Элис Шредер
Баффетт. Биография самого известного инвестора в мире

17. Гора Эверест

Нью-Йорк, весна 1951

Когда начался второй семестр в Колумбийском университете, Уоррен буквально дрожал от восторга. Отца только что переизбрали в Конгресс в четвертый раз. Кроме того, Уоррену, наконец, предстояло встретить своего кумира Бена Грэма.

Как вспоминал в своих мемуарах сам Грэм, он всю жизнь был одиночкой. Позже Уоррен назовет этот непроницаемый панцирь «защитным покрытием» Грэма. Общение с Беном требовало усилий: он был слишком умным и эрудированным. В его компании всем приходилось напрягать мозги. Он был всегда добр, но быстро уставал от общения. Его «настоящими друзьями и близкими» были любимые авторы – Гиббон, Вергилий, Мильтон, Лессинг.

Первые двадцать пять лет жизни Бена Грэма, настоящая фамилия которого была Гроссбаум^[132], пришлись на период четырех финансовых паник и трех депрессий в стране^[133]. Бену было девять, когда умер его отец. После этого состояние семьи быстро истощилось. Его мать, ведущая светский образ жизни, потеряла большую часть своего небольшого пакета акций в биржевой панике 1907 года. Позже Грэм говорил, что семья, благодаря родственникам, была спасена от нищеты, «но не от унижения»^[134].

Бен блестяще учился в государственных школах Нью-Йорка, где читал Виктора Гюго на французском, Гете на немецком, Гомера на греческом и Вергилия на латыни. После выпуска он хотел поступить в Колумбийский университет, но нуждался в финансовой помощи. Представитель университета, посетив дом Гроссбаумов, отказал Бену в стипендии.

Грэм, потерянный и разбитый, попал в бесплатный Городской колледж. Вскоре, убежденный, что диплом этого учебного заведения не поможет ему пробиться в мир, Грэм бросил учебу и устроился на работу установщиком дверных звонков. Работая, он декламировал про себя «Энеиду» Вергилия и «Рубайят» Омара Хайама.

В конце концов Грэм снова подал документы в Колумбийский университет, и на этот раз ему предоставили стипендию: выяснилось, что первый отказ был связан с канцелярской ошибкой. В Колумбийском университете он блистал, успевая при этом подрабатывать. Проверяя накладные, он мысленно сочинял сонеты, чтобы развлечься. По окончании университета Бен отказался от стипендии в юридической школе, а также от предложений преподавать философию, математику и английский язык. Вместо этого Грэм последовал совету своего декана и решил попробовать себя в рекламном бизнесе^[135].

Через какое-то время декан Колумбийского университета, Кеппел, рекомендовал Грэма на работу в брокерскую контору Newburger, Henderson & Loeb.

Так он начал карьеру на Уолл-стрит в 1914 году посыльным, с самой нижней ступеньки, а затем перешел на позицию помощника. В 1923 году его переманила группа финансистов, включая членов семьи Розенвальд, предоставив ему стартовый капитал в размере 250 тысяч долларов. Это позволило Грэму основать собственный бизнес.

Свою первую компанию он закрыл в 1925 году, когда разошелся во взглядах со спонсорами относительно суммы своего вознаграждения. После этого он основал фирму Benjamin Graham Joint Account, вложив в нее 450 тысяч долларов из клиентских и собственных денег. Вскоре после этого Джером Ньюман, брат одного из клиентов, предложил себя в качества инвестора и партнера без зарплаты, пока Грэм не освоит бизнес и не добавит ему стоимости. Но Бен настоял на том, чтобы жалованье у него все-таки было. Ньюман в свою очередь привнес в партнерство знания о ведении бизнеса и свои навыки управления.

В 1936 году для оптимизации налогообложения Грэм и Ньюман разделили Joint Account на два бизнеса – Graham-Newman Corporation и Newman & Graham^[136]. Graham-Newman взимала с клиентов фиксированную плату и выпустила акции, которые торговались на бирже. Newman & Graham была хедж-фондом или частным партнерством с ограниченным числом искушенных в инвестициях партнеров, которые платили Грэму и Ньюману в зависимости от достигнутых ими показателей в качестве управляющих.

Они оставались партнерами в течение тридцати лет, хотя в мемуарах Грэм упоминал «отсутствие дружелюбия» со стороны Джерри Ньюмана, его требовательность, нетерпеливость и склонность к поиску недостатков, а также излишнюю жесткость в переговорах. Но они ладили.

Грэм был склонен вступать в схватку с авторитетными бизнесменами. Самый известный эпизод в его деловой карьере – когда он принудил компанию Northern Pipeline распределить ценные облигации среди акционеров. В итоге она выдала акционерам эквивалент в размере 110 долларов на акцию.

Эта битва стала известна на Уолл-стрит, а Грэм продолжил превращать Graham-Newman в одну из самых известных, хотя и далеко не самых крупных инвестиционных фирм.

Ему это удавалось даже несмотря на помехи, которые он сам создавал для своей работы. Каждый раз, когда он упоминал в университетской аудитории акции, которые покупала Graham-Newman, студенты бежали за ними, поднимая таким образом их цену. Это сводило Джерри Ньюмана с ума. Зачем посвящать других людей в свои дела? Делать деньги на Уолл-стрит означало держать идеи при себе.

За 20 лет существования Graham-Newman Corporation ее доходность превосходила среднюю доходность фондового рынка на 2,5 % в год. Такой рекорд за всю историю Уолл-стрит немногие смогли побить. Это может показаться незначительным, но благодаря сложным процентам за два десятилетия инвестор в Graham-Newman получал почти на шестьдесят пять процентов выше среднерыночного дохода. Что еще более значимо, столь высоких показателей Грэм добился при значительно меньшем риске, чем тот, что был сопряжен с инвестированием в фондовый рынок в целом.

Грэм достиг этого благодаря своему умению анализировать цифры. До него оценка стоимости ценных бумаг чаще всего была основана на догадках. Грэм разработал первую подробную методику анализа стоимости акций. Он предпочитал изучать только общедоступную информацию и редко посещал встречи руководства^[137].

Каждый четверг после закрытия рынка Бен ехал на Уолл-стрит 55, где проходил «семинар по оценке обыкновенных акций». Этот курс был кульминацией учебной программы Колумбийского университета по финансам и ценился настолько высоко, что на него часто записывались люди, уже работавшие в сфере управления капиталом.

Уоррен Баффетт в это время взирал на Грэма с благоговейным трепетом. Когда ему было десять лет, Уоррен зачитывался историей Northern Pipeline. Теперь он надеялся сблизиться со своим учителем. Но за пределами учебной аудитории у них с Беном было мало общих увлечений. В поисках знаний Грэм увлекался искусством и науками, писал стихи, пробовал себя в качестве бродвейского драматурга (потерпев грандиозную неудачу) и исписывал блокноты, заполняя их своими изобретательскими идеями. «Я скорее запоминаю то, чему учусь, – писал он в мемуарах, – а не то, чем живу». Для Грэма жизнь превалировала над обучением только в единственном случае: когда он погружался в любовные приключения.

Уоррен в то время ничего не знал о личной жизни Грэма и был сосредоточен только на том, чему он может у него научиться. В первый день семинара Грэма в январе 1951 года Уоррен вошел в аудиторию, где стоял длинный стол. В середине сидел Грэм, окруженный восемнадцатью или двадцатью мужчинами. Большинство студентов были старше Уоррена, некоторые из них были ветеранами войны. Половину составляли бизнесмены, которые посещали курс в качестве вольных слушателей. Тут Уоррен тоже оказался самым молодым, но при этом самым осведомленным. Когда Грэм задавал вопрос, он, по воспоминаниям однокурсника Джека Александера, «первым поднимал руку и тут же начинал говорить»^[138]. Остальная часть аудитории превращалась в немых свидетелей диалога.

В 1951 году многие американские предприятия «мертвыми» стоили по-прежнему больше, чем «живыми». Грэм поощрял студентов использовать реальные примеры из будней фондового рынка, например, захудалые компании вроде Greif Bros. Cooperage – производителя бочек, чьими акциями владел Уоррен. Ее основной бизнес медленно угасал, но акции торговались со значительным дисконтом по отношению к сумме, которую можно было бы выручить, если распродать имущество и погасить долги. В конце концов, рассуждал Грэм, «внутренняя» стоимость всплывет на поверхность. Нужно только интерпретировать балансовый отчет и расшифровывать цифры.

Грэм говорил, что компания мало чем отличается от человека: если ваш дом стоит 50 тысяч, минус ипотечный кредит в размере 45 тысяч, плюс 2 тысячи прочих сбережений – и оказывается, что чистая стоимость дома составляет всего 7 тысяч долларов. Как и у людей, у компаний есть собственность в виде активов, например, товары, которые они производят и продают, а также долги и прочие обязательства. Но после продажи активов и погашения долгов останется только собственный капитал компании или ее чистая стоимость. Если удастся купить акции по цене ниже, чем эта цифра, в конечном итоге они вырастут и отразят чистую стоимость компании^[139].

Это звучало просто, но искусство анализа ценных бумаг заключалось в деталях: нужно было играть в детектива, выясняя, сколько на самом деле стоят активы, выявлять скрытые активы и обязательства, рассчитывать, сколько компания может заработать или не заработать, и продираться через мелкий шрифт, чтобы уяснить права акционеров. Студенты Грэма должны были понять, что акции – это не абстрактные бумажки, и их стоимость можно проанализировать.

В методологии Грэма все усложняло уточнение «в конечном итоге». Акции часто торгуются в противоречии со своей внутренней стоимостью в течение длительных периодов времени. Даже если аналитик все рассчитал правильно, рынок может долго считать эти данные ошибочными. На этот случай нужно было создать то, что Грэм и Додд называли «запасом прочности» – то, что оставит достаточно места для возможной ошибки.

Метод Грэма, как правило, вызывал у студентов две реакции. Одни видели в нем завораживающий путь к скрытым сокровищам фондового рынка. Другие отшатывались от него, как от скучного домашнего задания. Уоррен же отреагировал с восторгом. Его прежнее представление об акциях было производным от закономерностей поведения цен, по которым они торговались. Теперь он знал, что эти закономерности имеют с акциями мало общего. Старые представления Уоррена исчезли в одно мгновение под лучами идей и метода преподавания Грэма.

На занятиях Грэм ловко использовал множество приемов. Например, он задавал парные вопросы. Студенты думали, что знают ответ на первый вопрос, но, когда за ним следовал второй, все становилось не таким очевидным. Например, Грэм описывал две компании, одна из которых пребывала на грани банкротства, а другая – в прекрасном финансовом состоянии. После того, как студенты анализировали две эти ситуации, Грэм объяснял, что на самом деле это была одна и та же компания, просто в разное время.

Наряду с методом «Компания А и компания Б» Грэм говорил об истинах первого и второго классов. Истины первого класса были абсолютными. Истины второго класса становились таковыми в силу убежденности: если достаточное количество людей считало, что акции компании стоят X, то они и стоили X, пока люди не начинали считать иначе. Это не влияло на внутреннюю стоимость акций, и это было истиной первого класса. Метод инвестирования Грэма не сводился к покупке акций по низкой цене, а был основан на понимании психологии рынка, которая позволяла руководствоваться не эмоциями, а холодными расчетами.

Из курса Грэма Уоррен вынес три основных правила:

• Акция – это право на владение маленьким кусочком бизнеса. Акция стоит определенную долю того, что вы готовы заплатить за весь бизнес.

• Помни о запасе прочности. Инвестирование основано на оценках и неопределенности. Большой запас прочности страхует от того, что ошибки сведут на нет правильные решения.

• Мистер Рынок – это ваш слуга, а не хозяин. Грэм придумал этого угрюмого персонажа, который каждый день предлагает купить и продать акции, часто по бессмысленным ценам. Настроение Мистера Рынка не должно влиять на восприятие цены, хоть время от времени он и дает возможность покупать дешево и продавать дорого.

Главный из этих пунктов касался запаса прочности. Пусть акция – это право на владение частью бизнеса, именно запас прочности обеспечивает вам возможность спать спокойно. Свой запас прочности Грэм создавал различными путями. Он никогда не забывал о рисках, связанных с деньгами, взятыми в долг. Хотя 1950-е годы стали одной из самых благополучных эпох в истории Америки, ранний опыт Грэма привил ему привычку всегда ожидать худшего. Он смотрел на бизнес через призму своих статей в Forbes 1932 года: мертвые стоят больше, чем живые. Стоимость акций он оценивал в основном с точки зрения того, сколько будет стоить мертвая компания, прекратившая деятельность и ликвидированная. Подспудно Грэм постоянно оглядывался на 1930-е годы, когда обанкротилось множество предприятий. Собственную фирму он оставлял небольшой, не давая ей разрастаться слишком сильно. Акции любой компании он обычно покупал крошечными пакетами, независимо от того, насколько надежным был бизнес^[140].

В итоге фирма Грэма владела большим ассортиментом акций, требовавшим особого внимания. Многие акции действительно продавались по ценам ниже ликвидационной стоимости компаний. Однако Баффетт не соглашался со своим учителем по поводу необходимости покупать так много акций и остановил свой выбор на одной компании. Но даже несмотря на то что Уоррен далеко отошел от одной из идей Грэма, он буквально «боготворил» своего учителя.

Семестр приближался к завершению, и участники курса были заняты поисками будущей работы. Почти каждый молодой бизнесмен видел путь к успеху в том, чтобы подниматься по карьерной лестнице в огромной промышленной корпорации.

У Уоррена была одна цель. Больше всего на свете Уоррен хотел работать на Грэма. Он знал, что добьется успеха, если тот примет его на работу. Баффетту не хватало уверенности в себе, но в отношении акций он чувствовал себя как рыба в воде, так что решился попроситься к Грэму на работу в корпорацию Graham-Newman. Нужна была определенная дерзость, чтобы даже мечтать о работе у столь великого человека. Но у Уоррена она была. В конце концов он был первым студентом, единственным в классе, кто получил у Бена Грэма А+. Чтобы сделка точно состоялась, он был согласен работать бесплатно.

Но Грэм ему отказал.

«Он был потрясающий. Он просто сказал: “Слушай, Уоррен. На Уолл-стрит до сих пор всем заправляют богатые белые протестанты. В крупные инвестиционные банки евреев не нанимают. А у нас есть возможность принять на работу лишь немногих. И поэтому мы берем только евреев”. Это было правдой, как в отношении к двум девушкам в офисе, так и ко всем остальным. Это была его версия компенсационной дискриминации. В 1950-е годы действительно было много предрассудков против евреев. Я все понимал».

Даже спустя десятилетия Баффетт не смог сказать ничего, что можно было бы истолковать как критику в адрес Грэма. Конечно, тогда он был невероятно разочарован. Неужели Грэм не мог сделать исключение для своего лучшего ученика? Ведь нанять его ему бы ничего не стоило.

В это время у Уоррена было два утешения. Он возвращался в Омаху, где чувствовал себя по-настоящему дома. Там ему будет гораздо легче устроить свою личную жизнь, потому что он встретил девушку из Омахи и был влюблен в нее. Как обычно, девушка в него влюблена не была. Но на этот раз он был полон решимости изменить ее мнение.

18. Мисс Небраска

Нью-Йорк и Омаха, 1950 – 1952

Уоррену никогда не везло с женщинами. Он мечтал о девушке, но ему мешало все то, что отличало его от других людей.

«Никто не был так застенчив с девушками, как я», – вспоминает он. «Но как я на это реагировал? Просто превращался в говорящую машину».

Когда он водил на бейсбол девушку по имени Джеки Джиллиан, кульминационным моментом свидания стало то, что по дороге домой он сбил корову. Заехав за Барбарой Вайганд на катафалке, он, по его словам, совершил «своего рода жест отчаяния», а не эффектный трюк. Если это не помогло, что делать дальше?

Летом 1950 года, перед поступлением в Колумбийский университет, сестра Берти организовала Уоррену свидание со своей соседкой по комнате из Северо-Западного университета. Круглощекая куколка-брюнетка по имени Сьюзен Томпсон^[141] произвела на Берти впечатление девушки, умеющей разбираться в людях. Познакомившись со Сьюзи, Уоррен был очарован, но подозревал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. К сожалению, Уоррен не интересовал Сьюзи. Она была влюблена в другого.

После того как Уоррен уехал в Колумбию, он прочитал в New York Post в колонке сплетен Эрла Уилсона^[142], что мисс Небраска 1949 года, Ванита Мэй Браун, живет в женском общежитии Вебстера^[143] и выступает с певцом и кумиром подростков Эдди Фишером в телевизионном шоу. Что-то в этой ситуации помогло Баффетту преодолеть застенчивость. Поскольку обаятельная мисс Небраска жила в Нью-Йорке, он позвонил ей в Вебстер.

Ванита заглотила наживку. Вскоре у них с Мистером Омахой состоялось свидание. Правда, ее воспоминания об этом были не такими, как у него. Ее пропуском на свободу стали дерзкое тело и лицо девчонки из соседнего двора. В Омахе она устроилась на работу билетершей в театр «Парамаунт», а затем победила в местном конкурсе красоты. «Я думаю, ее талант заключался в том, чтобы ослеплять судей», – вспоминает Баффетт. Она переехала в Нью-Йорк, где отчаянно пыталась добиться успеха в шоу-бизнесе.

Хотя Уоррен был не из тех, кто приглашает девушку на ужин в клуб «Сторк» или на шоу в «Копакабану», она, вероятно, была рада увидеть парня из родного города. Вскоре они уже вдвоем исследовали улицы Нью-Йорка. На берегу Гудзона Уоррен исполнил ей серенаду Sweet Georgia Brown на укулеле, а для пикника захватил бутерброды с сыром.

Уоррен находил ее настолько увлекательной и остроумной, что разговор с ней был похож на игру в словесный пинг-понг^[144]. Но несмотря на ответный интерес Ваниты, он не обманывался в том, что социальных навыков ему катастрофически не хватает. И с каждым годом все отчаяннее пытался их развить. Однажды увидев рекламу курса публичных выступлений по методу Дейла Карнеги, Уоррен отправился в Нью-Йорк на курсы Карнеги с чеком на 100 долларов в кармане.

Недостаток социальных навыков не предвещал ничего хорошего Уоррену и в его отношениях со Сьюзен Томпсон, с которой он переписывался всю осень. Она не говорила ни «да», ни «нет». Уоррен быстро разработал стратегию: подружиться с родителями Сьюзи, чтобы «получить доступ» к их дочери.

После Дня Благодарения Уоррен вернулся в Нью-Йорк, обескураженный и заинтригованный. Он продолжал встречаться с Ванитой. «С таким богатым воображением, как у нее, я редко сталкивался», – вспоминает он.

Ванита была красива, умна и интересна. Но также опасна, взбалмошна. Уоррен понимал, что углублять отношения с ней рискованно. Но, должно быть, в этом был свой особый азарт. «Встречаться с Ванитой было все равно что выгуливать на поводке леопарда, чтобы проверить, получится ли из него хороший питомец. При этом у Ваниты было прекрасное самообладание. У нее не было проблем с тем, чтобы взять себя в руки. Вопрос был только в том, захочет ли она это сделать», – вспоминает Баффетт.

Уоррен догадался, что она ставит его в неловкое положение намеренно. Ей нравилось так себя с ним вести, и она делала это постоянно. Тем не менее, Ванита могла завораживать, и неизвестно, что случилось бы дальше, если бы у Баффетта не было альтернативы^[145].

Каждый раз, когда Уоррен приезжал домой в Небраску, он виделся со Сьюзен Томпсон настолько часто, насколько она позволяла. Она казалась ему необычайно изысканной, властной и щедрой на эмоции. Он сильно влюбился в нее и отдалился от Ваниты, хотя, по его словам, было очевидно, что для Сьюзи он далеко не номер один^[146].

Семья Сьюзен Томпсон была хорошо известна Баффеттам: именно ее отец, Док Томпсон, руководил единственной неудачной избирательной кампанией Говарда Баффетта. Во многих отношениях их семьи сильно отличались друг от друга. Мать Сьюзи, Дороти Томпсон, милая, миниатюрная женщина, житейски мудрая, была известна в семье как жена-спутница. Она следила за тем, чтобы ужин был на столе ровно в шесть и помогала мужу во всех аспектах жизни. Невысокий пижон с серебряной шевелюрой, он носил галстуки-бабочки и шерстяные костюмы-тройки лавандового, бледно-розового или травянистого цветов, производя сногсшибательное впечатление, и держался с осанкой человека, уверенного в том, что им восхищаются.

Он был деканом Колледжа искусств и наук в Университете Омахи, где одновременно преподавал психологию и руководил спортивными программами университета. Он разрабатывал психологические и IQ тесты, а также контролировал процесс тестирования школьников^[147]. Даже в воскресенье он не давал себе отдыха. В остальное время он вещал о своих политических убеждениях всем, кто попадал в зону досягаемости. Его взгляды были схожи с убеждениями Говарда Баффетта.

Свои пожелания Док Томпсон высказывал с милой улыбкой, настаивая при этом на их незамедлительном выполнении. Он рассуждал о значении женщин, но при этом ждал, что они его будут обслуживать. Его работа была связана с глубинным «я», однако он был заметно тщеславен. Он цеплялся за тех, кого любил, и нервничал, когда они исчезали из его поля зрения. Будучи хронически обеспокоенным ипохондриком, он часто предсказывал, что с теми, кто ему дорог, случится какая-то беда. С теми, кто выполнял все его требования, он был чрезвычайно ласков.

Старшая дочь Томпсонов, Дороти, известная как Дотти, не была достаточно исполнительной. Согласно семейным преданиям, в первые несколько лет жизни отец частенько запирал Дотти в чулане, когда был ею особенно недоволен^[148].

Вторая дочь Томпсонов, Сьюзи, родилась через семь лет после появления на свет Дотти. Видя, как плохо суровое отцовское воспитание действует на старушую дочь, их мать собралась с духом и сказала: «Эта была твоя дочь. Вторую буду воспитывать я».

С самого рождения Сьюзи была болезненным ребенком. У нее была аллергия и хронические ушные инфекции. За первые полтора года жизни она с десяток раз перенесла дренаж ушей с проколом барабанной перепонки. Она страдала от длительных приступов ревматической лихорадки. Начиная с детского сада и до второго класса Сьюзи по четыре-пять месяцев сидела дома из-за болезней. Позже она вспоминала, как смотрела из окна на играющих на улице детей, мечтая присоединиться к ним^[149].

Подростком Сьюзи ходила в Центральную среднюю школу Омахи, в которой учились дети разных вероисповеданий и цветов кожи, что было необычно для 1940-х годов. Там она интересовалась речевым мастерством и актерским искусством, а не академическими предметами. В школьном дискуссионном клубе Сьюзен высказывалась страстно и убедительно, причем ее убеждения вовсе не были схожими с отцовскими. Благодаря своему обаянию и яркой индивидуальности ей присудили титул самой популярной ученицы, сделав фрейлиной школьной королевы, а в выпускном классе избрали президентом.

Так Сьюзи жила, пока не поступила в Северо-Западный университет в Эванстоне вместе со своим парнем Милтом Брауном, евреем. Она поселилась в одной комнате с Берти Баффетт. Обе вступили в студенческие сестричества. Сьюзи, чьей специальностью была журналистика, составила свое расписание так, чтобы видеть Милта Брауна почти каждый день.

Они оба вступили в Студенческий совет и встречались в библиотеке, когда он освобождался от одной из своих подработок, благодаря которым оплачивал обучение^[150]. В университете нетрадиционный выбор Сьюзи открыто встречаться с евреем вступил в противоречие с ее жизнью обычной студентки. В сестричестве ей запретили приводить Брауна на танцы, потому что он вступил в еврейское братство.

Уоррен об этом ничего не знал. Бесплодно съездив на День благодарения в Эванстон, он затем навестил Сьюзи в Омахе во время зимних каникул. К тому времени он уже принял решение всерьез за ней ухаживать: у нее были качества, которых он всегда искал в девушках. Вот только она хотела подарить свою любовь Милту Брауну.

Каждый раз, вскрывая письмо из дома с требованием разорвать отношения с Брауном, Сьюзи плакала. Берти видела, что происходит, но Сьюзи никогда не доверяла ей своих переживаний, хотя они и стали подругами^[151]. Однажды, ближе к концу семестра, когда обе сидели в комнате, зазвонил телефон. Это был Док Томпсон. «Возвращайся домой сейчас же», – приказал он. Он хотел разлучить ее с Милтом и сообщил, что в Северо-Западный университет она не вернется. Сьюзи, рыдая, рухнула на кровать. Но приговор обжалованию не подлежал.

Той же весной Уоррен вернулся в Омаху, окончив Колумбийский университет. Жить ему предстояло в родительском доме, пока они были в Вашингтоне, но часть лета пришлось посвятить выполнению обязательств перед Национальной гвардией. Гвардия требовала, чтобы он ежегодно в течение нескольких недель посещал учебный лагерь в Ла-Кроссе, штат Висконсин.

«Это очень демократичная организация. Там не важно, откуда ты. Чтобы влиться в коллектив, достаточно уметь читать комиксы. Примерно через час после того, как я туда попал, я начал их читать. Мой словарный запас сократился примерно до четырех слов. Можете догадаться, каких именно.

Я понял, что выгодней общаться с людьми, которые лучше тебя, потому что тогда ты немного приподнимаешься. А если будешь проводить время в окружении людей, которые ведут себя хуже, чем ты, то очень скоро начнешь соскальзывать вниз».

Учебный лагерь дал Уоррену стимул исполнить еще одну свою клятву. «Я до ужаса боялся выступать публично. Я был так напуган, что просто не мог этого сделать. Меня бы стошнило. Я устроил свою жизнь так, чтобы выступать никогда не приходилось». Но это была не единственная миссия Уоррена: чтобы завоевать сердце Сьюзен Томпсон, нужно было научиться с ней разговаривать.

Занятия по программе Дейла Карнеги проходили в отеле «Рим». Баффетт вспоминает: «Я взял сто баксов наличными, отдал их Уолли Кинану, инструктору, и сказал: “Берите, пока я не передумал”. Всего нас было человек 25–30, и мы все были в ужасе. Мы не могли даже назвать свои имена и просто стояли там, не разговаривая друг с другом. Между тем, меня поразило, что Уолли сразу запомнил все наши имена, хотя каждого видел впервые. Он был хорошим учителем и пытался научить нас запоминать по ассоциациям. Но этому я так и не научился. В конце нам выдали примеры текстов речей докладчиков и политиков. Мы должны были произносить их каждую неделю. Так ты учишься выходить за собственные границы. Если за пять минут до выступления ты спокойно говоришь наедине с кем-то, почему ты должен потерять дар речи, выступая перед группой людей? Нас учили психологическим приемам, как преодолеть этот страх, и их нужно было практиковать. Мы помогали друг другу. И это сработало. Это мое самое главное образование».

Правда, Уоррен никак не мог опробовать свои новые навыки на Сьюзи, с которой слишком редко виделся. Памятуя о влиянии Дока Томпсона на свою дочь, Уоррен заходил каждый вечер, прихватив укулеле, и ухаживал за папашей вместо дочери. «Она шла гулять с другими парнями, – вспоминает Баффетт, – так что мне нечем было заняться, когда я заходил. Поэтому я беседовал с ним о том о сем».

С Доком Томпсоном Уоррен чувствовал себя комфортно: его стиль общения напоминал ему отцовские рассуждения о том, что из-за демократов мир катится в ад. Сыновей у Дока не было, и Уоррена он считал своей находкой^[152]. Уоррен был умным, протестантом и республиканцем, а главное – Уоррен не был Милтом Брауном.

Однако то, что Док Томпсон был на его стороне, было не так уж ему на руку. На растянутые носки и дешевые костюмы Сьюзи могла не обратить внимания. Против него работало все остальное: для нее он был сыном конгрессмена, парнем с привилегиями, образованием и деньгами, который явно стремился к успеху. К тому же он постоянно говорил об акциях, что ее совершенно не интересовало. На свиданиях он рассказывал отрепетированные шутки, загадки и головоломки. Уоррен нравился ее отцу, и поэтому Сьюзи воспринимала его как орудие отцовской власти.

Несмотря на то что изначально Уоррен не вызывал у девушки интереса, она всегда старалась как можно больше узнать о человеке, с которым проводит время. Вскоре она начала понимать, что ее первое впечатление было ошибочным. Он вовсе не был таким привилегированным, наглым, самоуверенным парнем, как она думала. «Я был развалиной», – вспоминает Уоррен. Он буквально балансировал на грани нервного срыва. Его уязвимость, скрытая под самоуверенностью, была заметна даже ее друзьям. Сьюзи постепенно осознавала, насколько никчемным он чувствовал себя внутри^[153]. Под уверенной болтовней об акциях, замашками вундеркинда, звонким бренчанием укулеле было скрыто хрупкое, обездоленное «я»: мальчик, бредущий сквозь пустыню отчаяния. Сьюзи западала на каждого, кто чувствовал себя развалиной. Позже Уоррен скажет, что у нее была потребность заняться им, поскольку он «был достаточно евреем для Сьюзи, но не слишком евреем для ее отца». И она приступила к делу.

Уоррен был практически слеп к тому, как одеваются другие люди, но это не касалось Сьюзи. Он никогда не забудет голубое платье, которое она надевала на свидания, и черно-белый наряд с принтом, который он называл «газетным платьем»^[154]. Под мелодии Глена Миллера они, спотыкаясь, кружили по летнему танцевальному павильону Пион-парка среди светлячков. Уоррен так и не научился танцевать, но старался изо всех сил. «Но я бы сделал все, что она попросила, – говорит Баффетт. – Даже позволил бы засунуть червяков за шиворот моей рубашки».

Ко Дню труда, когда Уоррен взял ее с собой на ярмарку штата, они уже были парой. В октябре 1951 года Уоррен писал своей тете Дороти Шталь: «Дела в отделе девушек на пике. Одна из местных девчонок довольно глубоко вонзила в меня крючья. Как только я получу одобрение от дяди Фреда и от тебя, я смогу действовать дальше. У этой девушки только один недостаток: она ничего не понимает в акциях. В остальном она безупречна, и я думаю, что как-нибудь смирюсь с этим изъяном»^[155].

«Действовать дальше» для Уоррена означало все наладить. Но вместо того, чтобы сделать предложение, он «сделал предположение, а потом просто продолжил разговор».

Торжествуя после согласия Сьюзи на брак, Уоррен отправился на очередное занятие по Дейлу Карнеги. «В тот раз я выиграл карандаш. Карандаш присуждали, если ты сделал что-то сложное и добился наибольших результатов в обучении. Карандаш я выиграл именно в ту неделю, когда сделал предложение Сьюзи».