Элина Гареева
Нижинский. Великий русский Гений. Книга I

Нижинский всегда со мной, он до сих пор вдохновляет меня как художника. Даже сейчас, когда я пишу, я вижу танец Нижинского, чувствую дыхание ритма каждого его движения.

Вспоминая совершенство созданных им образов, я испытываю тот же восторг, который испытала, когда увидела работы Праксителя и Микеланджело. То, что эти мастера в своем дарованном Богом озарении воплотили в жизнь, создавая шедевры из мраморной глыбы, то же и Нижинский, в своем дарованном Богом вдохновении, создал в линии и музыке своего танцующего тела».

***

Из книги Ромолы Нижинской «Нижинский», 1933 год

«Внезапно на сцене появился стройный и гибкий, как кошка, Арлекин. Хотя его лицо было скрыто раскрашенной маской, выразительность и красота его тела заставили всех нас понять, что мы находимся в присутствии Гения. Электрический разряд прошел через всю аудиторию. Опьянённые, очарованные, задыхаясь, мы не отрываясь следили за этим сверхчеловеческим существом, воплощением самого духа Арлекина, озорного, привлекательного. Мощь и одновременно легкость пёрышка, стальная сила, гибкость движений, невероятный дар подниматься и зависать в воздухе, а затем опускаться в два раза медленнее, чем требовалось для подъёма, вопреки всем законам гравитации. Выполнение сложнейших пируэтов и тройных поворотов в воздухе с поразительной беспечностью и без каких-либо видимых усилий, доказывали, что это экстраординарное явление было самой Душой Танца. С полной самоотдачей зрители, как один человек, вскочили на ноги, кричали, плакали, осыпали сцену цветами, перчатками, веерами, программками в своем диком энтузиазме. Этим величественным видением был Нижинский. С этого момента, моим единственным желанием, было узнать как можно больше об этом феноменальном проявлении искусства…

…в самые тяжёлые моменты я вспоминала обещание, которое дала ему на нашей свадьбе – быть рядом с ним в счастье и горести. И свою фразу, которую сказала однажды наблюдая, как он танцует в «Сильфидах»: «Спасибо тебе, Господи, что я жила в этом веке и видела, как танцует Нижинский!».

Вацлав Нижинский в роли Арлекина в балете «Карнавал», Лондон, 1911 год

***

Из книги Сирила Бомонта «Балет Дягилева в Лондоне», Лондон, 1940 год

(Сирил Бомонт – британский историк танца, критик, технический теоретик, переводчик, книготорговец и издатель. Автор более сорока книг о балете, считается одним из самых известных историков танца двадцатого века)

 Моё первое видение Нижинского

«Нижинский поразил меня. До того вечера я считал Мордкина, великолепно мужественного танцора с фигурой, которая привела бы в восторг Фидия, непревзойденным танцором-мужчиной.  Отныне Нижинский был и остается моим идеалом, и ничто из того, что я видел за двадцать восемь лет занятий балетом, не изменило моего мнения. Каждое его движение было настолько грациозным, что он казался идеальным, почти богоподобным.

Нижинский, увы, превратился в легенду, но его имя стало синонимом достижения. Когда танцор начинает подавать хоть какие-то надежды, ретивые пресс-агенты начинают описывать своего протеже как «современного Нижинского» или «преемника Нижинского». Однако, как правило, эти люди никогда не видели, как танцует Нижинский, и поэтому совершенно не имеют права проводить подобные сравнения. Хуже того, публика, обманутая подобными заявлениями, разинув рот, таращится на танцора перед ними, находясь под совершенно ошибочным впечатлением, что он является двойником того танцора, который когда-то покорил мир своими танцами.

Слишком часто забывают, что Нижинский был не только редким техником, но и исключительным, выдающимся художником, артистом. Я видел очень немногих танцоров-мужчин, чьи заслуги давали бы им право хотя бы завязывать шнурки на балетных туфлях Нижинского.

Танцуя тер-а-тер (стиль танца без прыжков), Нижинский, казалось, никогда не касался земли, а всегда летел над ней. Его элевация, его способность выпрыгивать в воздух были поразительны. Не было никакой суеты, никакой кажущейся подготовки, он прыгал вверх или прыгал вперед с непринужденностью взлетающей птицы. Эту кажущуюся “воздушную свободу” нелегко представить тем, кто никогда не видел танца Нижинского, потому что ни один современный танцор, не обладает такой лёгкостью, которая хотя бы приближалась к степени его лёгкости. В своей уникальной элевации он объединил ослепительные антраша, безупречную осанку, чувство времени и чувство линии, в то время как его пируэты, воздушные туры и жете ан турнан (прыжок с одной ноги с полуоборотом и шпагатом в воздухе с приземлением на другую ногу) были непревзойденными по своему блеску и контролю.

Он танцевал не только конечностями, но и всем телом, и движения, составляющие его танец, перетекали одно в другое: то стремительные, то замедленные, они обладали всеми качествами мелодии».

***

Из книги Мари Рамбер «Ртуть. Автобиография», Лондон, 1972 год

(Мари Рамбер – польская танцовщица, ученица Далькроза, личная ассистентка Нижинского при постановке балета «Весна Священная», одна из крупнейших деятелей хореографии Великобритании, основательница труппы «Балет Рамбер»)

«Ещё в Париже я подружилась с молодой венгеркой Ромолой де Пульски. Она была очень красивой, элегантной и воспитанной. Я была рада, что она плывёт с труппой в Южную Америку. Мы вели бесконечные разговоры о Нижинском, которого мы обе обожали.

Но моей главной радостью на корабле были беседы с самим Нижинским. Он одолжил мне свои тома «Мира искусства», периодического издания, редактируемого Дягилевым, и мы разговаривали о различных статьях из этого журнала. Особенно о Мережковском, Толстом и Достоевском, к которым мы испытывали одинаковый интерес. Хотя Нижинский был немногословен, я была поражена его знаниями и его чувством к литературе. Он так же обладал редким остроумием и часто смешил меня своими неожиданными замечаниями.

Однажды мне стало плохо от жары и я была готова упасть, когда две сильные руки подхватили меня и отнесли в тень. Когда я открыла глаза – о, радость из радостей – это был Нижинский! Секунда блаженства – это было единственное па-де-де, которое когда-либо было у меня с Нижинским.

Однажды я заметила, каким вежливым, элегантным жестом он давал прикурить Ромоле. И как встревоженно он крикнул на французском: «Не сломайте! Не сломайте!», когда Рене Батон слишком энергично пожал Ромоле руку в знак приветствия. У неё были очень тонкие запястья, это правда.

Неделей раньше, Нижинский сказал мне, что влюблён в Ромолу, но я приняла это за шутку. Я спросила, на каком языке они разговаривают. Ромола не знала русского, а его французский был слабым. «О, она всё понимает» – сказал он, задумчиво улыбаясь.

Когда Нижинский и Ромола объявили о своей помолвке, это повергло меня в ужасный шок – я вдруг поняла, что безнадёжно влюблена в него и влюблена уже давно. Скрывая горячие слёзы, я вышла на пустую палубу и перегнувшись через перила, страстно желала, чтобы океан поглотил меня.

В одном из разговоров на корабле, Нижинский сказал мне, что моя слабая техника будет мешать мне всю жизнь, если я не возьму отпуск на пару лет и не буду серьёзно заниматься этим. «В противном случае, Вы никогда не расцветёте как танцовщица. Кроме того – добавил он с поразительной проницательностью – это неподходящая компания для Вас. Вы должны найти совершенно другой типаж». Он оказался прав и в результате я основала свою собственную кампанию.

… Я вспоминаю волнующий момент, когда в «Лебедином озере», я танцевала в кордебалете, и мы стояли парами по обе стороны сцены. Принц-Нижинский медленно шёл, внимательно вглядываясь в каждое лицо, чтобы найти Одетту. Я была в последнем ряду и это был райский момент ожидания его приближения, когда на одну секунду он заглядывал мне в лицо, прежде, чем идти дальше…

… Последний раз я видела Нижинского в Париже в Гранд Опера в 1928 году. Я не решилась подойти к нему. Мне было невыносимо горько видеть, что стало с этим удивительным человеком…».

***

Из статьи Андре Суарес «Красота танца», Нью-Йорк, 1916 год

(Андре Суарес – французский поэт и критик)

«Нижинский обладает умом инстинкта. Это великолепное тело – наслаждающееся своей красотой и умеющее дарить такое же наслаждение людям, собравшимся в храме.

Он напоминает самца пантеры, если только сын женщины дерзнёт сравниться с подобной красотой. Он владеет даром перемещаться в красоте, держа в ней свои линии в неизменном равновесии. В игре каждого его мускула есть чутьё совершенства, как у пантеры. И так же, как у пантеры – ни одно движение не лишено могущества и грации в этом великолепном существе. Пантера он так же и в том, что его самые стремительные прыжки таят в себе какую-то медлительность, настолько они верны. Да, в этой силе столько грации, что он заставляет верить, что он ленив – как будто нерастраченной силы остаётся всегда с лихвой.

Красота его чиста от всякого плотского соблазна. Я говорю от себя, я – мужчина. Отсюда впечатление, которое он создаёт, принадлежит одновременно искусству и природе. В самой прекрасной женщине, нельзя совсем забыть о женщине. Чем больше мы чувствительны к женскому очарованию, тем большее желание примешивается к восторгу. С Нижинским восторг без примеси. Любовь тут больше ни при чем. Я никогда бы не счёл, что такое возможно, но я восхищаюсь им с такою полнотой, потому что я свободен от предмета своего восхищения. Немного есть чувств, способных вознести нас так высоко в постижении нравственного совершенства.

Человек этот кажется таким красивым, что не замечаешь его лица. Это привилегия самых прекрасных из античных статуй – голова, пожалуй, и ни к чему. Нижинский дарит мне ощущение прекрасного. Его тело – сколь изящное и могучее, столь же и молодое. Его шея, быть может, наиболее живая из всего. Бессмертная юность богов узнаёт себя в этой героической плоти.

Он весь из мускулов, бёдра его ног так прекрасны, что ни одно произведение искусства не превзойдёт их пропорциями и лепкой. Он вышел из Гомера. Его тело гораздо выше совершенства. Оно разнообразно, как жизнь.

Грация превосходит любое совершенство. Грация поистине есть дар. Я не хотел поверить в грацию в мужчине, в то, что нам передают о прежних танцорах – породе двусмысленной и отталкивающей. Но Нижинский лишает всей грации очаровательную женщину, танцующую рядом с ним. Она уже не на высоте героя. Рядом с ним в ней нет величия. Она всего лишь подружка леопарда, прислужница самца пантеры. Ей не сравниться с ним.

Возможно ли, чтобы такой мужчина существовал и чтобы женщины не сходили с ума и не преследовали его? Чтобы они тысячами не вешались от горя, что Бог – слишком прекрасен для них?

В Нижинском – игра пропорций – это вечная гармония. Этот Бог танца имеет ту же миссию, что и его искусство – он являет нам откровение движения и формы. Он создан не передавать чувства, а вызывать их в тех, кто созерцает его. Перед нашим взором предстаёт совершенство. Он перед нашими глазами как дерево на утёсе, колеблемое ветром, как роза, поникшая над водой, или прекрасный зверь, или вечерний пейзаж, или ребенок в своей первозданной невинности. Наша встреча с мечтой…».

***

Роберт Эдмонд Джонс – американский художник по сценическому искусству – о своей работе с Вацлавом Нижинским над балетом «Тиль Уленшпигель» в Нью-Йорке в 1916 году (из статьи 1945 года)

«Мои воспоминания о великом танцовщике и хореографе, об опыте настолько поразительном, что он изменил ход всей моей жизни.

… Сначала я вижу чрезвычайно хорошенькую молодую женщину, модно одетую в чёрное, а за ней невысокого, немного коренастого молодого человека, идущего изящными птичьими шагами, точными, походкой танцора. Он очень нервничает, в глазах его тревога. Он смотрит нетерпеливо, озабоченно, чрезвычайно умно. Он кажется усталым, скучающим и одновременно возбуждённым. Он размышляет и мечтает, уходит далеко в задумчивость, возвращается снова. Время от времени его лицо озаряется краткой ослепительной улыбкой. Его манеры простые и располагающие. Я не вижу в нём и следа легендарной экзотики. Мы стараемся донести наши идеи друг другу, разговаривая на запинающимся французском.

Я сразу понимаю, что нахожусь в присутствии гения. Я чувствую в нём качество, которое могу определить, как непрерывное стремление к стандартам совершенства, настолько высоким, что они действительно не от мира сего. Я чувствую необычайную нервную энергию этого человека, почти пугающую осведомлённость. В нём есть удивительная движущая энергия, умственный двигатель, слишком мощный, мчащийся, возможно, к своему окончательному срыву, в остальном в нём нет ничего ненормального. Только впечатление чего-то слишком нетерпеливого, слишком блестящего, нервная дрожь, натура, истерзанная безжалостным творческим порывом.

… Как мне рассказать об этом давно забытом балете, таком свежем, таком естественном, таком невинном, который хлестнул и исчез, как лихорадочный сон? Это было слишком оригинально по концепции, слишком ново. Без сомнения, это показало Нижинского на самом пике его творческой мощи, это был один из немногих подлинных шедевров – я намеренно использую это слово – за всю историю балета.

… Великий художник, который многому меня научил, теперь существует отдельно, вдали от нас, в своём собственном печальном мире. Мой странный, волшебный, потрясающий опыт, что он значил для меня все эти годы, прошедшие с момента создания Тиля Уленшпигеля? Он дал мне обострённое и расширенное ощущение жизни. Он научил меня быть верным своей собственной внутренней мечте, жить в соответствии с этой мечтой и никогда не предавать её. И он научил меня, я надеюсь, быть добрым».

***

Из книги Чарли Чаплина «Моя биография», Нью-Йорк, 1964 год

«Нижинский пришел ко мне в студию вместе с другими русскими танцорами и балеринами. Серьёзный, удивительно красивый, со слегка выступающими скулами и грустными глазами, он чем-то напоминал монаха, надевшего мирское платье. Он сел позади камеры и, ни разу не улыбнувшись, смотрел, как я снимаюсь в эпизоде, который мне казался очень смешным. Остальные зрители смеялись, но лицо Нижинского становилось все грустнее и грустнее. На прощанье он пожал мне руку и, сказав своим глуховатым голосом, что моя игра доставила ему большое наслаждение, попросил разрешения прийти еще раз.

– Ваша комедия – это балет, – сказал он. – Вы прирожденный танцор.

Я тогда ещё не видел Русского балета, да и никакого другого вообще. И вот, в конце недели меня пригласили на спектакль. Первым шёл балет «Шахерезада». Он оставил меня довольно равнодушным – тут было слишком много пантомимы и слишком мало танца, а музыка Римского-Корсакова показалась мне однообразной. Но следующим номером было па-де-де с Нижинским. В первую же минуту его появления на сцене меня охватило величайшее волнение. В жизни я встречал мало гениев, и одним из них был Нижинский. Он был гипнотизирующим, богоподобным, его таинственная мрачность как будто шла от миров иных. Каждое его движение было поэзией, каждый прыжок – полётом в странную фантазию…

Нижинский попросил привести меня в антракте к нему в гримёрную. Но я был не в силах говорить. Нельзя же в самом деле, заламывая руки, пытаться выразить в словах восторг перед великим искусством. Я сидел молча, глядя на отражавшееся в зеркале странное лицо, пока Нижинский гримировался фавном, рисуя на щеках зелёные круги. Он неловко пытался завязать разговор и задавал мне какие-то пустые вопросы о моих фильмах, на которые я мог отвечать лишь односложно.

Никто и никогда не мог сравниться с Нижинским в «Послеполуденном отдыхе фавна». Мистический мир, который он создал, трагическое невидимое, скрывающееся в тени пасторальной красоты, когда он двигался сквозь её тайну, Бог страстной печали. Всё это он передал несколькими простыми жестами, без видимых усилий.

… эта болезненно тонкая душа, не выдержав, ушла из жестокого, раздираемого войной мира в иной мир – в мир её собственной мечты».

***

Из книги Леонида Мясина «Моя жизнь в балете», Лондон, 1968 год

«После американского сезона, в Мадриде к нам опять присоединился Нижинский. Было ощущение напряжения в его взаимоотношениях с Дягилевым и другими членами труппы, но когда я увидел его на репетиции «Послеполуденного отдыха фавна», я был взволнован каждым сделанным им жестом и движением. Он вносил поправки и объяснял их каждой танцовщице спокойно и с полным пониманием. Он был одарённым, выдающимся хореографом, способным передать собственное ощущение движения целой труппе, а каждое па показать тонко и искусно. Мне и сейчас кажется, что, если бы он мог продолжить свою карьеру, он бы создал гораздо больше балетов, таких же прекрасных, как и его партии в них.

Однажды вечером, после представления «Женщин в хорошем настроении», я увидел в своей актерской уборной Нижинского. Он обнял меня и сказал, что я сотворил замечательный балет. Я удивился – мне казалось, что я недостаточно знаю его. Но когда он предложил выступить в моем балете в роли Батиста – одной из главных партий – я был горд. В ответ я выразил свое восхищение его танцем и особенно балетом «Послеполуденный отдых Фавна». После обмена комплиментами мы долго разговаривали. Нижинский оказался восхитительным собеседником».

***

Из воспоминаний композитора Эстраде Гуэрра о дружбе с Вацлавом Нижинским в Рио-де-Жанейро в 1917 году (интервью от 31.05.1954 года, Париж)

«Нижинский довольно хорошо говорил по-французски, не совсем бегло, но достаточно, чтобы вести беседу. Казалось, он обожает свою жену, они были в превосходных отношениях. Она была привлекательная, чуткая, хорошенькая, с тонкими чертами лица и прекрасными голубыми глазами. Были две танцовщицы, которыми он восхищался больше всех остальных: Карсавина и его сестра Бронислава. Однако он не сравнивал их, поскольку они были такими разными. Он питал сильную неприязнь к Дягилеву, хотя никогда не говорил о нём ничего оскорбительного. Когда говорили о его дочери Кире, он полностью преображался и становился сияющим. Он очень гордился ей и всегда носил с собой её фотографию. Иногда казалось, что в нём есть что-то мистическое, но это не показалось мне чем-то необычным. Я предположил, что это типично для славянского характера. Он, конечно, был очень взвинчен, но для художника это не казалось ненормальным. Умный? Совершенно определенно так. Одной из его наиболее привлекательных особенностей была довольно детская, естественная сторона его характера, без малейших претензий. Он, безусловно, сознавал свою ценность и хорошо понимал, кем является, но у него не было абсолютно никакого тщеславия. Ни в личной жизни, ни на сцене в его поведении не было ничего женственного или женоподобного. Он выразил желание покинуть Русский балет, чтобы идти собственным путем, и сказал, что в любом случае это южноамериканское турне должно было стать его последним. … Когда впоследствии я узнал, что Нижинский сошел с ума, я не мог в это поверить. Ничто из наших встреч в Бразилии не могло привести меня к предвидению этого».

***

Из книги Ромолы Нижинской «Последние годы Нижинского», 1952 год

«Мы были женаты уже почти шесть лет. Несмотря на все невзгоды, которые нам пришлось пережить, мы были совершенно счастливы в нашем браке. Между нами никогда не было сказано ни одного грубого слова, никаких ссор, никаких недоразумений. Я знаю, что Вацлав никогда не жалел о том, что женился, хотя и заплатил огромную цену. Он потерял возможность танцевать, совершенствоваться в искусстве, которое было сутью всего его существа, и всё потому, что он решил взять меня в качестве своей спутницы, вместо того, чтобы разделять противоестественные желания Дягилева.

Очень часто я наблюдала за Вацлавом, когда он играл с малышкой Кирой, которую он обожал. Они были похожи на двух детей, полных веселья и безмятежности. Мы были молоды и здоровы. У нас была надежда на будущее. Война закончилась бы, и мы вернулись бы в Россию. Революция там, казалось, принесла большие перемены. Больше не было бы ни интриг, ни бюрократии, которые мешали бы величайшему танцору России вернуться в Мариинский театр. В семье Вацлава мы бы начали новую жизнь. Вацлав был бы возвращён Танцу.

Но время шло, из России приходили тревожные новости. Моей свекрови пришлось бежать из Санкт-Петербурга. Чуть позже мы узнали, что брат Вацлава, Станислав, умер.

В начале марта 1919 года в Цюрихе великий психиатр, профессор Блейлер, сказал мне, что Вацлав неизлечимо безумен, и посоветовал мне развестись с ним.

До этого почти не было никаких признаков надвигающейся катастрофы, которая разрушила наши жизни. Теперь, когда война закончилась, я надеялась, что ужасная тень, которую военные действия отбросили на душу Вацлава, рассеется – но было слишком поздно. Потеря карьеры и родной страны, разочарование в Дягилеве и сама война сломили его дух. Он ушёл в себя, начал жить в своих причудливых снах, потерял контакт с миром и стал немым. Нижинский, сверхъестественный танцовщик, перестал танцевать. Врачи, семья, друзья, незнакомые люди – все советовали мне запереть его в психушке и оставить на произвол судьбы. Миру он был больше не нужен. Теперь он был брошен, неспособный защитить себя.

Безумие – это самая ужасная человеческая агония: когда человек не способен связно мыслить, когда он больше не способен выражать желания, когда мучительные мысли и эмоции непрерывно проносятся в его уме без передышки. Быть оставленным в руках равнодушных врачей, которые видят только «случай», а не несчастную душу, быть отданным в руки санитаров, которые обращаются с пациентами как с преступниками, это никогда не должно быть уделом моего Вацлава – никогда! В то время я с трудом осознавала, что моё решение означало битву с медицинским факультетом, властями и всем миром. Задача, стоявшая передо мной, была почти сверхчеловеческой. Я посмотрела на Вацлава, беспомощно сидевшего передо мной. Я сжала руки в молитве, я закрыла глаза и в мгновение ока увидела Нижинского таким, каким он действительно был – другой сущности, чем мы сами, окруженный невидимым ореолом…».

***

Из статьи Киры Нижинской «Нижинский и Легенда», Сан-Франциско, 1955 год

«С самого раннего детства, в своих мечтах и воспоминаниях, я причисляла моего отца к стихии полёта. Для меня он принадлежал миру небесных птиц, природе. Во время прогулок, глядя на луга, живую изгородь, дали, я говорила себе, что он мог бы преодолеть их, как ветер или же как Икар. Все природные стихии – ветры, молнии, трепетание листьев на деревьях – казалось, участвуют в неком танце, и я знала, что мой отец их изучал, любил их, поэтому он так великолепно воплощал любое движение. Образ отца в моем воображении приближался к духу Ариэля. Ведь Ариэль был свободен, независим, и все земные пределы были ему доступны в один миг.

Эти мысли не мешали мне считать моего отца реальным существом, ответственным за мои поступки в жизни. Болезнь помрачила его рассудок, но когда я приближалась к нему, его лёгкая улыбка, его нежность ободряли меня. Несмотря ни на что, мой отец был со мной, его мысль вовсе не отсутствовала, как многие утверждали. Конечно, отец больше не летал как человек-птица, но он сделался ещё более загадочным. Мысли его витают в неведомом царстве, он ускользает от меня, грезя и улыбаясь, и парит под сводами незнакомых небес. Ребёнком я созерцала его болезнь с почтением, с уважением относясь к этой отрешённости, и я любила в нём достоинства его сердца. Отец всегда показывал своим ближним свою признательность и любовь. В минуты буйства я видела перед собой сцены мучительной борьбы, но я никогда не боялась, зная, что даже и в помрачнении он никогда не перестаёт оберегать своего ребёнка.

Я воспринимала его болезнь как таинственный взлёт, трамплином которому был танец. Его чарующий публику прыжок – появление на сцене в «Видении розы», полет Голубой птицы, дугообразные скачки Фавна, биение ног Арлекина под дождем танцующих нот Шумана, сладострастие и звериное веселье негра в Шахерезаде, его движения, ползучие, вжимающиеся в землю, чтобы затем взвиться в воздух, обвиваясь, как бич, вокруг себя самого, смерть негра, подобно дельфину, внезапно взлетающему из воды, чтобы плашмя рухнуть на берег – все эти рассказы обогащали мою душу и воспламеняли воображение.

В танце Нижинский умел, благодаря исключительному дару, создавать атмосферу, насыщенную поэзией. Его болезнь только усугубляет странность его образа, поскольку она так же участвует в выборе, который он сделал в своей творческой жизни. Его хореографические идеи, так резко отрывающиеся от общепринятых концепций, его система балетной нотации, его замыслы относительно облагораживания танца, чтобы он мог играть такую же важную роль, как и музыка, были провидческими.

Я объединяю слова «Нижинский» и «Легенда», чтобы показать, сколько живых образов и поэзии он породил в сердцах людей. Я не скажу, что он остался популярным, но, что память о нём – вечна. От него не осталось почти никаких следов, ни одного фильма. Что же остаётся? Выставки его рисунков время от времени, книги, несколько докладов… память и фотографии. И всё-таки Икар не умирает, и будущее, добавит к его таланту тысячи воплощений, невероятных и удивительных. Икар воскресает, он преодолевает падение и смерть, чтобы стать символом взлёта летающего человека. Его смерть тоже участвует в его порыве и продлевает его в бесконечности. Душевное расстройство – таинственно скрывает его от нас. Внезапный обрыв в апогее творчества, затем утрата рассудка – заставляют нас глубоко задуматься.

Нижинский олицетворяет собой самую сокровенную Сущность Танца. Это был феномен, случайность! Этот странный феномен промелькнул очень быстро и увлек за собой свой объект. Не будем же жалеть об этом совершенном образе! Нам дано утешение – Нижинский, жертва своей судьбы – вновь участвует во взлете Танца и в возвращении его откровения».

***

Из книги Тамары Нижинской «Нижинский и Ромола», Лондон, 1991 год

«Ромоле было уже 84 года. Мой отец умер 25 лет назад. Но он был её путеводной звездой. Где бы она не жила, все стены были увешены его фотографиями. Даже её самые сильные противники, до и после смерти Вацлава, признавали преображение, которое происходило с ней всякий раз, когда упоминалось имя Вацлава. Её лицо разглаживалось и она становилась молодой и нежной, её суровость испарялась, как по волшебству. Как бы сильно она ни боготворила Вацлава, как танцовщика, не может быть никаких сомнений в том, что она искренне любила Вацлава, как мужчину, до самой своей смерти».

***

Из предисловия к первому изданию «Дневник Нижинского» под редакцией Ромолы Нижинской, Нью-Йорк, 1936 год

«Этот Дневник – послание Нижинского человечеству… Это редкий человеческий документ: мало кто из великих художников мира так откровенно излагал в письменном виде свои мысли о религии, искусстве, любви и жизни, как это делает мой муж в этих «исповедях».

Нижинский был известен миру как великий танцовщик – Бог танца, но он был чем-то большим: он был гуманистом, искателем истины, единственной целью которого было помогать, делиться, любить.

Он посвятил всю свою жизнь, свою душу, свой гений служению человечеству, стремясь облагородить и возвысить свою аудиторию, принести в мир искусство, красоту и радость. Его целью было не развлекать, не пожинать успех и славу для себя, а передать божественное послание через свой собственный мир – танец. Со своей бестелесной, чувствительной натурой, он не мог избежать участи всех великих гуманитариев – быть принесённым в жертву.

Я убеждена, что если бы он нашел больше понимания, больше мягкости среди тех, кто окружал его, включая меня, он всё ещё был бы с нами.

В ранней юности он познал тяготы и жестокость жизни. Он был свидетелем несчастья и бедности своей матери и трагедии своего брата. В течение восьми лет, проведенных в Императорском училище, он терпеливо сносил мелочную ревность и зависть своих одноклассников, а позже и притеснения, которым подвергался, будучи молодым танцовщиком. Видя враждебность своих коллег-артистов, членов Русского балета, он не находил понимания среди тех, кому помогал достичь славы и успеха, благодаря своему необыкновенному таланту, дальновидным творениям и неустанным усилиям. Они считали его простаком и называли «тупицей». Даже сегодня, многие из тех, кто связан с Русским балетом: господа Стравинский, Григорьев и др. находят в Нижинском только уничижительные качества.

Они пытаются отнять у него все заслуги, но как они могут понять Нижинского, его чистое сердце, его смирение, его детскую веру в Искусство, Красоту и Бога? Это за пределами их понимания.

За всю историю танца, ещё только один гений подвергался таким нападкам, как Нижинский – Новерр, которого преследовали, обвиняя в том, что не он автор своего бессмертного произведения и тоже был совершенно не понят своими коллегами. Нижинский и Новерр: два великих реформатора танцевального искусства. Нижинский осознавал всю эту враждебность, но не хотел отказываться от своей веры в человеческую доброту. Удар был нанесён, когда его вера в дружбу была разрушена, но он продолжал жить смиренно, безмолвно, всепрощающе, пока мировая бойня, война, его неспособность помочь человечеству, не разбили его сердце. Тогда он «ушёл в себя так глубоко, что не мог понять людей».

***

Из устных воспоминаний незнакомки почтенного возраста, Париж, 2022 год

«Мои французские бабушка и дедушка видели танец Нижинского четыре раза. Бабушка рассказывала мне, что «он бросал вызов гравитации… казалось, что в этих огромных прыжках был какой-то высший смысл, когда он зависал в воздухе, прежде чем снова спуститься на сцену… его красота и сила искусства были таковы, что, человек, видевший его, потом ходил несколько дней ошеломленный и только наполовину живой, словно в трансе…»