.
– Вы заблуждаетесь, если считаете Гельмара способным на низкий поступок, – вступилась Эвелина за честь поэта. – Он просто проговорился, не желая причинить вам зла. Наоборот, он всеми силами старался оправдать каждый ваш поступок. О, у этого человека благородная душа, недаром он пишет такие прекрасные стихи!
– А что бы вы сделали, если бы я привел вам пример того, что Гвидо Гельмар – далеко не такая чистая, идеальная личность, как вы думаете?
– Я бы не поверила вам и ответила бы, что у всех великих людей есть враги и завистники!
Генрих слегка вздрогнул от оскорбительных слов молодой женщины, но быстро овладел собой.
– Совершенно правильный приговор! – с холодной насмешкой заметил он. – Однако мы несколько уклонились в сторону. Униженно жду дальнейшей обвинительной речи.
Тон молодого человека явно оскорбил Эвелину. Она поднялась со своего места и, с трудом подавляя гнев, ответила:
– Я не собираюсь читать вам обвинительную речь, да она бы была и бесполезной. Я хотела только сказать вам, что при личном знакомстве с вами изменила о вас то мнение, которое имела раньше. Желание моего покойного мужа для меня священно, но я не должна забывать, что мне поручено также, заботиться о счастье его дочери, что я ответственна за ее судьбу. Я боюсь связать ее жизнь с вашей, так как не уверена, что вы можете быть для нее серьезным другом и защитником.
– В таком случае вам нужно поспешить развязать узел, пока он не затянулся. Я подчиняюсь вашей воле.
Эвелина с удивлением смотрела на своего молодого родственника. Она ожидала, что Генрих начнет извиняться, просить прощения, даст обещание исправиться, а между тем он легко отказывался от невесты и от того блестящего материального положения, которое дал бы ему брак с Кетти.
– Я думала, что вы любите свою двоюродную сестру, – тихо проговорила она. – Неужели вам так легко отказаться от нее?
– Так как я вижу, что вы желаете этого отказа, то я готов…
– Добрый вечер! – вдруг прервал слова Генриха грубый мужской голос.
Молодой человек обернулся, а Эвелина, слегка вздрогнув от неожиданности, удивленно посмотрела на появившегося снизу человека.
Это был старик в костюме местных горцев. Несмотря на почтенный возраст, он держался прямо, как бы не чувствуя тяжести прожитых лет; его волосы были уже совершенно седые, но отличались густотой и блеском. В его загорелом, обветренном лице выражалась энергия и железная, несокрушимая воля. Из-под седых бровей сверкали совсем молодые, живые глаза. Платье было довольно поношено, но все же он не производил впечатления нуждающегося человека. В руках он держал альпийскую палку. Вид у старика был смелый, слегка вызывающий, будто он хотел сказать своим лицом и фигурой, что может поспорить в силе и выносливости с любым юношей.
– Ах, это вы, Амвросий! – воскликнул Генрих. – Вы, вероятно, приходили ко мне на виллу?
– Да, – ответил старик, почтительно кланяясь даме. – Я хотел сказать вам, что завтра невозможно подняться на Снежную вершину, дороги еще непроходимы.
– Я и сам так думал. Постоянные дожди совершенно размыли тропинки.
– Это и есть Амвросий, – обратился Генрих к Эвелине, – тот самый проводник, о котором я рассказывал вам. Он знает все сказки, преданья и поверья края. Благодаря ему я познакомился со злым горным духом и добрыми альпийскими феями. К сожалению, я знаю их только по рассказам Амвросия, а сам еще ни разу не встречал.
– Молодой барин смеется, а я ему рассказывал сущую правду; он сам когда-нибудь убедится, что мои слова – не выдумка, – сказал старик Эвелине.
– А вам приходилось видеть духов? – спросила молодая женщина, заинтересованная оригинальным стариком.
– Нет, я не видел, но их и нельзя видеть, их можно только чувствовать! Не всякому это дано. Господин Кронек со временем тоже узнает их! Когда-нибудь это будет! У кого такие глаза, как у молодого барина, мимо того ничто не пройдет незамеченным и неиспытанным! Он понимает то, чего другие даже и не подозревают. Я это подумал сразу, в первый же день, когда познакомился с ним.
– Вот видите, нашелся человек, который и меня оценил, – иронически заметил Генрих, обращаясь к госпоже Рефельд. – Я, значит, не совсем полное ничтожество, как охарактеризовали меня некоторые добрые души. Я в большом фаворе[1] у Амвросия, а это много значит, так как он довольно строг и требователен к окружающим его людям.
Эвелина с изумлением заметила, что грубый голос старика принимал своеобразный мягкий оттенок, когда он говорил о Генрихе, и его острые, серые глаза с некоторой лаской покоились на лице молодого человека. По-видимому, Генрих, действительно, одержал победу.
– А вы живете в полном одиночестве? – спросила Эвелина. – Ваш дом, кажется, стоит очень уединенно на пути к Снежной вершине?
– Да, с тех пор, как умерла моя жена, я совершенно одинок. За моим хозяйством смотрит пожилая прислуга, а для ухода за скотом я держу мальчика. Больше никого нет. Мой дом находится очень высоко, вдали от всякого жилья; это наивысшая точка в наших горах, но мне не скучно. Я всегда нахожу себе занятие.
– Да, летом ничего, а зимой, должно быть, неприятно, – возразила Эвелина, – в особенности в метель и вьюгу. Вы, вероятно, чувствуете себя заживо погребенным, отрезанным от всего мира? В прошлом году целая гора обрушилась во время сильной бури. А разве вам никогда не грозила такая же опасность? Ужасно подумать, что можно погибнуть среди снега и льда, вдали от людей, без всякой помощи.
Молодая женщина вдруг остановилась и невольно попятилась назад.
Амвросий стоял неподвижно, на его лице не дрогнул ни один мускул, но глаза так грозно, с такой злобой были устремлены на говорившую, что она не в состоянии была продолжать свою речь.
– Мы ведь все должны когда-нибудь умереть, – неприятным тоном ответил старик. – Не все ли равно, отчего произойдет смерть, погибнете ли вы в горах или скончаетесь от какой-нибудь болезни? Конец все равно один. Итак, господин Кронек, завтра мы никак не можем подняться в горы. Нужно подождать два-три дня, если погода простоит такая же, как сейчас.
– А вы хорошо знаете дорогу? – спросил Генрих, вспомнив рассказ Гундель. – Она должна быть очень трудной после дождей и для неопытного горца, такого, как я, вероятно, представляет большую опасность.
Амвросий так сердито стукнул своей палкой, что конец ее глубоко вонзился в землю.
– Ах, так и вы боитесь? – с громким, злым смехом воскликнул он. – В таком случае, конечно, будет благоразумнее оставить Снежную вершину в покое. Я думал, что вы не похожи на тех городских господчиков, которые храбро лезут наверх, когда дорога гладка, как полотно, и при малейшем препятствии бегут обратно. По мне, как хотите, я ведь вам не навязываюсь в проводники… Прощайте!
С этими словами старик повернулся и пошел дальше.
– Прощайте, Амвросий, и в другой раз не будьте так суровы! – смеясь, крикнул ему вслед Генрих.
– Какой странный человек! – с каким-то непонятным беспокойством проговорила Эвелина. – Я не понимаю, какое удовольствие вы можете находить в его обществе? Разве вы не заметили, каким взглядом он смерил меня, когда я заговорила о жизни в горах? Ведь я не сказала ему ничего обидного. Что с ним?
– Ничего особенного! Минутное настроение, которое у него постоянно меняется. С этим уж приходится считаться, раз желаешь иметь дело с таким оригиналом. Вообще, Амвросий не отличается любезностью; скалы, среди которых он вырос, не тверже его характера; он так же мало чувствителен, как и они. Должен сознаться, что многое в этом старике кажется мне непонятным и загадочным, и иногда я испытываю в его присутствии жуткое чувство. Но меня всегда больше интересуют исключительные личности, чем обыкновенные, такие, над которыми я должен задуматься, для того чтобы определить их, узнать, что скрывается в глубине их души.
По-видимому, Эвелина не разделяла интереса Генриха к загадочным людям, но она ничего не ответила, и между родственниками воцарилось полное молчание. Оба чувствовали, что прерванный приходом Амвросия разговор должен непременно возобновиться, но не знали, с чего начать. Генрих поднял свою шляпу, которую небрежно бросил на большой камень, и стал тщательно укреплять на ней небольшой букет альпийских цветов, набранных во время прогулки, а Эвелина стояла в пол-оборота к нему и смотрела на расстилавшийся перед ней ландшафт. Вилла с окружающим ее парком лежала внизу, и с того места, на котором стояли теперь Рефельд и Кронек, совершенно не была видна. Перед ними расстилался лес, и блестела вода маленького озера, в котором слегка отражался пурпур далекого заката. Легкие облака, покрывавшие небо, вдруг расступались и открывали темную синеву, на которой слабо вырисовалась бледная луна.
Весна запоздала своим приходом. Несмотря на то, что был уже конец мая, деревья были еще покрыты той легкой, нежной зеленью, которая кажется почти прозрачной. На некоторых кустарниках еще не успели открыться почки, но жимолость уже была в цвету, и ее бело-розовые цветы наполняли воздух благоуханием.
Генрих все еще был занят своим букетом, но его взгляд устремился на молодую женщину и не мог оторваться от ее лица. Эвелина устало прислонилась к стволу дикой яблони и казалась поглощенной в созерцание окружавшей ее природы. На ее голову был наброшен легкий белый шарф, из-под которого выбивались черные локоны, обрамлявшие бледное лицо; оно было еще более бледным и прозрачным, чем обычно. Тонкий, благородный профиль резко выделялся во всей своей правильной красоте, а большие темные глаза с выражением мечтательной грусти были устремлены вдаль. Яблоня, под которой стояла молодая женщина, вся была усыпана цветами. Им предстояло так же мало жить, как и тому прекрасному существу, над которым тихо склонялись ее душистые ветви.
Эвелина, вероятно, почувствовала пристальный взгляд своего родственника; она быстро обернулась и увидела красивый букет, прикрепленный к шляпе Генриха. Один из цветков обратил на себя ее внимание.
– Какой странный цветок! – воскликнула она, – я еще ни разу не видела такого.
– Я тоже впервые встречаю этот вид растения, хотя хорошо знаю всю альпийскую флору. Вы мне позволите предложить вам добычу моего сегодняшнего странствования? Это очень ценная вещь, так как я из-за нее чуть не поплатился жизнью.
С этими словами Генрих выдернул из букета ветку, всю усыпанную цветами, и протянул ее молодой женщине. Это было, действительно, редкое и необыкновенно красивое растение. На стройном стебле помещалось несколько цветов чудного синего цвета; чашечка была блестящей, ярко-пурпурной, а в ее глубине сверкал тонкий, как паутина, золотистый венчик. Необыкновенно тонкий аромат этого растения не напоминал собой запаха никаких других цветов.
Эвелина несколько секунд колебалась, но в тоне молодого человека была такая мольба, что она невольно протянула руку за цветком.
– Чуть не поплатились жизнью? – повторила она. – Разве так трудно было достать этот цветок?
– Да. Он рос почти на отвесной скале, на самом ее краю, над горным водопадом. Мне пришлось карабкаться, как серне, по отвесной скале, цепляясь за нее руками и ногами. Если бы я протянул руки к цветку, то неизбежно полетел бы в воду. Наконец я наткнулся на низенькую елочку, которая явилась для меня точкой опоры. Я стал на нее, уцепился за ветки левой рукой, а правую протянул вверх и оторвал от скалы эту альпийскую фею!
– Вы рисковали своей жизнью только из-за цветка? Господи, как вы мало цените свою жизнь!
– Я всегда готов рисковать жизнью для достижения цели, какова бы она ни была! – ответил Генрих. – Такого рода риск только придает цену жизни. Когда находишься на волосок от смерти, только тогда познаешь настоящую цену своего существования. Я пережил все-таки прекрасный момент, когда висел над бездной. Вокруг меня возвышались могучие великаны-горы, а над ними расстилалась бесконечная синяя даль, пронизанная солнечным сиянием. Внизу чернели верхушки сосен. Момент головокружения, страха, и я погиб бы! Белая пена кипящего водопада брызгами освежала мое разгоряченное лицо, шум воды казался мне волшебной музыкой, а на краю скалы меня манила, равномерно качая душистой головкой, недоступная альпийская фея, принявшая вид никогда раньше не встречавшегося мне прекрасного цветка. Мне кажется, если бы горы сдвинулись с места и рухнули на меня, я и тогда не выпустил бы из рук своей добычи.
Генрих говорил с необычным оживлением и так образно, что молодая женщина как бы воочию видела эту картину. Большие темные глаза Эвелины с удивлением смотрели на взволнованного родственника; ей казалось, что она видит перед собой не Генриха, а кого-то другого.
– Я ни разу не слышала, чтобы вы говорили с таким жаром, Генрих. Вы вложили столько поэзии в свой рассказ, что я начинаю подозревать, не пишете ли вы стихов?
Легкая краска покрыла щеки молодого человека, точно его поймали в каком-нибудь постыдном поступке.
– О нет, стихи – это царство Гвидо Гельмара, и я никогда не отважился бы вторгнуться туда, – насмешливым тоном ответил он. – Да если бы и решился на такой смелый шаг, то бедного стихоплета осмеяли бы строгие критики. В вас я тоже нашел бы неумолимого судью; вы распекли бы меня, как неблагонравного школьника. Вы и без того только что вынесли мне суровый приговор.
– Я с вами говорила как мать! – серьезно заметила Эвелина.
– Как мать! – повторил Генрих, и на его губах заиграла ироническая улыбка.
– Конечно, как мать! Хотя по своему возрасту я могу скорей быть старшей сестрой Кетти, чем матерью, но она для меня дороже сестры, и, кроме того, я имею на Кетти материнские права. Разумеется, ее будущее беспокоит меня.
– Я надеюсь избавить вас от этого беспокойства. Я хотел…
– Произнести то слово, о котором пожалели бы потом, прервала его Эвелина. – Я оказала бы плохую услугу вам и моей бедной Кетти, если бы воспользовалась тем, что вы сказали в минуту плохого настроения. Кетти любит вас всем своим юным сердечком. А вы? Любите ли вы ее? Если вы серьезно отказываетесь от нее, то, конечно, всякие дальнейшие разговоры будут излишни. Между нами все будет кончено.
Генрих молчал. Вчера он с искренним жаром протестовал против женитьбы, что же заставляло его теперь молчать? Достаточно было бы сказать ему лишь одно слово, и он мог бы располагать своей свободой. Отчего его испугало напоминание Эвелины, что в случае его отказа между ними все будет кончено? Ведь это было понятно само собой. Не могли же они оставаться здесь, когда цель их поездки исчезла. Тем не менее, Генриху было очень трудно дать решительный ответ.
– Я думал, что вы не желаете этого брака! – нерешительно проговорил он.
– Значит, вы не поняли меня, – возразила Эвелина. – Я хотела только предостеречь вас от слишком легкого взгляда на жизнь и познакомиться с вашим образом мыслей, надеюсь, вы признаете за мной право знать, с кем моя Кетти со временем соединит свою судьбу. Она еще так молода, что пока я не хочу связывать ее даже помолвкой. Я поспешила выяснить это дело, не дожидаясь будущей весны, так как, по всей вероятности, меня уже не будет на свете в то время.
– Это – чисто болезненная фантазия, – почти сердясь, возразил Генрих. – Вы почему-то вообразили себе, что ваша болезнь неизлечима, и этими мыслями только ухудшаете свое состояние.
Молодая женщина грустно покачала головой.
– Все окружающие стараются обмануть меня на этот счет, – тихо проговорила она, – я это знаю, и долго верила, что болезнь моя пройдет. Но нужно же, наконец, посмотреть правде в глаза! Сегодня я хотела испытать свои силы и потому пришла сюда одна. Моя прогулка была короткой, и подъем совершенно незаметен, тем не менее, я еле доплелась, чуть не падая в обморок от усталости.
– Все это верно, вы очень слабы, но кто же сказал вам, что состояние вашего здоровья безнадежно? Доктора…
– Пожимают плечами и утешают меня тем, что летом я поправлюсь, – перебила Эвелина своего родственника. – Но я не придаю никакого значения их словам, так как вижу по их лицам, что дни мои сочтены. Нелегко умирать в молодые годы, не испытав счастья, и видеть, как другие пользуются всеми благами жизни. Я долго страдала при мысли о скорой смерти, но, в конце концов, победила неприятное чувство и покорно подчинилась своей судьбе.
Генрих хотел возразить на последние слова молодой женщины, но она остановила его жестом руки.
– Нет, нет, Генрих, не утешайте меня, это совершенно лишнее. Поверьте только умирающей, что жизнь – великое благо, и ею надо дорожить, а не рисковать так легкомысленно, как это делаете вы. Вы молоды, здоровы, жизнерадостны. Жизнь может дать вам много счастья, а между тем под влиянием минутной прихоти вы ставите на карту все. Вы тратите свои силы и энергию на то, чтобы сорвать приглянувшийся вам цветок; вы даже готовы умереть ради этого. Неужели вы не находите ничего более важного в жизни, не находите более серьезных дел для применения своих сил? Я убеждена, что в глубине души вы вовсе не так легкомысленны, как кажетесь из-за своих поступков.
Слова Эвелины, собственно, были повторением той нотации, которую прочел накануне тайный советник Кронек своему сыну, но ее действие было совершенно другим. Молодой человек стоял, опустив голову, и жадно ловил каждый звук этого нежного, слабого голоса. Наконец он ответил:
