Элизабет Джейн Говард
В перспективе
Между ними воцарилось дружеское молчание. Потом он произнес:
– Спиртное не очень-то ограждает.
Она заметила, что он пьет бренди.
– А вы хотите отгородиться?
Пальцы его руки, протянутой по подлокотнику ее кресла, сжались, и он ответил:
– Вообще-то да, временами. Каждому порой хочется отгородиться.
– От чего?
– Да хотя бы, полагаю, от «тысячи природных мук»[9], – он окончательно уклонился от ответа, решил не развивать эту тему. И улыбнулся.
Кисти у него были огромные, но не мужские, с длинными костлявыми пальцами, не красивой и не уродливой формы, но заметные, потому что при их величине выглядели соразмерными.
Кто-то расхваливал новую книгу Эрнеста Хемингуэя, кто-то критиковал ее. С минуту они слушали, потом миссис Флеминг сказала:
– Мне рассказывали, что он писал очередную книгу, но в разгар работы узнал, что жить ему осталось недолго, поэтому бросил первую книгу и написал вторую, а затем ему сказали, что он не умрет.
Он вдруг вскинул голову, и она увидела, что он удивлен и рассержен.
– Откуда вы знаете?
– А я и не знаю. Я даже припомнить не могу, от кого это услышала. И не рассчитываю, что это правда.
– Так или иначе его душевное – или физическое – состояние не имеет никакого отношения к ценности, присущей произведению. Книга либо хороша, либо плоха. Не важно, умирал он, пока писал ее, или считал, что умирает, – в дальнейшем это с книгой никак не связано.
Миссис Флеминг мягко отозвалась:
– Если бы это была правда, тогда наверняка она имела бы непосредственное отношение к книге, пока он писал ее. – Она никак не могла понять, что в ее словах так встревожило его. – В любом случае я ее не читала. А вы пишете книги?
– Нет. Написал одну давным-давно – справочник, битком набитый никому не нужными сведениями, и такой тяжелый, что студенту-середнячку вряд ли захочется тащить его домой из библиотеки. Книги такого рода распродают оптом. Даже в то время она стоила двадцать пять шиллингов и была до ужаса нудной. А до того, как я ее написал, я часто гадал, кто пишет такое. – У него была привычка заканчивать свои реплики улыбкой: весьма устало освещая черты его лица, она указывала, что он договорил.
– О чем была ваша книга?
Пару секунд он мрачно созерцал ее.
– Нет, если я скажу, то впечатление будет испорчено. Вы не пишете книг? – Он, в сущности, не спрашивал, а был уверен, что не пишет.
– Нет. Я ничем не занимаюсь. Моя жизнь – довольно-таки опосредованная деятельность.
Опять она увидела, как он смотрит на нее в шоке интереса или пытливости (что это – страстное любопытство, неодобрение, согласие с замечанием, которое на этот раз вышло грубоватым?). Во всяком случае, эти внезапные паузы с перенесением всей тяжести внимания его разума на нее немного нервировали ее, и, когда она молча отвела взгляд, он заговорил:
– Мне совершенно ясно, что орехи вы не любите. – Он убрал их. – Вы предпочли бы ужин?
– Благодарю, но я уже ужинаю. Вы не знаете, который теперь час?
– Я больше не ношу часы, но я выясню.
До того как он вернулся, подошла Лейла со словами:
– Обед, мы просто обязаны устроить обед, но, видимо, теперь уже после свадьбы. Невероятно милая девушка – такой благоразумный шаг со стороны Джулиана. Ты наверняка вздохнула с облегчением. С Эразмусом Уайтом познакомилась? Я как раз собиралась представить тебя… он вон там, не слушает Перси. Без двадцати пяти восемь, дорогая. Не стану тебя задерживать – я так понимаю твое отношение к пунктуальности.
Так что когда он вернулся, время она уже знала.
Она сообщила ему, что ей пора, и на миг пожалела о том, что ей надо уходить. Они пожали друг другу руки, и он сказал с невозмутимостью, от которой его слова прозвучали еще поразительнее:
– Конечно, никакого спиртного не хватило бы, чтобы отгородить кого-либо из нас, ведь мы в настоящем.
Она уставилась на него, желая рассмеяться или возненавидеть его, но не сделала ни того ни другого, а просто сильно испугалась: так заледенела от ужаса, что не смогла отдернуть руку.
– Вот и я тоже, – мягко добавил он, – но тут мы уже ничего не сможем поделать.
* * *
Даже видавшему виды такси, которое она поймала в Южном Кенсингтоне, не удалось вернуть ей хоть сколько-нибудь заметное ощущение реальности. Всю дорогу до Кэмпден-Хилла она просидела под впечатлением от его непрестанно повторяющихся слов – они не начинали и заканчивали звучать у нее в ушах, а продолжались с одной и той же интонацией, не давая ее памяти перевести дух, так что она даже не замечала, как летит время или остаются позади улицы, как увеличивается расстояние между тем моментом, когда она услышала эти слова из его уст, и нынешним, когда она вспоминала сказанное им.
Ее такси остановилось за машиной Джулиана, она расплатилась и сама отперла дверь дома. Письмо от мужа лежало на эбеновом столике. Пока она разрезала конверт, Джулиан и Дороти появились на лестницах этажами выше и ниже. Джулиан заговорил:
– Ужасно жаль, мама, но тут кое-что стряслось. Дороти я уже рассказал. Слушай, а в чем дело? Выглядишь жутко! – Потом он заметил внизу Дороти и добавил: – Я не допоздна. Так что, наверное, еще увидимся. – И он почти выбежал из дома.
Дороти, потрясая голубым конвертом, сказала:
– Ужин готов, но я подам его через несколько минут. Мисс Дейрдре заходила и оставила вот это. Просила передать вам, что уехала за город на несколько дней – подумать, так она сказала.
Дороти часто давала понять, с каким неодобрением относится и к тому, и к другому, и теперь медлила, готовая разглагольствовать о своем отвращении к загородной жизни и своем презрении к мыслям – сочетанию, которое благодаря Дейрдре предоставило ей уникальную возможность. Но миссис Флеминг молча поплелась наверх, держа в каждой руке по письму.
Письмо от мужа она прочитала у себя в спальне, сидя перед зеркалом. О своих намерениях относительно свадьбы Джулиана он не написал ничего, только попросил ее пообедать с ним в самом мрачном и наименее часто посещаемом из своих клубов. Она положила его письмо обратно в конверт. «Выглядишь жутко!» – сказал Джулиан. Ей вдруг вспомнились слова Толстого о том, как был «постыдно и отвратительно» несчастлив Каренин, от которого после ухода Анны разило горем. Должно быть, это верно не только для Каренина, иначе тот человек (даже сейчас она не знала его имени) не сказал бы то, что она услышала от него перед отъездом с вечеринки у Лейлы. Должно быть, это верно и для нее, несмотря на ее возраст, опыт, жизнь за ее плечами. Она уродливое воплощение несчастья, неприличное и нелепое, ей нельзя показываться на глаза людям: им придется либо скрывать свою неловкость, либо подвергать ее унизительной жалости, которой, как им скорее всего кажется, она на самом деле недостойна. В возрасте старше двадцати зависимость некрасива. Самодостаточность обладателя хитинового панциря – в порядке вещей в ее годы: самодостаточность, прогрессирующая вплоть до достижения кратковременного достоинства смерти. В возрасте за сорок уже нет той легкости, с которой находишь оправдания горю, болезни, любым требованиям, в испуге предъявляемым другим людям. Тебе полагается найти свое место в мире, а если не нашел, мир оставит неудачу без внимания и поставит тебя на то место, которое считает твоим. Даже будучи истерически несчастной, Дейрдре старалась выглядеть привлекательно: ее красота таинственным образом оправдывала жалость и стремление оберегать, которые она вызывала. («Неужели точно такой, какой меня сейчас увидел Джулиан, я выглядела весь день?»)
Напряженным взглядом она встретилась с отражением своих глаз в зеркале; при таком освещении они казались мертвыми, почти бесцветными, а когда-то были неувядающими, вершиной бессмертия и синевы. Она научилась – с тех пор прошли годы – не сводить глаз с собеседника после того, как заканчивала говорить; таким образом ей удавалось ограничиваться простейшими словами и наделять их красотой, смыслом или остроумием, которым каждый спешил поверить. Она умела, как пишут в книгах, «чураться восхищения», так как была настолько уверена в нем, что имела возможность выбирать. Изощренное и изысканное преклонение, с каким относятся к женщинам, наделенным очарованием и интеллектом, доставалось ей; и теперь ей казалось, что она никогда не радовалась ему, едва сознавала его.
А теперь даже эти навязчивые мысли внушали презрение; она не считала их даже трогательными; жизнь за счет тембра голоса или цвета глаз казалась обыденной блажью, не заслуживающей ничего. Многим приходится обходиться и без таких недолговечных свойств. («Но они никогда и не были исключительной причиной моего существования – не были ни в какой период моей жизни: они оставались просто… свойствами, которые я не тратила впустую. Он женился на мне не за мои глаза или голос, хотя, возможно, без их привлекательности он не обратил бы на меня внимания. Мне был обеспечен более широкий выбор, и значит, теперь у меня, возможно, меньше оправданий за то, что в выборе я ошиблась. Или больше?»)
Дороти звонила в маленький, но голосистый ручной колокольчик, который Джулиан привез ей из Женевы. Миссис Флеминг встала из-за туалетного столика, и голубой конверт упал на пол.
Почерк Дейрдре укоризненно растянулся перед ее глазами, она устало открыла письмо.
«Дорогая мамочка,
я просто уезжаю из города. Майлс везет меня в какой-то Берфорд, где мы можем побыть немного, и я все обдумаю. Я рассказала ему все, и он хочет жениться на мне немедленно – но мне, конечно, необходимо серьезно подумать, прежде чем согласиться, так что мы проведем там неделю, пока я размышляю. Майлс в самом деле ужасно добрый, а это гораздо важнее многого другого, и он жуть с каким пониманием отнесся ко всей этой истории. Конечно, это означает начать новую жизнь и полностью вычеркнуть все, что было со мной до этого, но я правда чувствую себя надежно с Майлсом, и у меня будет ребенок. Жаль, что я пропущу свадьбу Джулиана, но Джун кажется мне такой инфантильной, что честно не понимаю, зачем ему это понадобилось, и это, по-моему, важнее. Отправлю ему телеграмму. Джун меня все равно не любит, а Майлс ее уж точно не вынесет – ему нравится, когда люди интереснее, чем он, что довольно мило с его стороны. Майлс говорит, что хочет познакомиться с тобой, когда мы вернемся. Не пугайся, если он не скажет ни слова – он ужасно застенчивый, когда надо с кем-нибудь знакомиться, для него это настоящее испытание, и он терпеть этого не может. Он вообще мало говорит. Миллион раз спасибо тебе за то, что пыталась помочь.
С любовью,
Дейрдре
Папе не говори, что его чек на день рождения будет дико кстати – как раз чтобы купить мешковатую одежду для меня! Ну все, мне пора бежать к началу новой жизни».
Письмо было помечено «4 часа дня». Она убрала его обратно в конверт. Других подтверждений ее ощущениям тщетности и фиаско теперь не требовалось. Она смутно – и тупо – понимала, что попытается помешать Дейрдре угодить в очередную классическую катастрофу, и вместе с тем знала, что потерпит неудачу. Шантаж альтернативой был слишком силен, соблазн «новой жизни» – чересчур велик.
Американская мюзик-холльная фраза военных времен (откуда взялась эта фраза, она не знала)«куда же нам дальше?» вписалась в ее размышления точно, как монета в прорезь автомата, который пуст, так как ответа она не знала. Желание вернуться, удалиться в знакомую жизнь, было на редкость сильным. Но она жила и потому не могла избавиться от страстного притяжения настоящего, которое всегда «сейчас» в физическом смысле.
И она сошла вниз, чтобы поужинать в одиночестве.
Если бы она в то время знала, как найти человека, который так напугал ее на вечеринке у Лейлы, она бросилась бы к нему. Но она не знала.
Дороти убрала со стола второй прибор.
Моя новая жизнь, подумала она, и села за стол.
Часть 2
1942 год
1
– Дело обстоит проще некуда. Все, что от тебя требуется, – встретить меня в 7:38 на Юстонском вокзале.
Так сказал мистер Флеминг накануне вечером в междугороднем телефонном разговоре, позвонив неизвестно откуда. И вправду, если уж на то пошло, что может быть проще? В мире, охваченном войной, педантично перемалывающей обширные города до состояния чрезвычайно мелких; с оставшимися позади такими катастрофами, как Сингапур и Дюнкерк; с такими достижениями управления и духа, как «пятая колонна» во Франции или битва Королевских ВВС за Великобританию; с повсеместными перебросками мужчин, женщин и детей в более или менее опасные места согласно требованиям масштабной ситуации; со стремительными взлетами и падениями стоимости жизни, словно на взбесившейся фондовой бирже, – какая-то встреча поезда казалась почти бессмысленно простой. Миссис Флеминг надела через плечо сумку с противогазом, порылась в другой сумке в поисках фонарика и отправилась встречать поезд в 7:38.
В Холленд-Парке она поймала такси. Он, конечно, подразумевал, что она встретит его на машине, но даже представить себе не мог, что бензина, выданного по карточкам, даже близко не хватит на поездку из Кента и обратно. Это вызовет его недовольство, объяснения лишь усилят раздражение. Он бы, размышляла она, пожалуй, предпочел, чтобы машина взорвалась, но не заглохла из-за нехватки топлива. Худшим (и очень показательным) моментом в ее существовании в военное время была невозможность эффективно справиться даже с таким незначительным, но непредвиденным обстоятельством, как междугородний звонок мужа. Их дом в Тентердене в настоящее время вмещал Дейрдре, девочку, которую подселили к ним в войну, трех выздоравливающих морских офицеров, в том числе одного с сильной контузией, мать из разбомбленного дома и ее перепуганное и грязное семейство из трех человек и Дороти, с точки зрения которой даже вереница молодых поклонников-инвалидов не возмещала ужаса жизни в этой стране. Еще у них жила шикарная, угрюмая и в целом анекдотичная дружинница Женской земледельческой армии. Все эти несовместимые, в разной степени несчастные люди представляли собой непредвиденные обстоятельства того или иного рода, и, хотя принято было считать, что критические ситуации зачастую пробуждают лучшие качества во всех людях и в особенности, как постоянно утверждала британская пресса, – в британцах, обычно подразумевалось, что продолжительность таких ситуаций не превышает нескольких часов или, может быть, дней. Но война длилась уже немыслимо долго, она разверзлась и раскинулась перед миссис Флеминг так же безотрадно, как старость и смерть, и все у нее в доме (кроме разве что детей) давно уже не дотягивали до новообретенной национальной черты – блистать во время кризиса.
Миссис Флеминг полагала, что миссис Фосетт, возможно, и впрямь блистала в ту ночь, когда разбомбили ее дом; и в самом деле, бедняжка, хоть и была болтлива, демонстрировала присутствие духа, в котором все же ощущалась частица смелости, но теперь, когда она лишилась и дома, и врагов-соседей, чью репутацию ей оставалось чернить лишь в воспоминаниях, и мужа, который долгие годы служил главным источником вдохновения для ее нападок и презрения («еще несколько таких, как этот, в армии – и нипочем нам войну не выиграть, разве что против недоумков!»), улетучились все остатки ее славы: деревня уже исчерпала все запасы восхищения и зависти, слушая ее историю бомбежки, и миссис Фосетт напустилась (во всех возможных отношениях) на трех своих горемычных детей, чей страх перед матерью значительно превосходил испытанный при авианалете. Миссис Фосетт скандалила с Дороти и с дружинницей и лупила своих детей так умело и дико, что, каким бы богатым ни был их опыт, им едва удавалось избежать колотушек. Она отказывалась убирать отведенную ей часть дома и выменивала пайки своих детей на сигареты. Этот ордер на постой был для нее третьим, и «мне сказали, что жить тут придется, хоть пусть какие будут условия, а они, смотрю, так себе», – как она высказалась по прибытии.
В жизни Дороти господствовал Гитлер, чему способствовал радиоприемник. По ее мнению, правительство в Англии отсутствовало как таковое: все было так скверно организовано, и виноват в этом лично Гитлер. Затемнение, продуктовые карточки, нехватку мыла, бензина, топлива для бойлера, пряжи для вязания – словом, все с дьявольской изобретательностью подстроил не кто иной, как Гитлер. Дороти была глубоко убеждена, что лишь его убийство положит конец войне, и, поскольку в ее представлениях он спал в пуленепробиваемой пижаме на глубине не меньше сорока футов под землей, посещаемый только приспешниками, которых опаивали, чтобы они поддерживали его, в размышлениях Дороти насчет его возможного убийства царил вечный мрак. Как полагала миссис Флеминг, порой Дороти даже начинала сомневаться в том, что Гитлер смертен. Непрестанно слушая приемник, она заявляла о полном неверии во все, что он ей сообщал. Работала она с утра до ночи и обожала морских офицеров и детей, между которыми не делала никаких различий. Все они были неопрятны, все беспечны, все обожали шоколадную манную кашу, которую она готовила им с ревностным усердием. К дружиннице миссис Флеминг относилась с настороженностью горожанки, считая, что близость этой девушки к природе способна привести лишь к естественным для той же природы, но сомнительным (для миссис Флеминг) последствиям. Она излучала секс, все свободное время дома посвящала своей внешности и уделяла внимание исключительно мужчинам – с целеустремленной прямотой, внушающей ужас слабым выздоравливающим. Единственным, в чем сходились Дороти и миссис Фосетт, была неприязнь к Тельме. Хоть ей и приходилось вставать в шесть утра, чтобы добраться на велосипеде до своей фермы, она зачастую где-то пропадала всю ночь. Другие дружинницы недолюбливали ее. Миссис Флеминг было невероятно трудно испытывать приязнь к настолько невосприимчивому и безответственному человеку. Она вздохнула. Покинув дом даже на один вечер, она переполнилась опасениями, подкрепленными опытом. Отъезд стал подобен оттаиванию скованного морозом разума до такой степени, когда начинаешь понимать, насколько глубоко он парализован – и возвращаешься в состояние заморозки.
В темноте Юстонский вокзал оказывал воздействие почти исключительно запахами: рыбы, дыма, уборных, угольной пыли, пота, мазута, свеженапечатанной газеты, дешевых духов (гвоздики или фиалки), живности, дезинфекции и мебельной политуры. Непосредственный эффект возник, едва миссис Флеминг вышла из такси, и был настолько силен, что казался почти материальным, словно завеса тумана, и ей казалось, что стоит протянуть руку, и она коснется ее, а если внезапная вспышка фонарика осветит ее руку, окажется, что в нее таинственным образом глубоко въелась копоть.
Таксист отказался ждать, и она отправилась на поиски поезда, на котором приехал муж. В здании вокзала она заметила, насколько вокруг шумно: обширное скопление резких и негармоничных звуков – оркестровка необратимости, отбытия (так как поначалу она не сумела выявить никаких признаков прибытия); хлопали двери, взвивались свистки, слышались крики, створки выхода на перрон лязгнули, открываясь и пропуская багажный грузовичок, и снова лязгнули, закрывшись; бесконечный поезд бесконечно убегал из мутного приглушенного света в темноту, оставляя за собой бесплотный пригородный голос, объявляющий место его назначения в неисправный микрофон.
Она разыскала табло со сведениями о прибытии и обнаружила, что поезд ее мужа все еще довольно далеко от Лондона и опаздывает уже на сорок минут. Таксист ни за что не согласился бы простаивать так долго. Она отправилась на поиски кофе.
Буфет был переполнен. Стоя у прилавка с мраморной крышкой, блестящей от бесчисленных влажных и липких кругов там, где ставили мокрые стаканы, она ждала кофе, зная, что пить его будет невозможно. Рядом с ней была выставлена под стеклянным колпаком серебряная трехъярусная ваза-подставка. Ее спросили, не желает ли она что-нибудь из еды. Сэндвичи со свеклой и фигурная выпечка в виде бомбочек (корнуолльские пирожки) были выставлены на очаровательных бумажных салфеточках с кружевными каемками. Свекла между толстыми кусками хлеба поблескивала с глухим раздражением аллигаторовых глаз. Съесть ей ничего не захотелось.
Так или иначе, размышляла она, дом в Кенте обеспечил вполне надежное пристанище для Дейрдре и Джулиана на время каникул. Ее муж хотел отправить их в Америку или Канаду и даже все уже уладил, а затем вместе с ней встретился с детьми, и она, стыдясь своей потребности в обществе детей, чуть не поддалась ему, чтобы они были в безопасности, как следует накормлены, окружены заботой и вдобавок повидали мир. Но за неделю до того ей представился случай сопровождать подругу, которая провожала своих детей в Канаду, и этот опыт стал мучительным и незабываемым, обрывками возвращаясь к ней всякий раз, едва она оказывалась на вокзале… Родителям пришлось уговаривать детей войти в вагон, один маленький мальчик все спрашивал:
– А это надолго?
– Нет-нет, совсем ненадолго.
– До Рождества?
– Там видно будет, но это точно ненадолго.
– Тебе понравится, – уверял отец мальчика, и ребенок вдруг понял, что родители лгут, что время никак не зависит от них троих: он не расплакался, но молча смотрел на них с беспомощным горем и обидой, пока поезд не тронулся.
Одну малышку сопровождающей пришлось силой отрывать от ее матери и уносить в вагон рыдающую от горького открытия тоски по дому.
– Она же говорила, что довольна. Говорила, что хочет уехать, – твердила ее мать. Ее уверяли, что ребенок забудет, что успокоится прежде, чем они успеют доехать до Ливерпуля, а тем временем девочка все кричала и кричала, что хочет домой – она не хотела, не хотела…
Когда поезд скрылся из виду, мать девочки наклонилась, держась за багажный грузовичок, и ее бурно вырвало.
Были и те, кто ожесточился и приобрел стойкость, кому говорили, что нельзя бояться школы и темноты, нельзя плакать. Они прощались и заходили в вагон, как вымуштрованные солдатики, незаметно нащупывающие в кармане носовые платки или крепко прижимающие к себе своих мишек и кукол. И конечно, многим происходящее казалось веселым и захватывающим. Это их родители потом падали в обморок или уходили, повторяя друг другу ту же ложь, которой другие родители пичкали детей. Это ненадолго. В сущности, так будет гораздо лучше…
Как бы там ни было, Дейрдре осталась с ней. И Джулиан продолжил учебу в подготовительной школе, которую окончил к Рождеству. Каникулы он провел с ней. Упорядоченность, которую привносили школьные семестры и каникулы, как ни странно, служила ей утешением в нынешней жизни. Она помогала оправдывать однообразие повседневных мелочных забот (что же нам, скажите на милость, съесть на обед? Почему комитет по ГСМ вообще не отвечает на письма? и т. п.), утешала в состоянии постепенной потери упорядоченности иного рода – зыбких, но непростых отношений, которые установились в Лондоне между ней и мужем, а теперь заметно ослабевали. Она все реже и реже виделась с ним, поэтому во время кратких нерегулярных встреч вроде той, которой она ждала сейчас, он казался и чужим, и знакомым в совершенно неверной пропорции. О своей работе он говорить отказывался, но она явно была на редкость изнурительной и постоянно вынуждала мотаться его по всей стране. Миссис Флеминг имела смутное представление о том, что он перемещается на бомбардировщиках и всевозможных морских судах, но не знала, почему, а он не считал нужным объяснять ей. Изредка он звонил ей, чтобы сказать, что возвращается или что с ним все в порядке, то есть просто подтверждал ее опасения, не уточняя их. То, чем он занимался, полностью поглощало его мысли, и даже в тех редких случаях, когда он приезжал в Кент, он был либо чем-то озабочен, либо откровенно скучал. Но главное, дети, в особенности Дейрдре, давали ей возможность (по крайней мере, иногда) считать собственную жизнь унылой, но не лишенной смысла: эгоистичная и скрытая паника, которая порой накатывала на нее при мысли, что ей уже недолго осталось до сорока, слегка отступала, когда она смотрела, как растет и взрослеет Дейрдре. В конце концов, что полагается делать с собственной жизнью в возрасте тридцати пяти лет? В самом деле, чем бы она занималась, если бы не война? Здесь, посреди Юстонского вокзала, в окружении самой разной военной формы цвета хаки, вообразить это было выше ее сил: оказалось, что даже вспомнить, какой была ее собственная жизнь в 1939 году, так же трудно, как переодеть всех посетителей буфета из военной одежды в штатскую. Эта довоенная жизнь самим своим названием теперь казалась пустой и неуместной мечтой, в которой досуг и удовольствие были естественным явлением. Она перестала притворяться, будто собирается пить кофе, и решила предаться ностальгии, если сумеет найти где-нибудь место, чтобы присесть.
За пределами буфета холод пробирал до костей, и ее вдруг стала страшить встреча с мужем; отсутствие ждущего такси; натянутый и ущербный разговор в ожидании его; возвращение в запустелый полузапертый дом. Теперь она уже почти жалела, что отклонила предложение Ричарда сопровождать ее, хотя причины этого отказа до сих пор казались ей вескими. Ее мужа раздражали выздоравливающие раненые en bloc[10], и он, словно образец женской логики, пропускал мимо ушей ее довод, что альтернатива им – новые миссис Фосетт.
Она отошла взглянуть на табло и обнаружила, что с него начисто исчез поезд, который она ждала. Дряхлый тип, судя по виду, страдающий несварением, работой которого было менять сведения на табло, на все ее расспросы отвечал сардонической ухмылкой, чем лишь приводил ее в бешенство, ведь было очевидно, что он слышит, о чем она спрашивает, и знает ответ. Наконец столь же дряхлый тучный носильщик сжалился над ней и сообщил, что искомый поезд прибыл несколько минут назад. «Платформа 18, вы должны еще застать его там» – подразумевалось, что ей очень повезет, если в самом деле застанет. Она бросилась к поезду, унося на себе злобный взгляд старикашки, обслуживающего табло.
Когда она подоспела, муж уже был у выхода с платформы. Он отдал свой билет и застыл неподвижно, одетый в черное пальто с бархатным воротником, в котором всегда выглядел так, словно оно ему велико, крепко вцепившийся в чемоданчик – как ей было известно, невероятно тяжелый. Похоже, он не видел, как она приблизилась, и, когда она окликнула его по имени, вскинулся и заморгал.
– А-а, – сказал он.
Едва начав объяснять про табло, она поняла, что эти объяснения ни к чему, что они выглядят глупо и бессмысленно. И она оборвала себя, сказав, что это неважно, вдруг осознав, что ей предстоит еще сказать ему, что она не на машине.
Они все еще стояли там, где встретились, а тем временем остатки толпы с поезда просачивались через выход с платформы и растворялись в темноте. Она сказала:
– Извини, привести машину я не смогла. Придется нам постараться поймать такси.
– Нет, если придется слишком стараться. Я вызову машину.
Она в удивлении обернулась к нему и увидела, что он ищет в карманах мелочь. Достал пачку пятифунтовых банкнот, и она поняла, что загадочным образом у него, как всегда, нет других денег.
– У меня есть, – сказала она, молясь, чтобы мелочь и вправду нашлась – слишком многое в их жизни удалось бы сгладить обнаружившимся у нее двухпенсовиком.
Он взял ее за руку и повел к телефонным будкам.
Два пенса у нее и вправду были, и он забрал их и вошел в будку, оставив чемодан при ней.
– Через десять минут, – объявил он, когда вышел. – Что с едой?
– Дома есть ужин.
– А какое-нибудь мясо?
– Бекон. И яйца.
– Мне нужно мясо, – высказался он. – Прихватим по дороге.
Вместе с ним она покинула вокзал, ощущая необъяснимую подавленность. Чувство страха, которое мучило ее перед встречей с мужем, не исчезло, а наоборот, усилилось. Уже три раза она проявила себя непредусмотрительной и нехозяйственной, хотя, казалось бы, в ее возрасте могла бы этого избежать.
Наконец приехала машина, про которую он сказал, что это за ними, и оказался прав. Он усадил ее, сказал что-то водителю, и тот накрыл ей колени пледом, который казался замызганным даже в темноте. Машина тронулась.
– Где же ты собираешься достать мясо? – спросила она, но получила от него резкий тычок через плед, и его укоризненные бледно-голубые глаза заблестели притворно-заговорщицки.
– Рассказывай, как у тебя дела, – заговорил он минуту спустя.
– Все в точности так, как прежде, и, пожалуй, это даже хорошо. А у тебя?
– Все в точности иначе.
– Другая работа?
– Возможно. На твоей жизни это никак не отразится, – добавил он. Этим он и не собирался утешать ее, и она чуть недовольно возразила:
– А на твоей? На твоей-то наверняка отразится.
Она почувствовала, как в темноте у него на лице внезапно возникла усмешка, потом пропала. И он сказал:
– О да, на моей жизни это может отразиться радикально.
Она сразу поняла, что он думает о смерти, и несовместимость ее нынешнего длящегося существования и его возможной загадочной смерти разбередила ее разум страстным несогласием, не давая продолжать разговор в таком духе. Думая об обширном кладбище личных отношений, она вдруг пожелала, чтобы закончился день и сон скрыл ее одиночество. Она взглянула на мужа. Он втянул голову в плечи, прячась в воротник пальто, и было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. Ей пришлось встряхнуться, чтобы и впредь оставаться как раз такой неподходящей компанией, как надо.
– Дейрдре все еще убеждена, что на самом деле ты шпион.
Он молчал.
– Это она Бакена начиталась.
– Я рад, что она умеет читать, – вежливо ответил он.
– Ох, Конрад, ну ты и насмешил! Конечно, читать она умеет. Ей десять.
Машина остановилась – кажется, в Сохо, но наверняка она не знала. Пока они стояли, она пришла к убеждению, что это не Сохо. Он вышел из машины и принялся стучать и звонить в узкую дверь. После длительного ожидания его впустили, дверь захлопнулась. Ее охватил нелепый испуг, что придется поддерживать разговор с шофером. Но тот сидел неподвижный и молчаливый и явно ни на что не рассчитывал. Было очень холодно. Она вспомнила, что ничего не ела с тех пор, как перехватила сэндвич у Национальной галереи, после того как днем побывала на концерте с Ричардом. А когда мы вернемся, думала она, в кухне будет лютый холод, и я так проголодаюсь, что не захочу даже мяса – но мясо ему, конечно, ни за что не раздобыть.
Узкая дверь открылась, он вышел, на мгновение она увидела за ним фигуру женщины с большим беременным животом, в рабочем халате; она смеялась или судорожно кашляла – непонятно, что с ней происходило, а потом дверь захлопнулась, и он сел рядом.
– Теперь домой, – объявил он и положил сверток на пол машины.
