Элизабет Бойл
Скандальное красное платье
Глава 2
Лондон, 1837 год
Спор в гостиной, находящейся этажом ниже, здесь прекрасно слышен. Не то чтобы леди Госсетт подслушивала разговор детей – его просто невозможно не услышать, так громко они обсуждали ее будущее.
Как будто она внезапно стала ребенком, нуждающимся в опеке.
Вздохнув, леди Госсетт поднялась с кровати, где доктор рекомендовал ей оставаться до конца дня. «Или несколько дней», – сказал он, похлопав ее по руке, будто она нуждалась в утешении.
Что ей нужно, так это вернуться в порт. Сколько времени прошло? Два, может быть, три часа с тех пор, как она упала без чувств. Возможно, его еще можно найти…
Леди Госсетт подошла к окну, голоса стали четче, но она слушала вполуха и, чуть раздвинув кружевные занавески, смотрела в парк в центре Гросвенор-сквер.
– Что-то надо делать, – приказным тоном объявил новоиспеченный капитан Госсетт. – Мама явно не в порядке.
Леди Госсетт почти видела, как выпрямилась спина сына и расправились плечи, когда он инструктировал сестру.
«Ох, Джон, осторожнее. Уж тебе ли не знать, как Джинджер воспринимает твои приказы».
– Мама всего лишь упала в обморок, Джон, – сказала леди Клермонт. – Вряд ли это повод для тревоги.
– Дело не только в обмороке. – Стук каблуков подчеркивал слова Джона. Он расхаживал перед диваном, где Джинджер, вероятно, играла роль хозяйки дома. – Тебя не волнует, как она была одета?
«О господи, опять!» – подумала леди Госсетт, взглянув на свое сиреневое платье. Оно сшито по последней моде и в высшей степени приличное, хотя она лично находит нынешние фасоны несколько помпезными.
Теребя кружево и взглянув на пышные рукава, леди Госсетт вздохнула по прохладному и удобному муслину своей юности. Тогда носили изящные платья, простые и элегантные, свободных линий, без всяких сковывающих корсетов, обручей и чрезмерного шуршания.
Голос Джинджер чуть повысился, выдавая раздражение.
– Джон, нет ничего дурного в том, что женщина в мамином возрасте носит такой унылый цвет. Признаюсь, я удивилась, когда она попросила меня пройтись с ней по магазинам. Полагаю, она считает сегодняшний день праздником и хотела принарядиться.
Леди Госсетт фыркнула: «Женщина в мамином возрасте». Она знала, что дочь ее защищает, и все-таки не следовало добавлять «старую ворону». Она оглянулась на гардеробную, где скорбной чередой висели черные платья. Унылые, и скучные, и ужасно гнетущие, словно стая ворон уселась на бельевой веревке.
– Я предпочел бы, чтобы мама демонстрировала должное уважение к памяти отца. По крайней мере когда она носит траур, нам не нужно беспокоиться, что некоторым вроде Фархема придет в голову, что она… она…
Джон запнулся, и леди Госсетт пришлось про себя договорить то, о чем ее сын не хотел даже думать.
Что его мать живая… свободная… все еще способна к страсти.
– Отвратительное понятие, правда, Джон? – тихо сказала леди Госсетт, снова взглянув на парк.
Цветение лета и пышные розы радостно контрастировали с мрачным разговором внизу. Площадь, как обычно в это время дня, была пуста, только няня везла по дорожке коляску с младенцем.
В гостиной в разговор вступил Клермонт:
– Я в этом отношении поддерживаю Госсетта. Сама мысль об этом отвратительна. Не хотел бы я, чтобы люди вроде Фархема болтались около моей матери.
«А ты не тот человек, которого я бы выбрала для своей дочери, ты самодовольный хлыщ и зануда», – безжалостно подумала леди Госсетт.
– Вы оба придаете этому слишком большое значение. Фархем слюнявит руки всем женщинам, – отрезала Джинджер. – Не скажу, что меня нисколько не беспокоит, когда он так на нее смотрит, но адмирал был скорее галантен, чем навязчив. Мужчинам его возраста это свойственно.
В спальне леди Госсетт раздалось решительное фырканье.
– Мне это не нравится, – ответил Джон официальным тоном. Так отдают приказы, а не беседуют. – Она вдова и должна вести себя соответственно. Если бы отец мог видеть такую демонстрацию…
Джинджер застонала от напыщенности брата.
– Он сказал бы, что она выглядит прелестно. И сиреневый цвет отнюдь не делает ее бледной и болезненной.
Бледная? Болезненная? Это дочь выбрала в ее защиту?
Леди Госсетт взглянула в зеркало. Смотревшую оттуда женщину вовсе нельзя назвать ветхой старухой, какой ее описывали внизу. На ее взгляд, лицо еще было гладким, в белокурых волосах ни намека на седину, и, несмотря на двоих детей и преклонный, по их мнению, возраст – сорок три года, – она сохранила девичью фигуру.
«Ну в основном ничего», – подумала леди Госсетт, глядя на ужасное платье с обручами и корсетом, скрывавшее каждый изгиб ее тела.
Внизу Джинджер добавила:
– Ты слишком преувеличиваешь, Джон. Можно подумать, что мама надела какое-то чудовищное красное шелковое платье и прогуливалась в парке. Все, в чем она нуждается, это отдых и немного внимания.
Леди Госсетт вздохнула. Дети на самом деле считают ее уже такой развалиной? Джон и Джинджер. Ей бы гордиться ими, но сейчас хотелось стукнуть их лбами.
– Красный шелк! – с ужасом пробормотал Джон. – Даже представить такое не хочу.
Наверху его мать размышляла, не отправиться ли в дальний угол гардеробной, где действительно висело красное шелковое платье – печальное свидетельство безумств ее юности, не надеть ли его и в таком виде спуститься вниз и выставить их из своего дома.
Это ее дом, по крайней мере пока Джон не женится…
– Возможно, мы должны рассмотреть… с моей стороны это самонадеянно, но я хочу сказать… – замямлил Клермонт.
– Что рассмотреть? – мягко торопила Джинджер.
– Перевезти ее в Клермонт-Хаус, – объявил граф. – По крайней мере до конца лета, пока леди Госсетт не придет в себя. Можно поселить ее во вдовьем доме с моей матерью.
– Превосходное предложение. – Джон накинулся на эту идею, как рыба на приманку. – Ты могла бы присматривать за мамой, Джинджер, проследить, чтобы она не… ну, ты понимаешь, о чем я говорю. Перейдем к следующим проблемам.
Леди Госсетт стиснула зубы. Она стала проблемой?
Стоя перед окном и глядя на площадь, она начала подбирать доводы, которые утихомирят детей по меньшей мере на пару недель.
«Довольно чепухи! Я никуда не поеду. Я намерена жить в Лондоне. И я не имею никакого намерения… Не имею никакого намерения…»
Все слова, упреки, кипевший в ней гнев мгновенно испарились.
Ухватившись за оконную раму, она смотрела на площадь.
Там, в парке, на скамье, сидел молодой человек, смотревший на ее дом. Моряк, если говорить точно. Его красный платок, стильная шляпа и парусиновые брюки так же выделялись на фоне лондонской серости, как цветущие вокруг него розы.
Леди Госсетт закрыла глаза и на полсекунды подумала, что ее дети правы – она действительно не в себе.
Открыв глаза, она увидела, что он по-прежнему сидит на скамье.
Тот самый человек, которого она увидела в порту.
Первой ее мыслью было броситься за ним, не думая о приличиях, не заботясь о том, что скажут дети…
Ее дети…
О господи! Джинджер и Джон! Как она могла забыть? Глянув на пол, виконтесса сделала глубокий вдох и, разглаживая дрожащими руками юбку, быстро придумала план.
Тихо прокравшись к двери, она лишь взглянула на шляпку и перчатки, не говоря уж о накидке, хотя появление без них на улице достаточно скандально.
«Нет времени», – сказала она себе, пробираясь по коридору со всеми предосторожностями, каким научили ее кузины много лет назад.
Талли и Герцогиня. Так она и Талли звали в юности Фелисити. Леди Госсетт улыбнулась. Ее самые дорогие подруги. Можно представить, как они хохотали бы, увидев, что она крадется по собственному дому, пытаясь проскользнуть мимо детей: точно так же в юности они удирали от своей школьной наставницы мисс Эмери.
Герцогиня, вероятно, предположила бы – и вполне справедливо, – что леди Госсетт совсем потеряла разум, преследуя призрак моряка, но что еще оставалось делать?
Это был он. И ничего другого, как последовать за ним, она сделать не могла.
Спустившись с лестницы, она прижала палец к губам, призывая к молчанию убиравшуюся в холле горничную. Лакея, который обычно ждал перед дверью, и вездесущего дворецкого Локли не видно. «Пьют чай», – решила она.
Виконтесса пересекала холл и слышала из гостиной слова Джинджер:
– Я много раз просила маму переехать с нами за город, но она отказывается. Ты считаешь, Джон, что мы должны тащить ее туда против ее желания? Похитить ее? Она была бы шокирована таким грубым обращением.
«Не столь сильно, как ты думаешь, Джинджер, дорогая. Это будет не в первый раз», – размышляла леди Госсетт. Если бы они знали…
Но нет времени посвящать их в прошлое матери, в грехи ее юности.
Вместо этого она, как мышь, выскользнула из парадной двери, и в тот миг, когда закрыла ее, что-то в ней вырвалось на свободу. Будто она перерезала нити, связывающие ее с этим домом, с этой жизнью, с благопристойным существованием, которого ожидали от нее Джон и Джинджер.
Леди Госсетт исчезла, впервые за долгие годы она снова была Пиппин.
Одним глазом поглядывая на скамью в парке, другим следя за движением, она, словно безумная, метнулась через улицу, уворачиваясь от карет и повозок, и, устремившись к скамье, оказалась лицом к лицу с моряком. И здесь слова оставили ее.
«Это не он, Пиппин. Не он».
Потому что это был не он.
Ее охватило жгучее разочарование, горе, которого она не ожидала и не чувствовала годами. Хотя будь она разумнее, то давно сообразила бы, что это не он.
Как это мог быть он?
Но это все равно что заглянуть в прошлое, снова увидеть Дэша, каким он был в ту ночь на берегу в Гастингсе. Юношески заносчивый и поразительно красивый. Волосы и подбородок те же самые, но нос и глаза другие, и она подозревала, что этот мужчина ниже Дэша.
Но у него сверхъестественное сходство с… Она оглянулась на окна гостиной, осознавая скандальность своего поступка.
Если дети ее заметят и выйдут, ей придется объяснить… то, что объяснить нелегко.
– Леди Госсетт? – спросил молодой человек, в его резком тоне сквозила американская самоуверенность.
Он поднялся, сняв шляпу, под которой виднелся красный шарф. Без шляпы он еще больше походил на пирата, и ее сердце забилось быстрее.
Она кивнула, потирая руки, по которым побежали мурашки. Голос. Он так знаком.
Снова глянув на дом, она схватила молодого человека за руку и потащила через площадь.
– Меня зовут Натаниел. Натаниел Дэшуэлл.
Она чуть споткнулась. Конечно, он – Дэшуэлл! Его имя не должно удивлять ее. Она быстро взглянула в его загорелое красивое лицо.
– Дэшуэлл? – повторила она.
Он остановился. К счастью, они были довольно далеко от дома, и если Джон и Джинджер случайно выглянут в окно, они ее не заметят.
– Капитан Дэшуэлл – мой отец. Вы ведь его знали? Вы помните его?
«Помните?!» Он что, безумен? Как будто она могла забыть капитана Томаса Дэшуэлла!
Но от шока она могла лишь кивнуть.
Натаниел мял в руках шляпу, а потом произнес слова, которые изменили ее жизнь. Он предложил ей нечто скандальное, чего она долгие годы избегала. Если ее дети убеждены, что ее сиреневое платье выходит за рамки приличий, то слова Натаниела свели бы Джона в могилу, взбудоражили бы все лондонское общество.
– Леди Госсетт, я прошу вас пойти со мной. Понимаете, вы нужны ему. Думаю, вы единственная, кто может его спасти.
Две недели спустяНа борту «Эллис Энн»
Капитан Дэшуэлл, вздрогнув, проснулся и потянулся за стоявшей всегда рядом бутылкой. Но под рукой было пусто.
– Черт!
Пригладив волосы, он сонно смотрел в окно. Ночь все еще утверждала свои права на небо. Судя по качке, свежий ветер, наполнивший паруса на закате, не стих, и судно резво шло по волнам.
Дэш поднялся, на нетвердых ногах двинулся к шкафчику, остановился перед ним, чтобы удержать равновесие, и сунул внутрь руку. Вместо того чтобы наткнуться на бутылки, его пальцы хватали пустоту.
Он глянул на полку, где держал личный запас. Пусто. Стянули! Обворовали! Дэш грязно выругался.
Куда, черт возьми, подевался весь запас бренди?
Дэш поглядел на шкафчик. Дело рук Нейта, не иначе. Нахальство, вот что это такое. Он, Томас Дэшуэлл, пока еще капитан этого судна, и пора сыну понять это.
«Не важно, что команда тебя пустым местом считает, – предательски нашептывал ему внутренний голос. – Люди без колебаний идут за Нейтом, потому что он ведет корабль верным и выгодным курсом».
Дэш тряхнул головой, отбрасывая мысль, что не он здесь главный. Это его корабль, черт подери. Его!
Пошарив внутри, он надавил на заднюю панель. Фальшивая стенка открылась, и Дэш вытащил оба пистолета.
Много воды утекло с тех пор, когда он в кого-нибудь стрелял, но целиться не разучился. И сейчас он в достаточно отвратительном настроении, чтобы доказать, что не зря заслужил скверную репутацию.
Сделав несколько шатких шагов к двери, Дэш почувствовал, что появилась еще одна проблема. Нужно облегчиться. Прекрасно, он сначала займется этим, а потом прикончит ублюдка, который забрал его бренди.
Дэш накинул сюртук, надвинул на брови шляпу и вышел на палубу, стуча каблуками.
С фонарем он прошел на корму, поставил фонарь и уже собрался спустить брюки, когда раздавшийся из тени нежный голос заставил его похолодеть.
– Дэш, это ты? – шептала женщина.
Он застыл на месте, вцепившись в пояс брюк. Внизу плескалось море.
Господи! Сколько он не пил? Слишком долго, если волны разговаривают с ним. Этому нет другого объяснения.
– Дэш?
Потом он вспомнил, как Нейт что-то говорил о пассажирке, но тогда он не придал этому значения. Теперь он об этом жалел.
Что, черт возьми, сказал Нейт? Какая-то вдова заказала каюту до Балтимора и заплатила золотом.
Золото – единственное, что его тогда заинтересовало. Теперь Дэш понимал, что нужно было задать еще один вопрос.
Какая женщина?
– Это я, – сказала она. – Я пришла к тебе.
Судно поднималось на волнах и падало вниз. Дэш подумал, что его вывернет. Сорок лет он в море, и с ним такого не было никогда до сегодняшнего вечера.
– Дэш, я вернулась, – сказала женщина, подходя ближе. – Это я.
Голос! Он знал его слишком хорошо. Подобно сирене этот голос манил его в ночных видениях, преследовал его.
Не она. Нет, господи, только бы не она!
«Это не может быть она», – сказал Дэш себе. Это какая-то скверная шутка. Наверное, развлекается та же дрянь, что украла его припрятанный алкоголь. Есть только один способ прекратить эту шутку.
Дэш медленно потянулся за фонарем и, сунув руку за пазуху, вытащил пистолет. Повернувшись, он поднял фонарь и прицелился.
О господи, нет! На него в ужасе смотрели голубые глаза, которые он так хорошо знал. Глаза лазурные, как моря Вест-Индии, и полные печали.
Однажды Дэш уже испытал такое потрясение, оказавшись с ней лицом к лицу, и воспоминания о том дне обрушились на него.
Лондон, 1814 годЗимняя ярмарка на Темзе
Проклятый мороз. Чертова река. Дэш тряхнул головой и нахмурился. Весь Лондон резвился на льду Темзы на зимней ярмарке, но у Дэша было свое мнение об этой мерзкой погоде. Мнение, которое не разделяли многочисленные зеваки, наслаждавшиеся новизной прогулок по замерзшей реке и предвкушавшие карнавал.
«Я торчу здесь у всех на виду. Меня арестуют, это так же верно, как и то, что у меня яйца от холода отвалятся», – думал Дэш, потирая руки над кустарной жаровней и периодически покрикивая:
– Каштаны, жареные каштаны!
– Один пакетик. – Какой-то франт швырнул на столик монету, прижимая к носу платок. Он прошелся взглядом по Дэшу, потом оглянулся на ожидавшую его молодую леди и повел бровями. – Побыстрее, приятель, леди чертовски холодно. – Он подмигнул девушке, и она хихикнула.
Оба были в тяжелых пальто, отделанных мехом, в толстых перчатках и крепких башмаках, в такой одежде ни холод, ни ветер не страшны.
– Да, милорд.
Дэш не забывал вставлять в свою речь чисто английские обороты. Он, американец, на земле англичан. Бог с ним со льдом, но их страны воюют, достаточно одного промаха, стоит кому-нибудь его узнать, и его повесят на ближайшей рее как шпиона.
Отдав пакет и спрятав деньги, Дэш снова зазывал покупателей:
– Каштаны! Горячие каштаны!
Конечно, не это он планировал, пробравшись в Лондон на голландском торговом судне две недели назад, до того как река поймала в ледяную ловушку корабль, пассажиров и груз.
Дэш заносчиво рассчитывал войти в акваторию лондонского порта, собрать информацию о готовящихся к отплытию судах, их грузе, пункте назначения, а потом вернуться на «Цирцею» и обобрать их, когда они будут выходить из устья Темзы, мимо мыса Шубери.
Вместо этого Дэш оказался в ледяной западне. А капитан, которому, как он думал, можно доверять… Золото Дэша кончилось, а с ним кончились симпатия и молчание голландца.
Поэтому, как всегда находчивый, Дэш украл жаровню, заложил свои часы, купил мешок каштанов и устроил этот кустарный киоск на льду, чтобы заработать денег для возвращения в море.
Если уж на то пошло, у него достаточно ума, чтобы вернуться на судно богачом.
Проходивший мимо стражник пригляделся к нему, и Дэш уважительно кивнул.
– Погрейте руки, сэр, – предложил он, и мужчина с благодарной улыбкой протянул руки к углям.
– Ужасный холод сегодня, правда? – сказал стражник, шевеля пальцами над огнем. – Но благородное сословие это не остановило. – Он кивнул в сторону толпы, заполнившей реку. Люди катались на коньках, прогуливались между киосками и делали покупки на импровизированном рынке, возникшем почти в тот же момент, когда река замерзла. – Спасибо, сэр.
Дэш слегка поклонился с глупой улыбкой, надеясь, что стражник принял его за обыкновенного простофилю.
Так-то оно лучше.
Лучше, чем если бы стражник понял бы, что беседовал с печально известным капером, капитаном Томасом Дэшуэллом, с человеком, которого ненавидит вся Англия, как объявила одна газета.
Дэшу заголовок понравился. Он хранил эту газету в своей каюте, и команда его поддразнивала. Его «Цирцея» – гроза торговых судов. Сколько «призов» он взял? Двадцать два, по последним подсчетам. Единолично поднял страховые ставки на астрономический уровень, а цены на сахар так взлетели, что для большинства он стал слишком дорогим.
И это не считая трех военных пакетботов, которые Дэш со своей лихой командой захватил в прошлом году. Один из них вез целое состояние – заработную плату для флота в Вест-Индии. Был еще шотландский город, который Дэш ограбил недавно: вошел в гавань, наставил пушки и приказал наполнить трюмы.
Нет, он не найдет друзей у английских или шотландских берегов.
За исключением…
…той крошки на берегу в Гастингсе. Он не знал, почему она все эти годы неотступно являлась ему в мыслях. Когда это было? Три, нет, четыре года прошло с тех пор, как он украл поцелуй с ее губ.
Дэш рассеянно потер подбородок и хрипло выдохнул.
Пиппин. Так ее звали. Во всяком случае, это имя она ему назвала застенчиво и не совсем честно, поскольку это было только прозвище.
Леди Филиппа Ноуллз, как он теперь знал. Безумный Джек позже сказал ему, кто эта таинственная маленькая проказница. «Дочь графа. Слишком высокородная для американского контрабандиста и пирата, – сказал Дэшу его английский приятель. – Она создана для светской жизни и соответствующего брака».
Но ее глаза, эти голубые глаза… Дэш не мог их забыть. В их сиянии таилась печаль, говорившая, что жизнь, которая суждена этой девушке, очень отличается от того, что она хочет.
По ночам, стоя на вахте, он мог поклясться, что слышит сквозь шорох волн ее тихий голос, зовущий его. Что морской бриз доносит легкий аромат ее духов. И те глаза… как ему хотелось видеть, что они светятся отнюдь не печалью.
Пиппин. Его Цирцея. Она околдовала его одним взглядом. Дэш смотрел на заснеженные берега, на огромный лабиринт Лондона и думал о том, где она сейчас.
В Лондоне? Или давно вышла замуж и живет за городом? Скорее всего так. Передернув плечами, Дэш перевел взгляд. Делать ему, что ли, нечего, чтобы думать о ней? Или о какой-нибудь другой леди.
Для таких, как она, он настоящее проклятие. Дэш хорошо это помнил. Но все же…
Тихий вздох прервал его размышления. Девушка возилась с шелковой сумочкой, в которой позвякивали монеты. Она оглянулась, будто искала кого-то, но в тот миг, когда она подняла голову, сердце Дэша заколотилось.
Нежные, ясные голубые глаза, и в них тот же самый свет печали. Тот же подбородок. Та же девушка. Как будто он наколдовал ее, вызвав сюда своими мыслями.
Пиппин. Его Цирцея. Повзрослела. Леди со всеми округлостями и искушениями, которые лишили его дара речи. Женщина, да, теперь перед ним женщина, соблазнительная и неотразимая.
– Один пакетик, пожалуйста, – сказала она, все еще рассеянно роясь в сумочке. В мыслях она была за миллион миль отсюда, и Дэш задавался вопросом, помнит ли она его?
Помнит? Господи помилуй! О чем он думает? Ему меньше всего нужно, чтобы Пиппин его помнила. Он поцеловал ее, толкнул на песок под градом пуль и бросил. Оставалось надеяться, что она забыла это и помнит только его поцелуй.
В том, что ей это понравилось, Дэш не сомневался. Его поцелуй, а не какого-нибудь напыщенного джентльмена, за которого, по словам Джека, ей предстояло выйти замуж.
Дэш судорожно вдохнул. Вот она. Единственная женщина в Лондоне, которая имеет все причины ненавидеть его… все резоны немедленно выдать его стражникам. И что он может сделать? Броситься наутек? Он никогда в жизни этого не делал. Он тщательно наполнил пакетик и подал ей. На секунду их пальцы соприкоснулись, и Дэш задумался, почему не похитил ее в ту давнюю ночь.
Околдованный ее чарами, он произнес слова, которые навсегда изменили его жизнь.
– Это все, что ты хочешь, маленькая Цирцея?
