Эльдар Манаширов
Пафосный квазар, пурпурный фиолет, или Ппоэзия дариззма

Полная версия

Эльдадар Дар Величайший

Пафосный квазар, пурпурный фиолет, или ппоэзия дариззма.

Сборник недостихов, сверхкартин и маринованной музыки

Был заведён 27 сентября 2022 года

© Эльдар Манаширов, текст, 2024

© РИПОЛ классик, оформление, 2024

Предисловия

Кавалер Орденов Искусств и литературы, Почётного легиона и Заслуг перед Республикой Польша. Лауреат ряда литературный премий, включая премию В. В. Набокова.

В. В. Ерофеев

Недостихи ли?

Любая рецензия, которая могла бы быть написана по поводу стихов нашего автора, обречена на неадекватность. Почему? Ответ прост. Автор нарушает все возможные законы стихотворства, разрушая заборы бессмысленных ограничений, натянутые на берлинские стены нормальности, исходя, с одной стороны, из желания её эволюции, подобно Брюсову, Маринетти, Маяковскому, (что стоит отметить, выходит у него более чем неплохо), восхождения на новые, вероятно, ещё несозданные вершины, а с другой – из своих собственных внутренних потоков энергии.

На первое место выходит диктатура авторского «Я», к которой можно относиться прямо противоположным образом. Это какая-то любопытная смесь мании величия и абсолютно новой формы стиха с манией тотального противоречия при явном (но не обязательном) знании классических норм.

Автор вдыхает новый смысл в само понятие стиха и новый стих в само понятие смысла.

Посредством не просто слома стиха, не просто банального «Я сломал игрушку а значит, я гений», а чего-то более тонкого и инстинктивного, чего-то, для чего понятие излишне «теория».

Если кому-то покажется, что это бред непойманного сумасшедшего, то это не так. Опора на целый ряд великих философов, а что важнее, на аспекты и соотношения их философии, вплоть до Хайдеггера, рассуждения о такой бесспорной вершине, как Александр Македонский, с точки зрения неоспоримой критики, и о такой бесспорной низости, как Муссолини, с точки зрения неоспоримых достоинств, говорят сами за себя.

Автор то ли хочет остаться загадкой, то ли уже становится символом, нещадно вороша синтаксис и смысловые понятия.

Автору, наверное, довольно трудно ужиться с собой и со своим «Я», но стихи, подчеркнуто названные недостихами, при нескромном наименовании себя ВЕЛИЧАЙШИМ, помогают и выводят его произведения из толпы на пьедестал (пусть часом и картонный, но значительно чаще позолоченный).

Если кому-то в голову придет идея, что это нелепые, плохо сделанные, неталантливые стихи, пусть так и считает.

Автор при всей своей звонкой самобытности порой активно повторяет сам себя, хоти определенно показывая этим системность своего подхода и перерастание едва рождённых новых форм в ещё более новые, но внутреннего поэтического юмора, который бы скрашивал пусть и оригинальные, но самоповторы, как мне кажется, то ли не хватает, то ли он слишком от слова «внутренний».

Удалив самого себя из мира сегодняшней реальности (не столько для её разрушения, сколько для исправления), автор оказывается в одиночестве. У него, однако, могут быть поклонники и поклонницы, оценившие, казалось бы, чрезмерную глубину и элитарность, которые вместе с ним извлекают из стихов внешний юмор: смеются, а точнее, ржут над нормой.

Нарушение нормы во имя её развития, каким бы оно ни было, это успех нашего поэта.

Но норма, хоть и реформированная, может прятаться и в кружева ненормальности – здесь в этих стихах это порою заметно.

По этим недостихам можно следить за, как выразился сам автор, «эволюцией личности стиха».

В этом смысле его более чем уместно сравнить с Рембо. Только со спецификой русской души.

И пусть корона русского Рембо ему пока что явно великовато, но направления выборно верна.

Желаю автору самовыразиться как можно более нестандартно и точно.

Эпиграф: Человеку дозволено всё лишь в выборе тюрьмы для своего вседозволия, ибо истинная свобода – это свобода от вседозволия, это свобода «для» индивидуальной в своею коллективности добродетели, а не «от»..

Вместо предисловие

Зачастую предисловие отцов столь крупных, как с точки зрения физического и интеллектуального масштаба, так и с точки созерцания внутренне пассионарной отвратительности, работ пишутся с целью извинения и пояснения, с целью представить театру обычай квазипремордиальную скромность, носящую маску традиции, которая, пусть и носится на том, что у скромности заменяет лицо, успела наживо прирасти к бессмертию пятой точке.

Обычай обзывать свой труд скромным призван не столько преклонить колено пред тем, кто его лицезрел, сколько занизить ожидания, дабы не показаться после чрезмерно громословным болтуном, чьи лишние хромосомы мнят из себя злато, мнящие из себя ту несравненную величественность, которую последние несколько Сатурнов принято именовать «мысль», а её кольца – человеком, который, несмотря на то что является отцом процесса притворство последовательности событий «процессом» так и не стал челом века, будучи Вальхаллой олимпийских эпох.

Но мы, герменевты гернеративной гордости, гордо заявляем со всей гордейшей тавтологичностью: наша вакханалия горда, как взор Алкивиада, и антигорделива, как французский багет старого пруссака, создавшего немцев.

Дабы сей Лагос ещё не рождённых мертвецов возрождения получил куда больше желчь, чем то, в сколько он мог быть получить гностически.

Извинения необходимо принести товарищу Нечто и всем его несуществующим тождествам за то, что они Нечто, а также Прамениду и предикативной логике первого порядка за то, что «вон те» Ничто.

Я плюю извинениями всем тем «прочим», которые осмелились наречь себя композиторами, живописцами, прозаиками и тем более поэтами за то, что ни Маяк, ни Рембо, ни Гейм, ни Я, ни мой дражайший рецензент, ни бегущая голова доктора Коки, ни обетованный «élan vital» ни Ницше, ни ваш собственный ресентимент и даже не безногий нищеброд на пару с «парой пар» не прикончили вас ранее. Карлы, что не достойны рождается Мозесами.

Но всё же не вопреки, а в придачу к сказанному ранее хотелось бы объясниться пред вымерший породой (не извиняйте за приторность) настоящих искусствоведов на случай её возрождения. Касательно того факта, что количество областей, затронутых в сём труде, не пропорционально велико для одного исследователя. Который, разумеется, осознается автором как безумие.

Но если, однако, сочинения, возвышающийся над широким диапазоном искусств, охватывающие одновременно вневременный спектр чувств и крупный набор методологий их познания, все-таки должны писаться, то неизбежно, доколе наша земное бытие не является вечным, что те, кто имеют честь служить инкубатором для рождения подобных чудес, обязуется сжигать меньше временных круговоротов на любую их часть, нежели сжигается теме инкубаторами, которые осмелились провозгласить основами своего интереса отдельные области искусства или какие-либо конкретные методологии, воплощение своих иль, быть может, чужеродных ощущений.

Как подчёркивалось выше, некоторые, чья ученая строгость непреклонна (как разумно выражался неразумный Бертран Рассел в одной из своих ничтожнейших работ), сделают заключение, что исследования, охватывающие подобный масштаб областей, и вовсе не имеют права быть написанными или если они все же пишутся, то их содержание от первой до последней страницы надлежит составлять из монографий по ужайшей мере нескольких авторов.

Но все же практика нередко являет нам то, что сотрудничество большого числа авторов в области любой интеллектуальной дисциплины над одной работой приводит пусть и не всегда к ошибкам фактологически, но крайне часто – к интегральный и эстетическим.

Так как если искусство является не просто, набором случайных областей того, что я привык называть интеллектуалистика, если имеется какое-то принципиальное отличие живописца и поэта от математика и физика, если поэтическая познание «внутреннего» все же чем-то отличается от технического познания «внешнего» и ежели имеется какие-либо внутренне структурные отличия в развитии искусства, присущие конкретно ему, то или иное хаотичное единство в развитии его истории, доколи существует хоть какая-то связь между тем, что было, и тем, что имеет место быть, то для изложения этого, для изложения этой «историографии способов воплощения

„Я»», то донельзя необходимо, чтобы эти способы и сопутствующие им периоды были к единому коллективно индивидуальному хаосу. одним «учёным» деятелям.

Таракан считает свое произведение своим сыном. Гоголь считал свои произведения своими небесными гостями. Я же на их фоне полагаю, что мои произведения – не мои, это моё Я – бездна, сотворённая с целью дозволить им родиться. Ведь если Пушкин – солнце русской поэзии, а Лермонтов – луна, Гёте – солнце поэзии немецкой, Луна её – Гейне, Шекспир – солнце английской, Луна его – Байрон, Сервантес – солнце испанской, его Лорка, Данте – солнце итальянской, луны его – д’Аннунцио и Пасколи, то мои произведения – мои Квазаровы отцы, мои личные Квазара, которые пришел час отринуть Квазара Кривее Квазимодо.

Ведь то, что вы созерцаете в данный момент, находится в другой онтологической плоскости, как с точки зрения стилистики и жанра, так и с точки зрения системы построения и методики подачи, не говоря уже о идейном содержании, нежели все то, что было ранее. И подобно тому, как знание даже всей существующий и ДАЖЕ всей возможной философии, помимо Хайдеггера, никак не поможет в его понимании, так и знания всех когда либо был рождённых и всех возможных произведений искусств, помимо того, что вы возразите ныне, не только не приблизят, но и, быть может, даже отдалят от категории понимания, если таковая вообще применима к этому маролистрастному безумию.

Ибо сей набор букв есть моя самая священная мука.

Манифест даризкой поэзии

Последарословие

Б – умер; это мы его убили – вы, и я, и Я нашего Я. Б— умер, пав на халкион, сплетённый из петлей морали и истины, умер… Но, пожалуй, глупышом из возможных взглядов слепца на могилу ясновидца было бы то, что его убили технологии, наука, «прогресс», ибо наука способна объяснить всё, ибо мир обратился лапласом, что не нуждается в подобной гипотезе. Но да воссвидетельствует нам Курт Гёдель: «Если формальная система S непротиворечива, то формула A невыводима в S; если система S «-непротиворечива, то формула – A невыводима в S. Таким образом, если система S «-непротиворечива, то она неполна[~ 2] и A служит примером неразрешимой формулы. И Если формальная арифметика S непротиворечива, то в ней невыводима формула, содержательно утверждающая непротиворечивость S» и изъясняет просто и логично, что ни наука, ни философия не только не способны объяснять всего, но и не должны этого делать вообще.

Так что же убило Б-: наши поступки, наша низкое глумления над высокой чистотою, наша вера? Иль, быть может, её отсутствие? Нет.

Мирно прогуливающийся по всепожирающим войнам, что цветут в пропастях людских душ, Б— был вероломно сбит трупом истины. Свет умер не потому, что люди перестали верить, не потому, что взошёл вурдалак антиаргументативного, антинаучного расселовско – докинзианского атеизма; Б— умер, потому что лишился Б-жественности. Так как для религиозного человека в средние века или в новом времени в особенности в старом свете Мораль объективна, Б— сказал, что определённые поступки в определённой ситуации – добродетель, а другие – зло; значит, он не просто сказал, значит, оно так и есть; и нет, это не беспрекословное рабство призрачных рамок – это благословение совокупности коллективных ячеек социо-культурной антропологии на священность стратификации, на здоровье неизбежной иерархии, на «иерархическое Ажио», на возможность жить, а не существовать, ибо даже зло есть не столько сопротивление Б-ГУ, сколько его недостаток, а добродетель есть единение с ним. В свою очередь свобода воли, что позволяет уйти от света, также даёт возможность воссоединиться и найти его самостоятельно. Ведь всё во что бы то ни стало, какие деяние вершить льзя, а какие нет, зависит от того, как сказал Б-, но сегодня в этой наиболее антиэлинической в своей «анти» экзистенции эклектики, что провозглашает себя постмодерном, даже если Б— создал всё сущее и знает всё сущее, даже если он по определению не может быть не прав, когда он провозглашает «не убей», – это всего лишь его мнение, да, мнение, авторитетнейшее из возможных, но мнение, а не истина.

И пусть этот самый постмодерн так же, как его отец, демонстрирует совершенство Б— как концепции жалкостью своих возражений, так как каждый испивший азы математической логики даже без математики сознаёт, что Б – можеший всё, но не способный создать камень, что не может поднять, лишь раскрывает этим моштаб узости антиинтеллекта того, что посягнул на вершину, что даже не видит, ибо из самой формулировки «Б— может всё» исходит, что если он чего-то не может, то это ничто, и, более того, сама задача поднять неподъёмный камень является внутренне противоречивой и алогичной; Фома Аквинский ясно продемонстрировал, что в таком случае это обозначает границы «всего» ибо всемогущество есть способность совершить все, что возможно, покудо совершить все, что невозможно, является логическим противоречием. Таким образом, камень, который не способен поднять тот, кто обладает всемогуществом, тождественен задаче, в рамках который требуется создать треугольный квадрат. В самой задачей содержится логическое противоречие. С такой точки зрения, законы логики, которые являются детерминантой подобных процессов – это частный случай Б-га. Однако даже если мы предположим, что у всего по определению не может быть границ, что само по себе уже является крайне спорным утверждением, то этот вопрос всё равно будет элементарно решаем. Ведь доколи Б— способен выполнить одну задачу, что является внутренне противоречивой и алогичной, а именно создать камень неподъёмный для того, кто может всё, как это постулируется в вопросе, то что мешает ему решить вторую? И поднять этот камень? Не молвя уже о том, что из самого сочетание букв «Б – может всё» исходит, извиняюсь за пошлость, то, что он может всё, то есть создать неподъёмный камень даже для себя, а затем поднять его, «способен ли Б – создать тюрьму настолько надёжную, что сам не сумеет из неё вырваться?», да, способен и способен из неё вырваться и в рамках этой парадигмы подобная алогичность логична, так как само свойство Б— как понятие в том, что он превыше логики, превыше всего, что может познать человек, превыше самого познаваемого, и это то, что столь сложно поддаётся пониманию современного таракана, это ситуация, где сам смысл, как сказал бы Исраэль Ауманн, не может согласиться не соглашаться. Более того, стоит обозначить, что псевдоинтеллектуальная стоимость так называемого «Парадокса всемогущества», известного со Средневековья раздута представлением о том, что он является частным случаем строго математического «Парадокса Рассела» (Цермело) 1901 года. Но как мы видим из вышеописанного, «Парадокс всемогущества» имеет решения (и не одно), таким образом, являясь лишь некорректным гуманитарным аналогом, «Парадокс всемогущества» не является парадоксом в принципе.

Точно так же, как факт того, что земле, с точки зрения современной физики, около 4,54 миллиарда лет, а с точки зрения авраамизма, около 6 тысяч, не является противоречием, ибо Б-Г способен сделать так, чтобы земле было одновременно 4,54 миллиарда и 6 тысяч лет одновременно, ибо

по определению, для превышающего человеческое познание Б – ГА, объективные, с точки зрения человеческого познания, противоречия не могут являться противоречиями.

И это не нечто сверхъестественное, ибо сверхъестесвенного быть не может, ибо если что-то есть, то оно уже естественно. (Хотя при этом степень естественности относительно линзы, через которую она рассматривается, может различаться)

Непостижимая Вершина погибает не во время сумерок, когда скрывается от Ока, вершина погибает, когда начинает ощущаться вершина, погибает, когда солнце становится шаром из газа и огня, попадает под сокращение зарплаты от нашего разума и становится чем-то обладающим иллюзией постижимости…

«То самое поэтическое»

Вслед за смертью Б— Смысл, потеряв свою объективную поэтичность, став лишь строго референтной функцией языка, став лишь одним из возможных литературных приёмах в частности не литературных картин начал вспоминать степень бессмыслия своего применения и мечтать о втором Смысле, о второй жизни.

И хоть в строгом смысле у жизни не может быть смысла, так как смысл – это свойства утверждений и концепций, которые могут быть валидно классифицированы как «истинные» или «ложные», но ежели мы хотим обречь жизнь на хоть какое-то её подобие, то смыслом жизни может являться только смерть, ибо любое действие, решение, выбор, из которых состоит жизнь, обесценивается, доколе она бесконечна, какой толк делать что-то при неограниченном времени, так как в бесконечной жизни в бесконечном мире вероятность повторения всего возможного бесконечное количество раз от любви и влюбленности в любовь до реконструкции Вселенной и рождения второго Гёте равна ста процентам. Однако, да воссведетельствует нам Людвиг Витгенштейн «мы живём не для того, чтобы испытать смерть» так как смерть – это по определению то, с чем «Я» не пересекается. При этом Хайдеггерянский тезис о смерти как о смысле земного бытия не противоречит тезису Витгенштейна о границах смысла бытия, ибо объект и границы объекта являются взаимодополняющими, ибо вместе это смесь поэтического и логического в купе с фактами, доказанными теоремой Гёделя о бытие Б-га, образуют неполную, но наиболее внутренни когерентную, с наиболее взаимно дополняющими элементами из ныне существующих систему координат мироздания: «если мир устроен рационально, то у него есть Творец. Если земное бытие устроена рационально, то у него есть, конец в рамках его самого, и этот конец является одновременно его продолжением в виде другой стороны бытия».

На мемориале заветный в своём забвении и красный в своей красе стих, что может быть сотворён лишь при условии когерентности ритмический конструкций модальности рваной мелодики и соблюдения строго экспериментальной дисциплины, строго поэтических экспериментов, раскрывает собой факт того, что качественная поэзия является апогеем математической логики в гуманитарном знание.

Поэзия старше проза, так как, будучи изначально способом передачи опыта, появившимся вероятно из-за того что во времена до письменности люди заметили на основе частных бесед, что наставления, передаваемые из уст в уста потомкам, лучше запоминаются при наличие в них определёной ритмической выдержки, мелодики или, тем более, случайно попадающихся глагольных рифм.

Мир начался с поэзии, так как, получив наиболее оптимальный способ передачи опыта потомкам, изначально люди посвящали его не инструктажу по охоте на животных, не завоеванию девок и тогдашних государств, а восхвалению Б-, единению с ним, единению с любовью и общиной, с примордиальной традицией посредством Б— не только как чего-то персонифицированного, но и как понятие как высшего понятия, ибо материя есть понятие педонического, а Мир, как её фундамент и надстройка, как предикат перехода от естественной эволюции к осознанной от свободы, от добродетели к свободе для добродетели, от вседозволия к истинной свободе, к Даризму, есть понятие поэтического.

Таким образом, поэзия, будучи сыном смысла как чего-то прикладного, является отцом смысла как функции бытия. Таким образом, поэзия, будучи будущим будущего, рыдает, взирая на изношенность нынешнего…

На мемориале заветный в своём забвении и красный в своей красе стих, что может быть сотворён лишь при условии когерентности ритмический конструкций модальности рваной мелодики и соблюдения строго экспериментальной дисциплины, строго поэтический экспериментов раскрывает собой факт того, что качественная поэзия является апогеем матисотической логики в гуманитарном знание.

И на фоне столпотворения этого мемориала даризкая эстетика постулирует: НЕ ВАЖНО, ЧТО АВТОР ХОТЕЛ СКАЗАТЬ, ВАЖНО, ЧТО ОН СКАЗАЛ, так как любая интерпретация искусства, являющаяся и логически когерентной, то есть не противоречащей содержанию произведения и логически встроенной, то есть объяснеющей события произведения, но не исходя из случайного символизма и частного опыта, а на основе объективно содержащихся в произведении элементов и вариантов их стыковки, является его частью. И да, таким образом, мы понимаем, что критик при наличии должных аргументов имеет те же права на интерпретацию произведения, что и автор, но не потому что автор ничтожен, а потому что настоящее искусство всегда больше, чем автор в него вкладывает.

Свобода вседозволия есть Смерть; истинная свобода – это свобода от вседозолия – истинная свобода есть жизнь, истинная свобода – это свобода человека быть «человеком», ибо человеку дозволено всё лишь в выборе тюрьмы для своего вседозволия.

Ибо если ты хочешь податься соблазну а соблазн есть всегда то подайся соблазну добродетели…

«Назад к самим вещам!»

Реформа теории стихосложения