Эжен Шаветт
Прокурор Брише
Глава III
Среди общей радости по случаю избавления от Картуша и его разбойничьей шайки один человек был печален – судья де Бадьер. Освободившись от своих занятий в городской думе, он пошел бесцельно бродить по Парижу, спрашивая себя, не во сне ли он видел допрос знаменитого разбойника. Ему хотелось сомневаться, но действительность предстала перед ним, когда он нечаянно опустил руку в карман и его пальцы ощупали бумагу, на которой он своей рукой записал донос на друга.
«Нет, это невозможно! – говорил он сам себе. – Что могло привести честного и доброго Брише к безбожному злодею Картушу? Да и с какой целью? Что могло заставить Брише сделаться грабителем?»
Несмотря на все эти рассуждения, перед господином де Бадьером постоянно возникал вопрос: так зачем же он уехал? Не будучи в состоянии объяснить причину странного бегства прокурора, судья отказался решить эту трудную задачу и возвращался к прежним колебаниям: «Может быть, сообщник Картуша имел большое сходство с Брише и мошенники в шутку дали ему это имя как прозвище. Я уверен, что найду очень много общего между моим бедным другом и этим негодяем, когда он явится в суд».
При мысли об этом судья в нерешительности остановился.
«Да, – думал он, – но что, если я вдруг узнаю в преступнике самого Брише и должен буду признать его виновным?»
Но вера в честность своего друга была так велика, что страх увидеть в мошеннике бывшего товарища быстро прошел, и он начал смеяться над своими опасениями.
«Да я просто с ума сошел и, веря в подобную нелепость, обижаю моего бедного Брише».
Но в ту же минуту у него появилась мысль, заставившая его вздрогнуть. Он вдруг припомнил одну подробность из рассказа Картуша, позабытую им: чтобы проникнуть к настоящему или мнимому Брише, надо было произнести следующий пароль: «Поговорим о герцоге Вивьенском!» Судья хорошо помнил, как друг чтил память покойного герцога.
Откуда взялось это имя и не указывало ли оно, что сообщником Картуша был действительно Брише? Погруженный в эти размышления, де Бадьер шел по улицам совершенно бессознательно и очнулся, увидев перед собой дом исчезнувшего друга.
«Что мне делать? – думал он. – Если Брише и виновен, могу ли я покрыть позором его дочь и жену? Может, зайти к ним; не узнаю ли я здесь чего-нибудь, что подскажет мне истину?»
Он опустил молоток, и Колар отворил дверь.
– Не получали ли вы известий о моем господине? – спросил он.
У старого слуги превратилось в привычку задавать этот вопрос при каждой встрече с судьей. Таинственное исчезновение прокурора, казалось, сделалось единственной заботой преданного старика. Судья так часто отвечал отрицательно на этот вопрос, что Колар невольно вскрикнул, когда де Бадьер задумчиво произнес:
– Да, получил, – и тотчас же прибавил: – Есть известия, но странные!
Занятый своими мыслями, судья говорил машинально, не сознавая даже, что говорит, но, услышав крик, быстро поднял глаза.
– Что с тобой, Колар? – вскричал он при виде слуги, бледного как полотно и схватившегося дрожащими руками за косяк двери, чтобы не упасть; от сильного волнения он весь трясся.
– Ах, сударь, вы меня просто поразили, – сказал он слабым голосом, – когда вы сказали, что получили известия, я думал, господин мой нашелся. Но эти известия… странные, как вы говорите, ясно доказывают, что его нет в живых. Переход от радости к отчаянию – слишком сильное ощущение для моих лет, потому что ведь я угадал, господин судья, наш барин умер?
В голосе Колара послышалась такая глубокая скорбь, что де Бадьер сейчас же сказал про себя: «Он так любит Брише, что поможет мне, если я доверюсь ему».
Крупные слезы катились по лицу слуги, и он тихо повторял: «Мой бедный господин умер!»
Судья отстранил Колара, стоявшего на пороге, и вошел в переднюю, говоря:
– Успокойся, мой друг, и скажи мне прежде всего, где твои госпожи?
– Чтобы избавиться от крика и шума толпы, привлеченной казнью, они обе удалились во внутренние комнаты. – И Колар хотел выйти, прибавив: – Я доложу о вас.
Судья поспешно удержал его:
– Нет, Колар, не беспокой дам, мне нужен ты. Пойдем в маленькую приемную.
Судья прошел в следующую комнату, за ним последовал и Колар с выражением грустного удивления на лице.
– Постарайся припомнить всю твою жизнь в этом доме и скажи мне, давно ли ты служишь здесь? – продолжал судья, посадив старика возле себя.
– Через два месяца будет двадцать два года, как я живу здесь; я поступил за два года до первой женитьбы моего господина.
– Ничего особенного не случилось до женитьбы? Была ли действительно первая жена сиротой, как говорил сам Брише, не знаешь ли ты?
Существование сапожника Пижо было тайной господина, и верный слуга не решился ее открыть.
– Да, круглая сирота, – сказал он.
– Не было ли у нее других родных, с которыми у Брише могли быть неприятности?
– Нет, никого не было.
– А у твоего господина не было ли знакомых, с которыми бы он враждовал?
– По смерти отца своего мой господин остался один в этом мире.
– Но до твоего поступления не было ли у Брише с кем-нибудь крупной ссоры, не говорил ли он тебе, что хочет отомстить кому-нибудь?
– Из своей прошлой жизни мой господин вспоминал только одного человека, да и то не с ненавистью.
– Кого же именно?
– Герцога Вивьенского.
При этом ответе судье показалось, что он слышит голос Картуша, говорившего ему: «Пароль следующий: “Поговорим о герцоге Вивьенском!”»
– Не знаешь ли ты, – продолжал де Бадьер, – почему господин твой любил герцога, умершего за тридцать лет до его рождения?
– Это была тайна между отцом и сыном.
– А он не передал ее третьему лицу?
– Я думаю, что она была известна его первой жене.
– А дочь знает?
– Не думаю.
– А вторая жена?
– Я уверен, что нет. Недавно она спрашивала, почему портрет герцога стоит на самом почетном месте, и хотела заменить его своим. Герцог спасся только благодаря тому, что моя госпожа решила вставить свой портрет в пустую раму, стоявшую напротив. После второго брака господин Брише заказал эту раму для своего собственного изображения во весь рост.
– Где же этот портрет?
– Он не был нарисован, потому что в это время мой господин исчез.
– Так что теперь ничто не напоминает вам черты исчезнувшего хозяина дома?
– К сожалению, нет. Был только портрет в миниатюре, принадлежавший мадемуазель Полине. Она вздумала вставить этот портрет в браслет, и на Рождество у нее украли его во время Всенощной.
Де Бадьер невольно ощупал браслет, лежавший у него в кармане. Ничто в ответах Колара не навело его на новый след. Но он все надеялся.
– Послушай, друг мой, постарайся вспомнить, что говорил и делал твой господин накануне своего отъезда?
– Да я вам повторял раз сто, господин де Бадьер, что его целый день не было дома.
– Где же он мог быть?
– У вас.
– Это правда, но у меня он пробыл не больше часу.
– У своего нотариуса, может быть, – сказал Колар с легким колебанием, как бы припоминая что-то.
– Что же он делал у своего нотариуса? Писал завещание, как ты думаешь?
Вместо ответа Колар недоверчиво посмотрел на судью, как бы спрашивая, к чему ведут все эти расспросы. де Бадьер понял его мысль.
– О! – вскричал он. – Не бойся, мой добрый Колар, все, что я делаю и говорю, в интересах твоего господина. Я повторяю мой вопрос: так ты предполагаешь, он хотел сделать духовную?
– Я думаю, хотел, потому что собирался путешествовать.
– Уверен ли ты, что он собирался путешествовать?
Колар опять недоверчиво взглянул на судью.
– Так куда же он хотел отправиться? – сухо спросил старик.
– Бог знает, может быть, на какое-нибудь опасное свидание или рискованное предприятие.
Колар взглянул на судью и побледнел, как бы испугавшись чего-то.
– Отчего ты бледнеешь? – спросил де Бадьер, заметив сильное волнение старика.
– Потому что вы замучили меня своими вопросами. Я догадываюсь, что вы принесли в наш дом горе, и чувствую, что нам грозит какое-то страшное несчастье и оно принесет мадемуазель Полине страдания более ужасные, чем принесла бы смерть отца.
При последних словах Колар зарыдал. Имя Полины, произнесенное слугой, прекратило всякую борьбу между чувством долга судьи и его дружеской привязанностью к семейству Брише. Мысль, что он покроет позором невинную молодую девушку, если исполнит свои обязанности, заставила замолчать голос совести.
– Так ты очень любишь Полину? – спросил он старика.
– Да, мать ее, умирая, поручила свою дочь мне, – отвечал слуга с энергией, странно противоречившей его недавней слабости.
– Ты так же любишь и Брише?
– Да, – повторил слуга с возвратившейся недоверчивостью.
– Ну так в интересах Полины и отца ее я дам тебе поручение, но ты должен поклясться, что сохранишь его в тайне.
– Клянусь! – проговорил Колар.
– Отправься на улицу Бюшери, отыщи дом номер двадцать.
– Хорошо.
– Старайся незаметно пробраться к этому дому, поднимись на третий этаж, там постучи пять раз в дверь с окошечком.
– Пять раз! – повторил слуга, с удивлением слушавший все это.
– Слушай далее; на твой стук подойдут к дверям, и ты скажешь: «Поговорим о герцоге Вивьенском!» Не забудь эту фразу. Когда дверь отворится и ты увидишь человека, хорошо тебе знакомого, ты скажешь ему: «На вас донесли, спасайтесь скорей. Господин Бадьер подождет три дня и затем исполнит свой долг судьи». Понял ли ты?
– Да но, поступая так, избавляете ли вы барышню от несчастья? – спросил Колар, глядя судье прямо в лицо.
– Ты убедишься в этом, когда увидишь того, к кому я тебя посылаю, – отвечал судья с грустной улыбкой.
Не задавая более никаких вопросов, Колар пошел так скоро, как только позволяли его старые ноги. Через четверть часа он вошел на улицу Бюшери, нашел описанный дом, поднялся на третий этаж и, увидев дверь с окошечком, постучал пять раз.
Глава IV
После смерти Людовика XIV, который, как известно, находясь в старости под влиянием Ментенон, ударился в ханжество и ввел во дворце почти монашескую жизнь, не обращая внимания на ропот недовольных, началось прежнее веселье, превратившееся просто в разгул. Порок царил повсюду: дуэли, похищения, позорные связи, шумные оргии, публичные скандалы, драки с полицией были только невинными забавами дворянства, уверенного в безнаказанности всех своих поступков, так как сам регент подавал пример слишком свободной жизни. Брачные узы не были прочны, и часто один из супругов покровительствовал беспорядочному поведению другого из меркантильных интересов: мужья получали места и награды за красоту жен, а молодые люди, не имея больших средств, жили в роскоши благодаря щедрости красавиц. Вообще порок не скрывался, а выставлялся напоказ. Дамы высшего света под руку со своими поклонниками, не задумываясь, входили в рестораны, где плясали приказчики с хорошенькими гризетками. Соседство таких разнохарактерных компаний беспрестанно приводило к ссорам, оканчивавшимся всегда страшным скандалом, а нередко и убийством. После каждого подобного происшествия дней пять распевались песенки, сюжетом которых было последнее приключение с участием какой-нибудь знатной особы; причем имени ее не щадили, но все это скоро забывалось, так как подобные случаи повторялись слишком часто.
Между всеми ресторанами видное место занимал кабак под названием «Золотой жбан» – он находился на углу Гревской площади. Первый этаж состоял из большой залы и вместе с тем кухни, куда простой народ приходил пить плохую воду из оловянных кружек и поболтать, спокойно сидя на деревянных скамьях перед громадными столами. Если обстановка этой залы напоминала о простоте быта наших прародителей, то этого нельзя было сказать о втором этаже, где полная роскошь ожидала знатную молодежь, приходившую выпить превосходного вина, недоступного посетителям нижнего этажа. Две маленькие комнаты, тщательно скрытые от глаз любопытных, были к услугам желающих.
Хотя «Золотой жбан» никогда не пустовал, но бывали дни, в которые там буквально можно было задохнуться, – именно в дни казней, – так как публике было очень удобно смотреть в открытые окна на это интересное зрелище и в то же время наслаждаться кулинарными произведениями известного повара.
Итак, 12 января кабачок был полон, к великой радости хозяина, весело потиравшего руки при известии, что Картуш потребовал второго допроса; задержка казни приносила ему доход, потому что с каждым часом увеличивалось число опорожненных бутылок. Но самыми дорогими из них были те, которые хозяин сам носил в одну из отдельных комнат, где пировали четверо мужчин и три женщины. Все это общество явилось не разом. Сперва пришла одна пара, кавалер с дамой: мужчина был высокий и красивый молодой человек лет двадцати восьми, со смелым взглядом и несколько резкими манерами. Это был граф де Лозериль; несмотря на изящество и вежливый тон, он с первого взгляда производил неприятное впечатление, так как видно было, что это человек вполне испорченный, не отступающий ни перед какими средствами для достижения своих целей.
Дама его была грациозна, изящна и очень хороша собой. Четыре года назад умер ее муж, маркиз де Бражерон; двадцатишестилетняя вдовушка не желала терять своей свободы и отказывала всем искателям ее богатства. Наружность этой женщины была обманчива. Войдя в залу, маркиза увидела на столе семь приборов.
– Мы будем в большом обществе смотреть на казнь Картуша!
– Нас будет семь человек, и все знакомые, – отвечал Лозериль.
– Кто же именно, граф, назовите всех.
– Во-первых, Раван и его президентша.
– Веселая парочка! Хорошо. Дальше.
– Граф Ламенне с маленькой баронессой – они ведь неразлучны.
– Тоже хорошо.
– Потом нас двое, это будет шесть.
– Для кого же седьмой прибор? Для дамы, вероятно?
– Нет, маркиза, для кавалера, – отвечал Лозериль нерешительно.
– А! Для кого же именно?
– Для барона Камбиака, – отвечал Лозериль с еще большей нерешительностью.
При этом имени глаза маркизы гневно засверкали, а на губах ее появилась змеиная улыбка, но лишь на мгновение, и лицо ее снова приняло совершенно равнодушное выражение, когда она сказала:
– А! Барон Камбиак!
– Вам не нравится этот выбор, маркиза?
– Почему, мой друг? Ведь вы сказали, что соберутся все мои знакомые, а Камбиак может считаться в кругу их более, нежели кто-либо другой.
При этих словах, произнесенных маркизой с ударением, граф задрожал от бешенства, что не ускользнуло от зорких глаз маркизы. Она подошла к молодому человеку и, взглянув ему прямо в лицо, сказала с сардонической улыбкой:
– Должно быть, граф, вы страшно ненавидите Камбиака, раз решились завлечь его в западню.
Маркиза так верно угадала затаенную мысль Лозериля, что, застигнутый врасплох, он совсем растерялся.
– О! Не краснейте, мой милый, – продолжала она. – Не надо быть особенно проницательной, чтобы понять, что вы давно искали случая встретиться с бароном и хотите воспользоваться сегодняшним днем. Приглашенный Раваном, барон никак не ожидает встретить нас обоих; не правда ли, мой друг?
Молодой человек кивнул.
– И вы подумали, – продолжала маркиза, – что мое присутствие вызовет какой-нибудь намек на прошлое, какую-нибудь неловкую шутку или даже насмешку, чем вы и воспользуетесь и затеете ссору, которую вам так давно хотелось иметь с бароном.
– И тогда я его убью! – вскричал молодой человек с бешенством, удвоенным ревностью.
– Я вам запрещаю это! – сухо проговорила маркиза, пожимая плечами.
При этом ответе Лозериль побелел как полотно и вскочил, сжимая кулаки.
– Вы мне запрещаете, – прошептал он, – значит, вы еще любите этого человека!
Маркиза несколько секунд молча смотрела на его одинокое бешенство.
«Положительно этот зверь мне пригодится», – подумала она и, расхохотавшись, сказала насмешливым тоном:
– Ай, мой бедный друг! Вы не умеете устраивать сцены – вы сразу же приходите в ярость.
– Так вы позволяете вызвать барона и убить его?
– Нет, – холодно повторила маркиза.
– Нет… Почему? Значит, я угадал, вы еще любите его?
Этот упрек, повторенный два раза, вывел из себя молодую женщину; она схватила Лозериля за руку и, притянув к себе, проговорила со страшной ненавистью в голосе:
– Да пойми же наконец, глупец! Как ни сильна твоя ненависть к барону, но она не может сравниться с моей. Ты не можешь простить мою любовь к нему, а я… я презираю его за то, что он меня бросил… и я поклялась отомстить; но меня не может удовлетворить какой-нибудь удар шпаги, одним разом прекращающий все страдания. Это жалкая месть.
– Чего же вы хотите? – спросил Лозериль, с восхищением глядя на маркизу, которая в эту минуту была хороша, как падший ангел.
– Надо найти такую месть, чтобы, прежде чем умереть, он был покрыт позором, он и те, кто ему дорог; одним ударом я хочу уничтожить женщину, заменившую меня в его сердце, имя которой я до сих пор не могла открыть. Вот чего я хочу и рассчитываю на вас для достижения этой цели.
– Что же надо делать? – спросил молодой человек, порабощенный страстной энергией хорошенькой женщины.
– Будете ли вы мне слепо повиноваться, не стараясь даже понимать мои действия?
– Да, буду.
– Ну хорошо. Так слушайте мой план: когда Камбиак войдет, мы оба будем любезны с ним. Видя меня спокойной и веселой после двухлетней разлуки, он подумает, что прошлое совершенно забыто, и не будет недоверчив к нам. После обеда Раван, как страстный игрок, непременно предложит играть в карты. – Тут маркиза остановилась и, пристально глядя в глаза Лозерилю, спросила: – Вы, конечно, умеете выигрывать?
При этом вопросе, доказавшем, какое мнение составлено о его честности как игрока, Лозериль хотел протестовать, но маркиза не дала ему и рта раскрыть, повелительно прибавив:
– Я так хочу, слышите вы? Я хочу, чтобы вы выиграли. Поняли?
Граф сделал печальную мину, говоря:
– Хорошо, маркиза, положим, что я выиграю, ну а что же потом?
– Вы будете продолжать игру, веря барону на слово, а он, как нервный игрок, при проигрыше теряет всякое самообладание.
– И при первой же его неосторожной вспышке я сочту себя обиженным и вызову его.
– Нет, граф, не вы должны его вызывать. Предоставьте это Ламенне с его змеиным языком; он непременно подшутит над неудачей барона, а вы при этом разразитесь громким смехом.
– Но Камбиак тогда вызовет Ламенне, а не меня.
– Нет, он дружен с Ламенне и простит ему шутку, а оскорбится смехом того, кого он презирает.
Эта фраза не показалась обидной Лозерилю, он не обратил на нее никакого внимания.
– В таком случае барон меня вызовет?
– Да.
– Впрочем, мне все равно, с чьей стороны будет вызов, только бы драться с Камбиаком. После вызова мы выйдем, маркиза.
– Ничуть не бывало. Получив вызов, вы произнесете следующую фразу: «Прежде чем вызывать, надо заплатить свой долг».
При этой странной развязке молодой человек с недоумением взглянул на маркизу и спросил:
– А потом?
– До остального вам дела нет. Не беспокойтесь, все устроится, как нам надо, вот и весь мой план.
– Но… – сказал Лозериль, пытаясь спорить.
– Ведь вы дали мне слово, что будете повиноваться, хоть и не поймете, с какой целью я что-нибудь делаю, – сухо прервала маркиза.
– Да, я покорюсь всему, – отвечал Лозериль.
– Ах да, я забыла еще предупредить вас: может быть, в момент вызова меня не будет в этой комнате, но вы не беспокойтесь, в это время я буду помогать нашему общему делу.
Едва окончился их разговор, как вошли граф Ламенне и Раван со своими дамами. Минут через пять дверь снова отворилась и в залу вошел барон Камбиак.
Глава V
Быстро окинув взглядом все общество, Камбиак сейчас же увидел маркизу и Лозериля. У него появилось предчувствие угрожающей опасности, и он готов был удалиться, но ему помешал Раван, стоявший недалеко от двери. Он схватил барона за руку и весело проговорил:
– А, ну вот, наконец, и Камбиак! Да иди же скорей, тебя только и ждали.
С этими словами он потащил его в комнату, но от маркизы не укрылось минутное колебание Камбиака.
«Он не доверяет», – подумала она.
Камбиак поклонился ей первой; подняв глаза, он думал увидеть холодное и даже суровое выражение на лице покинутой им женщины, но маркиза, несмотря на свою глубокую ненависть, сумела изобразить улыбку и, протянув красивую, тонкую руку, сказала голосом, слегка задрожавшим как будто от волнения:
– А, барон! Давно мы с вами не виделись! Вы не балуете своих лучших друзей.
Видя, как равнодушно относится маркиза к свершившемуся факту, Камбиак успокоился и не так церемонно раскланялся с Лозерилем, стоявшим с улыбающейся физиономией возле маркизы.
– Поди сюда, Камбиак, – закричал Раван, – я тебя представлю президентше, оказавшей благодаря Картушу большую честь своим посещением этому кабачку. Красотка нуждается в сильных ощущениях, чтобы исправить свое плохое пищеварение.
– Как, у меня плохое пищеварение? – обиженно спросила президентша.
– Увы! Душа моя, нынче вы кушаете только пять раз в день. Это верный признак того, что желудок ваш не совсем в порядке. Я боялся сообщить вам это горестное открытие.
Беленькая, розовенькая и кругленькая президентша была прелестной блондинкой, обладавшей удивительным аппетитом. По протекции Равана муж ее получил место президента в провинции, а жена осталась в Париже под предлогом расстройства пищеварения. Граф Ламенне представил барона своей даме, личности совершенно ничтожной, муж которой страдал подагрой и проводил всю жизнь в постели или в кресле.
Когда Камбиак раскланялся со всеми дамами, Раван сказал ему:
– Да, барон, почему ты один? Ведь тебе будет грустно и завидно при виде нашего счастья.
– О, он вспомнит прошлое! – возразил Ламенне, глядя на маркизу; она сделала вид, что не поняла его намека, и, сохраняя равнодушную улыбку на губах, в то же время подумала: «У Ламенне все тот же ядовитый язык, я могу на него рассчитывать, он непременно затеет ссору».
– Слушайте, – вскричала президентша, – кажется, ударили в колокол?
– Да, это значит, что преступник сошел с паперти собора Нотр-Дам, где приносил покаяние, и теперь уже скоро появится на лобном месте, – отвечал Лозериль.
– К окнам, скорей, господа, сейчас приедет осужденный, – закричал Раван.
Страшный шум заволновавшейся толпы показал, что он не ошибся в своем предположении.
– Вид преступника не принес ли облегчения вашему желудку? Как вы себя чувствуете, моя невинная голубка? – с нежностью говорил насмешник Раван своей даме.
– Да вы мне наконец надоели с вашими заботами о моем здоровье, – сердито отвечала блондинка.
– Не говорите так, счастье жизни моей! Вы меня глубоко огорчаете. Эта болезнь, главное, тем и опасна, что страдающий ею не понимает своего ужасного положения.
– Раван, вы меня раздражаете, предупреждаю вас, лучше не бесите, – прошипела хорошенькая президентша, раздосадованная вечными насмешками своего друга, забавляющегося ее прожорливостью.
– Ах, светоч дней моих! Не относитесь так легкомысленно к этой болезни. Лечитесь, умоляю вас, ангел доброты! Попробуйте пить по четыре чашки шоколаду между вашими шестью ежедневными обедами, и если они все благополучно пройдут, то надежда возвратится в мое истерзанное сердце.
В эту минуту Картуш сходил с позорной тележки, чтобы отправиться в городскую думу.
– А Картуш-то ведь удивительно как любезен к вам, звезда души моей! – вскричал Раван.
– Что такое? – спросила прожорливая блондинка.
– Вежливый разбойник подумал, что если он позволит колесовать себя сейчас же, то задержит ваш обед, а это может нанести вам большой вред, и, чтобы избавить вас от страданий, придумал дать новые показания. Я повторяю, это удивительная любезность с его стороны.
Предвкушая еду, президентша не обратила внимания на эту новую насмешку. Лучшее средство от скуки – сесть за стол. Было два часа, а в эту эпоху обедали в двенадцать, и потому все проголодались.
По первому зову хозяин и его мальчики принесли множество дымящихся блюд и бутылок с разными винами.
– Ну, – сказал Раван, – много грешков на душе преступника, а у нас, значит, много времени впереди. Так вы, пожалуйста, позаботьтесь о себе и начните серьезно лечиться, прелестная Ниша!
Блондинка ничего не отвечала, потому что уже начала курс лечения. Мы не будем описывать обед, который проходил под колкости Ламенне да насмешки Равана, каждую минуту повторявшего своей соседке:
– Делать нечего, надо покоряться требованиям вашей болезни, прелестная фея!
Но хорошенькая лакомка не нуждалась в поощрениях; ее маленькие белые зубки так и работали в прелестном ротике, всегда полном.
Взвешивая каждое слово, чтобы не выдать своих чувств врагу, Лозериль был беззаботно весел, а маркиза, казалось, совершенно забыла прошлое, так непринужденно принимала она участие в общем разговоре; наконец и Камбиак, отбросив опасения, принял участие в обыкновенной светской болтовне. Но как ни вкусны были блюда и вина, все же надо было когда-нибудь кончить этот продолжительный обед. Пробило шесть часов, когда встали из-за стола и вернулись к окнам.
– Должно быть, злодей еще долго будет рассказывать и заставит нас провести здесь ночь, – вскричал Ламенне при виде пустого эшафота.
– Провести здесь ночь! Я ни за что не соглашусь. Если в полночь не будет совершена казнь, то я попрошу господина Лозериля проводить меня, – сказала маркиза.
– Я уверен, что Картуш кончит свою исповедь до двенадцати часов, – возразил Раван.
– В таком случае подождем.
Еще провели час за тем, что дразнили блондинку, оставшуюся сидеть перед блюдом с пирожными, потом всем стало скучно, и Раван, как предсказывала маркиза, не вытерпел и сказал, обращаясь к мужчинам:
– Господа, не сыграть ли нам?
– Хорошо, – сказал Камбиак, забыв о своем предчувствии.
Лозериль сделал утвердительный жест. Он был доволен, что не им сделано это предложение. И, обменявшись быстрым взглядом с маркизой, он занял свое место. Сперва выиграл Камбиак, и порядочный куш, потом счастье перешло к Лозерилю, и барон проиграл, но, надеясь отыграться, он все-таки продолжал игру; счастье переходило то к одному, то к другому игроку. Раздраженный этим непостоянством игры, барон утроил свою ставку.
– О! Я не играю по-крупному, – сказал Ламенне, вставая.
– А я и без того порядочно проигрался, – произнес Раван, следуя его примеру.
Игра продолжалась между Лозерилем и Камбиаком, а маркиза, никем не замеченная, скрылась из залы. Что касается других дам, то одна из них храпела в углу на диване; президентша же заснула, опустив голову в блюдо с кремом, как храбрый воин, не покинувший поля сражения.
– Сто луидоров под честное слово, – произнес Камбиак с лихорадочной поспешностью, – он уже проиграл все наличные.
Через четверть часа он проиграл под честное слово четыре тысячи экю. Маркиза оказалась хорошим оракулом, так как в ту же минуту раздался насмешливый голос Ламенне:
– Ну, барон, вы не оправдываете известной пословицы… вы несчастливы и в картах, и в любви.
Следуя приказанию маркизы, Лозериль разразился громким смехом. Камбиак, взбешенный своим проигрышем и хохотом человека, заменившего его у маркизы, сухо спросил:
– Это Картуш ревет на площади?
– Нет, это я смеюсь, господин барон! – спокойно ответил Лозериль.
– Ну, это небольшая разница, я только спутал имена двух негодяев, – резко возразил Камбиак, выведенный из себя насмешливым тоном Лозериля.
Раван и Ламенне хотели вмешаться, но были остановлены бароном, сказавшим им:
– Нет, друзья мои, дайте воспользоваться представившимся случаем и избавить вас от шулера.
При этом новом оскорблении Лозериль откинулся на спинку кресла и повторил, как попугай, слова маркизы:
– Прежде чем драться, честные люди платят свой карточный долг.
Гнев барона мгновенно прошел, и, дрожа от волнения, он проговорил убитым голосом:
– Вы правы, я вам заплачу.
– О, не торопитесь, у вас еще целые сутки.
Камбиак поклонился и вышел; на лестнице он позвал хозяина.
– Отведите меня в какую-нибудь комнату, где бы можно было написать записку, и пришлите ко мне мальчика, я дам ему поручение, – быстро проговорил он.
Трактирщик привел его в свою комнату, и Камбиак, написав несколько строк без подписи, сложил письмо и написал адрес. Присланный мальчик почтительно стоял все время у дверей.
– Посмотри на это кольцо, оно стоит двадцать луидоров, и я отдам его тебе, если через час ты вручишь это письмо прямо в руки и принесешь мне ответ.
Мальчик быстро исчез. Но на улице уже давно ожидали этого посла, и едва он успел сойти с лестницы, как кто-то схватил его за руку, в которой было письмо.
– Кажется, вы идете из ресторана? – спросила дама, закрытая густой вуалью.
– Точно так, сударыня.
– Не знаете ли вы, нет ли там в настоящую минуту барона Камбиака?
Мальчику захотелось щегольнуть своей проницательностью.
– Вероятно, вам барон и пишет.
– Очень может быть, – сказала дама, быстро схватив протянутый конверт; она аккуратно отклеила печать и прочла коротенькую записку следующего содержания: «Аврора, мне надо сию же минуту вас видеть, мне грозит бесчестие».
Перевернув письмо, маркиза быстро пробежала адрес.
– А, так это госпожа Брише! – едва слышно прошептала она. Потом, осторожно приклеив печать, маркиза подала мальчику письмо и золотую монету, говоря: – Мы оба ошиблись. Письмо не ко мне. Но вы постарайтесь забыть нашу обоюдную неосторожность.
И, глядя на удалявшегося посыльного, она прошептала со злобной радостью:
– Наконец я узнала, кто этот ангел-хранитель, которого ненавистный Камбиак призывает в горькие минуты своей жизни!
Брише принадлежал громадный сад, тянувшийся вдоль всей улицы и обнесенный высокой стеной, соединявшей дом с изящным павильоном, окна которого выходили в сад и на улицу. Первая жена Брише устроила в нем свою молельню. Вторая же, как светская женщина, нашла ему другое предназначение. Там, где, бывало, покойница молилась посреди мрачной и простой обстановки, красавица ввела восточную роскошь и приходила сюда наслаждаться прохладой во время летней жары, так как громадные деревья склонялись над окнами ее будуара; это было изящное гнездышко, где молодая женщина проводила несколько счастливых часов, не пользуясь никакими другими развлечениями после грустного случая, сделавшего ее полувдовой. По ее приказанию все окна, выходившие на улицу, были заколочены, и она смотрела только в сад; для сообщения с улицей была сделана в стене маленькая калитка, ключ от которой вставлен был изнутри; отворялась же она раз в неделю по воскресеньям, когда Полина шла в ближайшую церковь в сопровождении Колара.
Хотя Аврора строго соблюдала все приличия и не выезжала в свет, но это не значило, что исчезновение мужа сильно огорчало ее; брак с ним был заключен так быстро, а замужняя ее жизнь была так коротка, что она просто не имела времени полюбить своего мужа. Овдовев почти сразу же после свадьбы, Аврора была поражена исчезновением Брише в тот момент, когда она рассчитывала воспользоваться своим новым положением и весело пожить. В ее жизни богач-муж играл роль друга, недавно приобретенного и сейчас же потерянного; она считала его своим благодетелем. Даже строгий свет не мог требовать глубокой скорби от молоденькой, двадцатидвухлетней женщины, купленной за красоту старым эгоистом, которому она скорее годилась в дочери. Но Полина судила иначе; для нее тайна, покрывавшая внезапное исчезновение отца, была мучительна, и, сознавая всю несправедливость своего предубеждения, она не любила мачеху, думая, что ее появление принесло несчастье в их дом.
