Элизабет Фримантл
Гамбит Королевы
Екатерина упорно носит траур и не надевает никаких украшений, кроме распятия матери. Впрочем, Сеймур заявил, что черный цвет лишь подчеркивает красоту ее кожи, сияющей, как алебастр в лунном свете. «Зачем лилии позолота?» – сказал он, а Екатерина ответила: «Оставь, Томас, ты же знаешь, что меня не впечатлить такими словами!» – хотя на самом деле впечатлена и ничего не может с собой поделать. Достаточно его взгляда – и она вся горит. В его устах комплименты не кажутся пустыми.
* * *
В коридоре слышатся шаги, на плечо ложится рука, и Екатерину окутывает мускусно-кедровый аромат – его запах. Она закрывает глаза и выдыхает:
– Томас, не здесь…
– Не бойся, рядом никого. Все на мессе – слышишь?
Из часовни действительно доносится ритмичное чтение евхаристии. В лучах заходящего солнца небо словно обнажает свою плоть тысячей оттенков розового, но Сеймур не дает Екатерине полюбоваться закатом – берет за плечи и разворачивает к себе. Его лицо искажено не то гневом, не то беспокойством, не то страхом, и Екатерина тщетно ищет среди этих чувств нежность.
– Брат сообщил мне плохие новости, – говорит Сеймур, не глядя ей в глаза.
Екатерина кладет руку на его теплую шею, тянется к губам, но он отстраняется с глухим: «Нет!»
– Что случилось, Томас?
– Как я и боялся, король хочет взять тебя… в жены. – На последнем слове Сеймур запинается. Его лицо ничего не выражает – он привык скрывать слабость, – однако в глазах Екатерина читает печаль.
– Ерунда! В последний месяц король почти не удостаивал меня взглядом. Все это просто сплетни! – смеется она.
– Сплетни! – мрачно восклицает Сеймур.
– Король мне ничего не говорил – он ведь сказал бы что-нибудь! – торопливо говорит Екатерина. – Не переживай!
– Нет, Кит, это не просто слухи! Он отсылает меня прочь! – взрывается Сеймур.
Екатерине хочется схватить его за руки, облепить собой, слиться с ним воедино. Он отводит взгляд.
– Посмотри на меня, Томас!
Однако он не отрывает глаз от подоконника.
– Любимый!..
– Мне велено отбыть в Нидерланды на неопределенный срок.
– В Нидерланды?.. В качестве посла?
Сеймур кивает.
– Но… Я не понимаю… – Она целует его руку. – Разве представлять короля за морем – не большая честь?
Сеймур сжимает ее ладонь так, что перстень больно впивается в кожу, и Екатерине чудится, что отпечаток сохранится навсегда. У Сеймура руки теплые, у нее холодные.
– С глаз долой – из сердца вон, Кит… Он хочет от меня избавиться!
– Да нет же… – Мысли у нее разбегаются. – Ведь это честь!..
– Ты не понимаешь! – кричит Сеймур. – Вдали от двора я не буду иметь никакого влияния! Я стану никем! А он… – Запнувшись, Сеймур выплевывает остаток фразы, словно гнилой зуб: – Он получит тебя!
– Не получит он меня, не выдумывай, Томас!
– Ты не знаешь его так, как я!
– Ты поедешь в Нидерланды, выполнишь свой долг перед королем, через несколько месяцев вернешься, овеянный славой, и мы… – Екатерине хочется, чтобы он закончил: «И мы поженимся», – однако Сеймур говорит совсем другое:
– Я знаю мужчин, Кит. Я прекрасно понимаю, на что способен такой, как он, лишь бы заполучить желаемое.
– У тебя нет никаких оснований так думать. Это всего лишь слухи! – повторяет Екатерина, хотя червячок сомнения уже ползет под кожей.
– Он завладеет тобой! – злобно выговаривает Сеймур.
Слова больно ударяют в самое сердце. Екатерина чувствует, как рассыпается на куски. Пробита брешь в фантазиях, которыми она пыталась себя успокоить. Ах, если бы сбежать, сбежать подальше от дворца!..
– Поедем со мной! – шепчет Сеймур, словно читая ее мысли. Его горячее дыхание обжигает ухо, борода щекочет шею. – Мы уедем далеко-далеко…
Однако оба они понимают, что это не более вероятно, чем путешествие к звездам.
– Тсс… – Екатерина прикладывает палец к его губам, чувствуя, как внутри все покрывается льдом.
День за днем в своих мыслях она ткала историю их совместной жизни вдали от придворных интриг и завистливых глаз. Теперь этот узорчатый гобелен рассыпается в прах. Екатерина не хуже Сеймура понимает, что всепроникающий гнев короля опалит их, где бы они ни скрылись. При мысли об отрубленной голове возлюбленного на Тауэрском мосту Екатерину пробирает дрожь. К тому же Сеймур честолюбив – он не пожелает всю жизнь скрываться в глуши, даже если бы это было возможно. Пора проститься с мечтами.
– На все Божья воля, – говорит она.
– Воля короля! – возражает Сеймур сквозь стиснутые зубы, и маленькая вена быстро бьется на его нахмуренном лбу. Екатерина прикасается к ней пальцем, чувствуя биение жизни, со вздохом опускает руку и тихо шепчет:
– Да…
Сеймур резко отворачивается, всплеснув плащом, и уходит, не подарив ей на прощание ни поцелуя, ни взгляда.
– Это ведь одно и то же, – добавляет Екатерина, но он уже не слышит, лишь гулкое эхо шагов да бряцание шпор разносятся по коридору.
Екатерина тщетно пытается собрать себя воедино – только как это сделать, когда рассыпалась в пыль?.. Сеймур скрывается за поворотом, и в сердце у нее остается огромная дыра, в которой зарождается крамольная мысль о том, что Господь мог бы поскорее призвать короля к себе.
Екатерина прислоняется к окну и вцепляется в подоконник, как будто это поможет ей удержать себя в руках. Люди выходят из часовни, поднимаются по лестницам, проходят мимо, не замечая бледной, как смерть, женщины, застывшей у окна.
– Леди Латимер, какая неожиданная встреча! Почему же вас не было на мессе? – Анна Стэнхоуп помахивает перед носом букетиком цветов, словно ей претит запах недостаточно высокородной собеседницы. – Говорят, вы ищете себе мужа среди не самых лучших членов моей семьи.
Екатерина молча усмехается.
– Мне казалось, вы заслуживаете большего, чем младший брат, путь даже и мой шурин, – продолжает Стэнхоуп, вращая своими змеиными глазами.
– Боюсь, вы ошибаетесь. При дворе ходит много слухов, и ничтожная доля из них правдива.
– Об этом все знают! – злорадно шипит Стэнхоуп. – Даже король! – добавляет она особенно выразительно. – Именно поэтому Томаса отсылают прочь!
– Вот как? – переспрашивает Екатерина с деланым бесстрастием, будто ее это совсем не трогает. Значит, правда! Стэнхоуп знает из первых рук – ведь никого нет ближе к королю, чем ее муж.
– Король не одобряет такие интрижки! – с презрением выговаривает Стэнхоуп.
– Не представляю, о чем вы, – невозмутимо отвечает Екатерина, пытаясь угадать, известно ли ей еще что-нибудь – например, истинные намерения самого короля. Однако та не подает виду.
Екатерина пытается себя утешить: если бы король действительно хотел сделать ее своей любовницей, Стэнхоуп наверняка была бы любезнее. Она отлично умеет играть в придворные игры и завоевывать расположение нужных людей.
– Умница Екатерина Парр прикидывается дурочкой, – фыркает Стэнхоуп. – Совсем на вас не похоже!
В груди у Екатерины закипает гнев, однако она любезно улыбается и меняет тему:
– Плывете ли вы завтра вместе с леди Марией?
Ей прекрасно известно, что нет, поскольку она сама составляла список лиц, приглашенных на баржу леди Марии, и Стэнхоуп в него не включила. Екатерине претит опускаться до ее уровня, и все же трудно отказать себе в этом удовольствии, зная, до чего большое значение Стэнхоуп придает негласной иерархии.
– Возможно, – отвечает та.
– Тогда до встречи завтра!
– Впрочем… Не исключено, что я выеду днем позже. Дела, знаете ли…
– Была рада побеседовать, графиня, – вежливо кивает Екатерина и неторопливо отходит, борясь с желанием пуститься бегом. Шаг за шагом она проходит через всю галерею, шаг за шагом спускается по лестнице, идет через двор и наконец оказывается у себя в покоях. Там бросается на кровать и дает волю рыданиям. Мысль об отъезде Томаса разливается по венам как яд, и Екатерина боится, что уже никогда не станет прежней.
Хэмптон-Корт, Мидлсекс, июнь 1543 года
Дот поднимается за человеком лорда-стюарда по каменным ступеням, проходит через залы, по галерее, за угол, мимо королевской часовни и попадает в такие прекрасные покои, что захватывает дух. Стенные панели покрыты искусными узорами – даже не верится, что это дерево, а не ткань. Изысканная лепнина на потолке выкрашена в синий – яркий и чистый, как небо в раю, – отделана золотом и расписана белыми и красными тюдоровскими розами (а то вдруг забудут, чей это дворец).
Камин похож на огромные мраморные ворота – такой высокий, что внутри свободно поместится человек. Кованые подставки для дров изощренностью узоров напоминают серьги великанши. Множество окон (Дот еще никогда не видела столько в одном помещении) заливают комнаты солнечным светом. Должно быть, это покои леди Марии, а леди Латимер достанется маленькая комнатушка где-нибудь в дальних коридорах.
Однако человек лорда-стюарда останавливается и объявляет:
– Ну вот мы и на месте!
И целая армия носильщиков заносит в покои сундуки.
– Это покои леди Латимер? – уточняет Дот.
– Верно, – отвечает человек лорда-стюарда.
– Вы уверены?
– Смотри сама. – И он сует ей под нос какую-то бумагу. – Все как по писаному: четыре комнаты в восточном крыле – общий зал, личные покои, спальня, гардеробная. – Он водит пальцем по строчкам, не догадываясь, что Дот не умеет читать.
– Понятно, – кивает она, и человек лорда-стюарда уходит.
Двое носильщиков вешают занавесы, еще двое собирают кровать. Дот ходит по комнатам, указывает, куда поставить то или другое, а сама ждет, что сейчас человек лорда-стюарда вернется, объявит, что произошла ошибка, и поведет их на какой-нибудь тесный чердак. Однако он не возвращается.
Хэмптон-Корт потрясает Дот еще больше, чем Уайтхолл. Расскажи ей кто-нибудь, что на свете бывают такие дворцы, она бы не поверила. Сюда ехали по Лондонской дороге; Дот, с Ригом под мышкой, тряслась на старой телеге в хвосте огромного обоза, вцепившись в кузов, чтобы не упасть, когда кто-то прокричал, что дворец уже виден, и она забралась на один из сундуков, чтобы посмотреть. Между деревьев замелькали кирпичные трубы затейливой кладки и зубчатые башенки, вздымающиеся к небу, а потом обоз свернул во двор, и Дот поразили розовые отсветы кирпичных стен, блеск окон и алмазное сияние фонтана. Уж не во сне ли она попала в тот марципановый дворец, что видела на королевской кухне в Уайтхолле?
Как зачарованная, Дот шла за человеком лорда-стюарда мимо статуй, фресок и гобеленов, переливающихся золотыми нитями, словно картины райской жизни. Хотелось остановиться и рассмотреть их как следует, поглазеть на лепные потолки, выглянуть из окна в огромные сады с прудами, полными рыбы, но человек лорда-стюарда стремительно шел вперед, и Дот за ним едва поспевала. Однако самым ярким впечатлением дня оказались покои леди Латимер – в том числе потому, что сама Дот тоже будет здесь жить.
* * *
Немного позднее ее провожают в кухню, куда ведет лестница позади большого общего зала. Там жарко, как в аду – пылает множество очагов, поднимается пар над десятками вертелов и кастрюль. Поваров, судомойщиков и прочих слуг не счесть; они снуют туда-сюда, ворочают туши, мешают сладкое варево в чанах, месят огромные куски теста – словом, готовятся к завтрашнему прибытию короля. Дот растерянно озирается, когда к ней подходит девушка – одна из немногих, потому что женщин на дворцовой кухне встретишь редко, обычно они трудятся в прачечной. У девушки круглое румяное лицо, проказливая улыбка и огромная грудь, похожая на две испанские дыни.
– Я Бетти Мелкер. Нас, девок, тут мало, надо держаться вместе! Тебя как зовут?
– Я Дороти Фаунтин, но обычно меня зовут просто Дот.
– Тогда и я буду звать тебя Дот. Ты чья служанка?
– Леди Латимер.
– О-о! – восклицает Бетти. – Той самой, о которой все болтают?
Дот не уверена, о чем речь, поэтому просто кивает и спрашивает:
– А ты кому служишь, Бетти?
Та в ответ заявляет, что служит «каждому встречному в этой проклятой кухне», и называет все свои многочисленные обязанности, перемежая их ругательствами. Постепенно из этой возмущенной речи Дот улавливает, что Бетти работает посудомойкой – вот почему у нее такие красные руки.
– Бетти, можешь показать мне, где у вас что? – просит Дот, когда та наконец умолкает. – Чую, я уже заблудилась.
Бетти охотно показывает ей амбар и варочную, рыбный двор и винные погреба, молочный двор и коптильню, ледник и кладовую для мяса, место, где можно набрать воды для стирки, и общие уборные надо рвом, где могут облегчаться одновременно двадцать восемь человек.
Напоследок Бетти показывает помещение, где сидят за столами кухонные клерки и пишут что-то в своих бумагах. Один из них привлекает внимание Дот. Пальцы у него перепачканы чернилами, темно-зеленые глаза словно колодцы, на дне которых мерцает вода. Волосы у клерка цвета конского каштана, а на подбородке есть ямочка, и Дот становится любопытно, поместится ли в нее палец. Клерк в задумчивости поднимает глаза, глядя сквозь Дот, считает что-то на пальцах, потом окунает перо в чернильницу и записывает на бумаге. Сердце Дот бьется быстрее, а в животе появляется тянущее чувство. В коридоре она спрашивает у Бетти, кто это был.
– Клерк-то? Не знаю. Они с нами не заговаривают – слишком мы низкого полета. А что?
– Да так…
– Ага! Вижу, ты заинтересовалась парнем, Дороти Фаунтин! – И Бетти дружески подталкивает ее локтем. – На что сдались тебе эти зазнайки-клерки, когда и простых пригожих ребят здесь пруд пруди? Чем он лучше иных конюхов? Был, знаешь, один… – И Бетти рассказывает о том, что происходит на кухне ночами, когда все укладываются спать на тюфяках перед очагом. – Кроме клерков, конечно, – уточняет она. – У тех-то свои комнаты.
Дот рада, что нашла подругу – жизнь во дворце будет нескучной. Позже, наверху, усталая после путешествия и распаковки сундуков, она раскидывается на кровати леди Латимер и мечтает о безымянном клерке с чернильными пальцами и загадочными глазами. Постепенно Дот засыпает с мыслью о том, что на свете есть человек, который умеет читать, – хотя по положению он настолько выше, что вряд ли обратит на нее внимание, даже если она будет разгуливать перед его носом в чем мать родила.
* * *
– Ты уверена, что это не ошибка? – уточняет Екатерина.
– Да, миледи, так было написано – человек лорда-стюарда мне сам показал, – отвечает Дот.
Екатерине становится неуютно. Она-то знает, что со времен Джейн Сеймур это покои королевы, и догадывается, что это означает. Сердце ее терзает тоска по Томасу, и порой делается невыносимо жить дальше с улыбкой, как будто мир не перевернулся.
Дот уходит, и Екатерина садится на кровать, рассеянно поглаживая распятие матери, а перед глазами стоит ладонь Томаса, протягивающая жемчужину. Мысли прерывает стук в дверь, и в комнату входит брат с довольной улыбкой от уха до уха.
– Уилл! – восклицает Екатерина и бросается к нему в объятия. – Я думала, ты на границе – устрашаешь шотландцев.
– У меня здесь были дела, и я решил заодно навестить сестру, которая в последнее время так высоко взлетела. – Он описывает полукруг рукой, оглядывая (и наверняка оценивая) комнату своими разноцветными глазами. – Неплохо!
– Интересно, чего мне это будет стоить… – бормочет Екатерина.
– Зачем ты так, Кит? Надо радоваться: благодаря тебе влияние Парров растет. У меня хорошие новости!
– Ну что ж, выкладывай – вижу, тебе не терпится.
– Мне пожалуют титул графа Эссекса. Об этом еще не объявлено, но я получил сведения из надежного источника.
– О Уилл! Я очень за тебя рада – ведь ты так долго ждал!
Екатерине хотелось бы искренне порадоваться за брата, однако больно сознавать, что ради его титула она лишилась Томаса. Впрочем, Уильям не виноват, что ею заинтересовался король. Не виноват он и в том, что хочет возвышения рода: его так воспитали, как и всех прочих. О возвышении мечтают все при дворе, вплоть до самого захудалого дворянина.
– А что насчет развода? – интересуется Екатерина. Оба они понимают, что без развода унаследовать долгожданное графство после Уильяма будет некому.
– Думаю, с возобновлением этого прошения стоит повременить.
«До каких пор? – мысленно спрашивает Екатерина. – Пока я не окажусь в постели короля и не уговорю его?» Втайне она восхищается женой Уильяма, которая, несмотря на общее осуждение, рискнула сбежать с любовником назло двору.
– Полагаю, король проявит к тебе сочувствие – он ведь и сам разводился.
– Это ты так думаешь, а вот епископ Гардинер, будь он проклят, не устает напоминать, что прошлые браки короля были аннулированы. Он никогда не разводился! Гардинеру, католику до мозга костей, слово «развод» поперек горла стоит. Он точит на меня зуб, Кит, я уверен.
– Сомневаюсь, Уилл.
Екатерина знает склонность брата к преувеличениям.
– Он не любит Парров! Мы для него слишком реформисты.
– Думаю, у Гардинера есть заботы помимо наших религиозных убеждений.
– Конечно, надо подтирать зад королю и тащить страну обратно к старой вере! – желчно замечает Уильям.
– Полно, не будем об этом! Посмотри, что здесь за вид. – Екатерина ведет его к окну, выходящему на двор с фонтаном. – Видишь, какая красота? Буду подглядывать, как влюбленные милуются в галереях, – смеется она, а сама думает о поцелуях Томаса, о его прикосновениях, о сиянии его небесно-синих глаз, и в сердце вонзается нож.
Была бы здесь сестра, можно было бы признаться ей, но Анна уехала в поместье мужа, чтобы подобрать нового учителя для сына. При мысли о плодовитости сестры, о ее детях в сердце вонзается еще один нож. Опасны даже невинные мысли.
– А что король? – спрашивает Уильям.
– О чем ты? – отвечает вопросом на вопрос Екатерина, делая вид, что не понимает.
– Он уже признался тебе?
– Он ничего не говорил. И я, пока не очутилась здесь, даже не догадывалась о его намерениях.
– Наверняка он скоро что-нибудь скажет! – с горящими глазами восклицает Уильям.
– Он возьмет меня в любовницы, я сделаю вид, что всегда об этом мечтала, мы получим земли и титулы, а потом я ему надоем – вот и все.
– Ему нужна жена, а не любовница! – заговорщицким тоном возражает Уильям. – Только подумай, Кит – ты станешь королевой Англии! Какое влияние ты приобретешь! Сможешь убедить короля вернуться к новой вере – к нашей вере. Он склоняется к старым обычаям, а ты сможешь его переубедить! – От возбуждения Уильям едва ли не подпрыгивает.
– Можно подумать, я так убедительна, – фыркает Екатерина. – Да и с чего ты взял, что он хочет на мне жениться?
– Так сказал Хартфорд.
– Ах, Хартфорд… – произносит Екатерина дрогнувшим голосом. Значит, это не досужие сплетни; Томас был прав. Мысли о нем снова заполняют все ее существо. Она потирает лоб. – А Томас? Ты его видел?
– Томас уехал. Забудь о нем, Кит. Считай, что он умер.
Екатерина не помнит за братом такой безжалостности. Он полностью поглощен своими честолюбивыми замыслами – это уже не милый обидчивый мальчик, которого она знала. Впрочем, неудивительно – пора их юности миновала двадцать лет назад.
– Тебе хотя бы удалось повидаться с ним перед отъездом?
– Нет, Кит, я сам только что приехал с границы, ты же знаешь.
В его голосе нет ни капли нежности, челюсти стиснуты – он вцепился зубами в желанную награду и ни за что не отпустит. Только теперь Екатерина в полной мере осознает, что король возьмет ее в жены и никто не спросит ее мнения. Ее судьба решена мужчинами – королем, братом, Хартфордом. Ничего не изменилось со времен детства – она по-прежнему несвободна.
– Кит! – Уильям встряхивает ее за плечи. – Это же сам король! Ты станешь королевой! Нет более высокого положения в мире!
– И падать высоко… – бормочет она.
Бежать некуда. Впрочем, если ей не суждено быть женой Сеймура, чем не утешение – стать королевой Англии и поднять свой род на недосягаемую высоту? Но тут же Екатерина с содроганием представляет прикосновение толстых пальцев, вонь, страшный нрав короля, с которым она будет связана браком до конца дней. И ведь обязана будет произвести на свет наследника – в ее-то возрасте! Поистине, быть женщиной – значит быть шлюхой.
Екатерина снимает распятие матери, заворачивает в платок и убирает в шкатулку. Она больше не в силах терпеть прикосновение жемчуга, болезненно напоминающее об утраченном. Вокруг толпятся образы мертвых королев. Выживет ли она?
Господь наказывает Екатерину за грехи. Верно, решение помочь Латимеру уйти ей нашептал дьявол, и это было убийство, а не милосердие. Или то и другое сразу?.. Она не в силах отделаться от мучительных мыслей.
* * *
Хьюик сидит в дальнем конце Большого зала. Стол заставлен остатками грандиозного пира. Изрезанная туша кабана напоминает вскрытый труп, каких Хьюик навидался в бытность студентом. К большому блюду жаворонков почти не притрагивались, и маленькие тушки напрасно остывают. Горшок со студнем из угрей перевернулся, и содержимое вытекает на пол. Под одним из блюд прячется в тени маленькая дрожащая лягушка. Некоторое время назад к столу подали пирог; король разрезал его своим мечом, и Анна Стэнхоуп издала леденящий душу вопль. Следом закричала леди Мария, а потом все потонуло в какофонии женского визга. Хьюик, сидевший на дальнем конце стола, понял, что пирог был полон живых лягушек, только когда несчастные создания начали скакать по залу, а пажи – носиться за ними в попытке поймать. Вероятно, тому, кто наловит больше всех, пообещали награду, потому что пажи отчаянно толкались. Король взирал на этот хаос с удовлетворенной ухмылкой и иногда подбадривал то одного, то другого.
Пирог, несомненно, затеяли ради того, чтобы напугать дам. Хьюик хорошо изучил короля – лекарь всегда замечает больше, чем остальные. Он знает, что король любит разыгрывать злые шутки даже над самыми близкими людьми, как мальчишка, который пинает собаку, чтобы послушать, как она скулит. Он знает, что король плачет, как ребенок, когда боль в ноге становится невыносимой. Он знает, что король в панике мечется по комнате, услышав вести об очередной вспышке чумы. Всем остальным Генрих представляется неуязвимым, бесстрашным, мужественным человеком.
Хьюик видел, как король вился, словно щенок, у ног легкомысленной Екатерины Говард, а потом отправил ее на эшафот, даже не подняв головы от игральных карт, будто на подпись ему принесли меню, а не распоряжение о казни. Хьюик видел, как король обрушился на одного из пажей, совершившего какую-то незначительную ошибку, и, раскрасневшись от гнева, орал на него до тех пор, пока несчастный мальчишка не описался. А еще Хьюик видел, как Генрих утешал человека – незнатного, обычного мужчину, который лишился сына; король заключил его в объятия и качал, как мать укачивает младенца.
Лягушка, сидящая под блюдом, квакает, и Хьюик гадает, что с ней станется. В зале шумно, живот болит от переедания. Вдалеке встает из-за стола Юдалл: пора готовиться к маскарадному представлению в честь летнего солнцестояния. Представление состоится позже этим вечером, если кто-то еще будет на ногах после такого обжорства. Вместе с Юдаллом поднимаются пять-десять девушек, которые будут участвовать в маскараде. Им предстоит выступать в воздушных нарядах, прикрывающих и в то же время не скрывающих их острые девичьи груди – Хьюик был на примерке. Груди его не волнуют, но одного взгляда Юдалла достаточно, чтобы вызвать безумное возбуждение. Поэтому сейчас, когда тот проходит мимо, Хьюик не отрывает глаз от блюда с тушками жаворонков. Юдалл вскользь проводит горячим пальцем по спине Хьюика, и тот едва сдерживает стон.
Дама, сидящая напротив, не умолкая, говорит о шотландской королеве Марии… ее возможной помолвке с принцем Эдуардом… грубых ухаживаниях короля… но Хьюик плохо слышит в общем гомоне и просто кивает с молчаливой улыбкой. Дама, похоже, удовлетворена беседой, а Хьюик с сожалением думает о маленькой королеве, которой играют, как пешкой, во имя Шотландии.
Екатерина сидит на противоположном конце стола, и Хьюик видит ее, только когда откидывается назад. Ее безмятежная улыбка вводит в заблуждение всех, кроме него: он знает, какие муки терзают ее душу. Екатерина оживленно разговаривает с любовницей брата, Елизаветой Брук, которая, хоть и считается красавицей, не в состоянии затмить слепящей красоты Екатерины. Ради ее сияющих карих глаз и веселого смеха даже луна спустилась бы с неба.
Уильям Парр, сидящий рядом, похож на сестру женственным курносым носом и копной медных волос, однако Екатерина исполнена мягкости, а черты Уильяма резки, и разноцветные глаза – один ярко-карий, как у сестры, другой водянистый – делают его похожим на косого пса. Он оживленно о чем-то говорит, подкрепляя свои слова отрывистыми взмахами руки, но Екатерина бросает на него суровый взгляд, и его руки опускаются. Хьюик не раз видел, как она ставит на место своего высокомерного брата. Сразу понятно, кто господствует в семействе Парр.
Хьюик внимательно наблюдал за ней, когда разразился лягушачий хаос. Дамы визжали и запрыгивали на скамьи, а Екатерина сохраняла невозмутимость и, когда одна из лягушек приземлилась рядом, взяла ее в руки и сделала вид, что целует, вызвав одобрительный хохот короля. После этого она отдала лягушку пажу и что-то проговорила. «Что она сказала?» – спросила дама, сидящая напротив Хьюика. «Она попросила вернуть лягушку на родину, в садовый пруд», – ответил кто-то.
Король с удовлетворением наблюдал за происходящим, и Хьюик понял, что Екатерина, сохраняя самообладание и легкость нрава, подписывает себе приговор. Испугайся она, завизжи, как остальные, – и король мог бы утратить к ней интерес. Это было испытание, и она прошла его с блеском. Сердце Хьюика сжимается от тревоги. По крайней мере, пока Екатерина сидит не на возвышении за королевским столом – должно быть, для нее это облегчение.
Слуги принимаются убирать со стола. Один из них подносит Хьюику таз с водой для мытья рук и с извинениями отступает, увидев, что тот не снимал перчаток. Паренек явно потрясен этим странным поступком, и Хьюику любопытно, как тот повел бы себя, обнажи он кожу. Наверняка вскрикнул бы и убежал. Хьюик каждый день мажется бальзамом, который приготовила Екатерина, однако это лишь снимает зуд – что, впрочем, уже неплохо.
* * *
Сегодня днем Екатерина вызвала Хьюика к себе – прислала за ним свою падчерицу. Впервые с того разговора в кладовой Чартерхауса она пожелала говорить наедине. В Уайтхолле они часто встречались, однако прежняя близость ушла из их отношений. Екатерина не была враждебна – просто холодна и подчеркнуто вежлива. Утрата ее доверия причиняла Хьюику боль, словно в груди образовалась дыра, и даже внимание Юдалла не могло ее заполнить.
Явившись сегодня в покои Екатерины – покои королевы, – он застал ее за бумагами. Она отдавала распоряжения дворецкому по поводу какого-то земельного спора.
– Твердо стойте на своем, Казинс. Мы не уступим. Эту землю пожаловал мне мой муж, и у меня есть на нее все документы. – Она подписала письмо, свернула, капнула сургучом и приложила свою печать, а потом принялась перебирать бумаги на столе. – Вот! Посмотрите, Казинс, здесь четко написано: граница Хаммертона проходит к западу от леса, а не к востоку. Значит, лес принадлежит мне, верно?
– Верно, миледи.
– Отнесите это письмо к нотариусу и заодно велите ему выдать денег для Нан Монктон – ей нужен новый амбар. И еще надо передать что-нибудь вдове погибшего мужчины – думаю, несколько фунтов, чтобы хватило на время, – и найти ей работу в доме, прачечной или на кухне, если она умеет готовить. Поручаю это вам, Казинс.
Хьюика поразили ее деловой тон и спокойная властность. Когда Казинс ушел, Екатерина взяла Хьюика за руку и сказала:
– Я скучала по вам!
Эти слова, свидетельствующие о возвращении былой близости, сделали его по-настоящему счастливым.
– Представьте, на моей земле погиб человек – придавило обрушившейся стеной. Как жаль, что я не могу вернуться и утешить его вдову! Мое место там – навещать арендаторов, заниматься поместьем, варить варенье, сушить травы, готовить лекарства… А вместо этого я здесь. – И Екатерина печально развела руками. – В покоях королевы, Хьюик!
– Кит… – начал он, не уверенный, что имеет право по-прежнему называть ее этим именем, и продолжил, ободренный пожатием ее руки: – Если я хоть что-нибудь могу для вас сделать…
– Можете! – воскликнула Екатерина, не дав ему закончить. – Расскажите мне о намерениях короля. Брат уверен, что он желает на мне жениться. Я не хочу верить, но эти покои… И Уильяму обещали графство… У меня чудовищные предчувствия!
Екатерина то и дело подносила руку к шее, словно по привычке пыталась к чему-то прикоснуться.
– Я слышал, как король об этом говорил, – признался Хьюик. – А Анна Бассет вернулась в Кале.
С посеревшим лицом Екатерина кивнула.
– Еще, Хьюик… – начала она, понизив голос.
– Да?
– Виделись ли вы с Томасом Сеймуром до отъезда? Не просил ли он что-нибудь передать?
– Хотел бы я вас обрадовать, Кит, но увы… – покачал головой Хьюик и добавил, увидев, как опустились уголки ее рта: – Он не рискнул бы ничего сказать – ни мне, ни кому-либо другому. Слишком опасно.
Хьюик придумал это, чтобы ее утешить, хотя вполне вероятно, что все так и есть. Он не стал говорить, каким на самом деле считает Томаса Сеймура и как рад его отъезду, – это было бы жестоко.
* * *
Сейчас Екатерина наверняка рада, что не сидит на помосте рядом с королем. Слуги приносят сладости – желе, взбитые сливки с вином, засахаренные фрукты. Последним вносят блюдо с белым марципановым оленем в натуральную величину – реалистичным, как творение Микеланджело. Рога оленя изготовлены из сахара, грудь пронзена стрелой. Четыре человека несут блюдо мимо притихших придворных, лишь там и тут раздаются возгласы изумления. Носильщики останавливаются во главе стола. Все гадают, как они будут поднимать блюдо на помост, однако носильщики не двигаются с места. Люди встают, чтобы рассмотреть, кому же предназначен изумительный олень. Хьюик тоже встает и подходит поближе, надеясь, что ошибается.
Конечно, он угадал. Олень – символ любви, а стрела, пронзившая его сердце, не нуждается в пояснениях. Это признание короля.
Екатерина поднимается, сияя фальшивым восторгом. Она бросает робкий взгляд на короля, тот кивает с торжествующей улыбкой и посылает ей воздушный поцелуй. Зал взрывается аплодисментами. Стэнхоуп не удается скрыть разочарование, и Хьюик невольно рад ее досаде.
Екатерина делает вид, что счастлива, однако Хьюик догадывается, о чем она думает – о прикосновении толстых пальцев.
– Выдерните стрелу! – приказывает король.
Екатерина повинуется, и из груди оленя хлещет красное вино со специями, заливая алой кровью белое тело. Слуга подставляет кубок под струю, а потом вручает королю. Тот поднимает кубок в направлении Екатерины, выкрикивает: «За любовь!» – осушает одним глотком и отбрасывает. В полной тишине разносится звон металла. Зал вновь разражается аплодисментами. Судьба Екатерины решена, и все присутствующие тому свидетели.
