Старшие классы я помню довольно смутно, потому что в основном спал, наверстывая упущенное в те бессонные ночи, что я провел за компьютером. В Арандельской средней школе учителя ничего не имели против моей привычки немного вздремнуть на уроках и не трогали меня до тех пор, пока я не начинал храпеть. Правда, не перевелось еще безжалостное, унылое меньшинство, считавшее своим долгом непременно разбудить – скрипом мела по доске или шлепком упавшего ластика – и подловить меня неожиданным вопросом: «А вы что думаете, мистер Сноуден?»
Я поднимал голову с парты, выпрямлял спину, зевал и – пока одноклассники давились бесшумным смехом – ничего не отвечал.
Если честно, мне нравились такие ситуации. В них воплощался величайший кураж старшеклассника, одно из немногих удовольствий средней школы. Мне нравилось быть захваченным врасплох: ты одуревший, расслабленный и тридцать пар глаз и ушей навострились в ожидании твоего позора, пока ты ищешь какую-нибудь зацепку на полупустой доске. Если удается быстро сообразить и дать правильный ответ, становишься легендой. Но если медлишь, можно всегда отпустить удачную шутку – шутить никогда не поздно. В худшем случае что-то бессвязно бормочешь себе под нос, и весь класс думает, что ты идиот. Всегда надо позволять людям вас недооценивать. Потому что, когда люди неправильно оценивают ваш интеллект и способности, они невольно раскрывают собственные уязвимые места, зияющие дыры в доводах рассудка. И пусть они «зияют» до тех пор, пока вы не сочтете нужным промчаться сквозь них на пылающем коне, искореняя чужие огрехи своим мечом правосудия.
Когда я был подростком, я был немного чересчур увлечен идеей, будто самые важные жизненные вопросы всегда бинарны. Это значит, что один из ответов всегда будет Правильным, а другой – Неверным. Скорее всего я был захвачен моделью компьютерного программирования, где все вопросы имели, как правило, два варианта: единица или ноль, что является машинной версией пресловутых Да / Нет, Правильно / Неправильно. Даже многовариантные вопросы моих проверочных работ и тестов могут рассматриваться в свете «оппозиционной» логики бинарных противопоставлений. Если мне не удавалось немедленно определить один из предложенных вариантов ответа как правильный, я всегда пробовал сократить их количество путем отсеивания, задавая дополнительные условия вроде «всегда» или «никогда» и отбрасывая непригодные исключения.
К концу первого года пребывания в старших классах средней школы я столкнулся с довольно необычным типом заданий – вопросом, на который нельзя было ответить, заполнив пропуски карандашом средней степени твердости: только риторика, целая статья, состоящая из развернутых предложений. Короче, речь шла о задании по английскому языку, которое письменно формулировалось так: «Напишите автобиографическое сочинение объемом не менее 1000 слов». Какие-то чужие люди приказывали мне выложить напоказ мои мысли по поводу единственного объекта, о котором у меня не было никаких мыслей. И этот «объект» (или «субъект») – я, кем бы я ни был. Я просто не мог этого сделать. Меня замкнуло. Я не сумел включиться и получил «неуд».
Моя проблема – как и описание задания – была личной. Я не мог «написать автобиографическое сочинение», поскольку моя жизнь в то время была страшно запутанной. Дело в том, что семья наша распадалась. Мои родители подали на развод. Все случилось очень быстро. Отец от нас уехал, а мама выставила дом в Крофтоне на продажу и переехала со мной и сестрой в многоквартирный дом, а после – в кондоминиум в жилом районе неподалеку от Элликотт-Сити. У меня были друзья, которые говорили: ты, мол, еще не стал взрослым, если не похоронил одного из родителей или не стал им сам. Но чего никто ни разу не упомянул, это то, что для детей определенного возраста развод родителей равносилен тому и другому, случившемуся одновременно. В единый миг безупречный образ вашего детства исчезает без следа. Вместо него рядом с вами, если кто-нибудь останется вообще, то это будет неузнаваемое существо, еще более потерянное, чем вы сами, вечно в слезах и раздражении, жаждущее вашей поддержки и уверений, что все будет хорошо. А хорошо не будет, по крайней мере некоторое время.
Как только были улажены вопросы родительского попечения и порядок свиданий, сестра поспешила подать заявление в колледж и стала считать дни до своего отъезда в университет Северной Каролины в Уилмингтоне. Потерять ее для меня означало потерять мою самую тесную связь с тем, что еще недавно было нашей семьей.
Я отреагировал, уйдя в себя. Засучил рукава и решил стать другим человеком, научиться перевоплощаться и надевать на себя маску того, кем люди, нужные мне в данный момент, хотели меня видеть. Дома с семьей я был зависимым и искренним. С друзьями – радостным и беззаботным. Но, когда я был один, я был подавлен, даже мрачен, и постоянно переживал, что стал для всех обузой. Меня преследовало чувство вины за все поездки по дорогам Северной Каролины, в которых я непрерывно жаловался; все праздники Рождества, омраченные тем, что я приносил никудышные итоговые отметки; все случаи, когда я не соглашался выключить компьютер и выполнить свои обязанности по дому. Все мои детские выходки вспыхивали в памяти, словно документальная запись преступления, и я постоянно терзался ответственностью за то, что произошло.
Я сделал попытку покончить с чувством вины, игнорируя эмоции и разыгрывая самоуверенность, пока не додумался до проектирования в некотором роде преждевременной взрослости. Я перестал говорить, что я «играю» в компьютер, и стал говорить, что я «работаю» на нем. Просто поменяв слова и только чуть-чуть поменяв привычки, я настоял на отличии того, как меня будут воспринимать другие – и даже я сам.
Я перестал употреблять форму имени Эдди. Отныне и до сих пор я Эд. Я приобрел свой первый сотовый телефон, который прицепил к поясному ремню, как его носили взрослые мужчины.
Нежданное благо травмы – возможность преображения – научило меня ценить мир за пределами четырех стен. Я удивился, обнаружив, что устанавливаю все более и более далекую дистанцию между собой и двумя взрослыми, которые любили меня сильнее всех на свете. Я стал ближе к другим, тем, кто обращался со мной как с равным. У меня появились наставники, которые учили меня ходить под парусом, тренировали в боевых искусствах, натаскивали для публичных выступлений и придавали уверенности на сцене. Все они так или иначе способствовали моему преображению.
К следующей ступени старших классов средней школы я начал ужасно уставать и спал больше чем обычно, но уже не в школе, а прямо за компьютером. Я мог проснуться среди ночи в более или менее сидячем положении, с какой-то белибердой на мониторе, потому что уснул лицом на клавиатуре. Вскоре у меня разболелись суставы, лимфатические узлы на шее вздулись, белки глаз пожелтели, и я не мог от усталости встать с постели, даже проспав без перерыва двенадцать часов с лишним.
После того как я сдал на анализы больше крови, чем ее у меня, по моим представлениям, было, мне наконец поставили диагноз: инфекционный мононуклеоз. Это заболевание угрожало как физическим истощением, так и моральным унижением, не в последнюю очередь потому, что оно обычно передавалось через то, что мои одноклассники называли «подцепить», а в мои пятнадцать лет единственным, с кем я мог что-то «подцепить», был модем.
Школа была совершенно забыта, пропуски занятий накапливались в неимоверных количествах, правда, это не делало меня счастливым. Даже рекомендованная диета с мороженым не могла меня сделать счастливым. У меня едва оставались силы на что-то еще, кроме игр, которые приносили мне родители, причем каждый из них старался найти игру покруче, поновее, словно они соревновались, кто поставит меня на ноги, или надеясь смягчить свою вину за развод. Когда я уже не мог дотянуться до джойстика, мне стало удивительно, как я вообще еще жив. Иногда, просыпаясь, я не мог понять, где нахожусь. Какое-то время я не мог сообразить, что за полумрак вокруг меня: то ли я нахожусь у мамы в ее «кондо», то ли у отца в его двухкомнатной квартире. А главное, я никак не мог вспомнить, как меня сюда привезли. Все дни стали одинаковыми.
Все было как в дыму. Помню, я прочел «Совесть хакера» (известную также под названием «Манифест хакера»[28]), «Лавину» Нила Стивенсона и целые тома Дж. Р. Р. Толкина, засыпая на середине главы и путая события и персонажей. И вот уже во сне мне снится, что около кровати стоит Голлум и жалобно воет: «Хозяин, хозяин, информация хочет быть свободной!»
Когда лихорадочные сновидения пропали, наяву пришла мысль о необходимости нагнать пропуски в школе – и это стало подлинным кошмаром. Пропустив примерно четыре месяца школьных занятий, я получил официальное письмо из Арандельской средней школы с уведомлением, что я остаюсь на второй год. Признаюсь, я был в шоке, но, читая письмо, все-таки отдавал себе отчет, что догадывался об этом и понимал, что это неизбежно, и целыми неделями с ужасом ждал, когда это случится. Перспектива вернуться в школу, не говоря уже о том, чтобы пройти заново два семестра, казалась невообразимой. Я готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать подобного развития событий.
В тот самый момент, когда заболевание желез переросло в полномасштабную депрессию, известие из школы хорошенько встряхнуло меня. Я сразу поднялся на ноги и впервые оделся не в пижаму, а во что-то другое. Сразу вошел в Интернет через телефонную линию и стал искать «хак». Проведя небольшое исследование и заполнив много-много бланков, я получил результат, упавший мне на электронку: меня принимали в колледж. Как выяснилось, чтобы подать заявление, аттестат средней школы не требовался.
Общественный колледж имени Анны Арандел был местным учебным заведением, не столь почтенным, как школа моей сестры, однако фокус удался. Главное, колледж имел аккредитацию. Я отнес справку о поступлении руководству средней школы, которое с любопытством и плохо скрываемой смесью безразличия со злорадством дало согласие на мое поступление. Я посещал занятия в колледже два дня в неделю, и на тот момент это практически равнялось моим усилиям, чтобы стоять прямо и выполнять какие-то действия. Поступив на курс, который был выше моего класса в школе, я не так страдал бы из-за года, который пропустил. Я попросту через него перепрыгнул.
Колледж находился всего в двадцати минутах пути, и первые несколько раз я не сидел за рулем машины, так как это было бы опасно. Я только недавно получил водительское удостоверение и был совсем новичком, да вдобавок едва не засыпал за рулем. Я отправлялся на занятия, а после них тут же возвращался домой – спать. В группах я был самым младшим и, может быть, даже самым младшим во всем учебном заведении, попеременно служа, как новое лицо, то неким подобием талисмана, то поводом для дискомфорта в силу одного своего присутствия. Все это наряду с тем, что я еще только выздоравливал, означало, что я не болтался без дела просто так. А еще, поскольку колледж находился в ближайшем пригороде, там не было активной кампусной жизни. Анонимность школы мне прекрасно подходила – как и занятия, большинство которых было заметно интереснее, чем те, на которых я дремал в Арандельской средней школе.
Прежде чем я двинусь дальше и навсегда оставлю среднюю школу позади, я должен заметить, что за мной все еще числилась задолженность по английскому – единственное с отметкой «неуд». Мое автобиографическое сочинение. Чем старше я становлюсь, тем тяжелее оно меня обременяет, тогда как писать его не становится легче.
Дело в том, что никто с такой биографией, как моя, не чувствует себя комфортно, когда речь заходит о мемуарах. Когда ты потратил столько времени своей жизни на то, чтобы избежать идентификации, тяжело развернуться в противоположную сторону и перейти к «полному саморазоблачению» в книге. Разведсообщество требует от сотрудников заведомой анонимности, своеобразной «пустой страницы», личности такого типа, которой предписана секретность и искусство притворяться кем-то другим. Ты стремишься к тому, чтобы не бросаться в глаза, чтобы твой вид и голос были как у всех. Живешь в самом обыкновенном доме, водишь самую обыкновенную машину, носишь самую обыкновенную одежду. Различие только в том, что ты это делаешь намеренно: «нормальность», «заурядность» – твое прикрытие. Таково извращенное вознаграждение за карьеру самоотречения, которая не дает ни общественного признания, ни славы. Слава приходит не во время работы, а после, когда ты вновь сможешь выйти к людям и благополучно убедить их в том, что ты – один из них.
Несмотря на то что существует еще большое количество более популярных и наверняка более точных терминов для описания этого типа расщепления идентичности, я склонен назвать его самошифровкой. Как при любой шифровальной работе, исходный материал – ваша подлинная идентичность – продолжает существовать, только в замкнутой и закодированной форме. Формула, делающая эту самошифровку возможной, довольно проста: чем больше ты знаешь о других, тем меньше – о себе. Спустя какое-то время ты можешь утратить даже свои вкусы – то, что тебе нравится (и даже что не нравится!). Ты теряешь свои политические взгляды наряду с любым уважением к политическому процессу, если таковое у тебя и было в прошлом. «Миссия превыше всего!»
Некоторые вещи из тех, что я здесь описал, годами служили мне в качестве объяснения моей любви к приватности и моей неспособности или нежелания быть более индивидуальным. Это только сейчас, когда я нахожусь вне разведсообщества почти столько же времени, сколько я находился в нем, до меня дошло: этого совсем недостаточно. Если на то пошло, я едва ли шпион. Я ведь даже еще не начал бриться, когда не справился с сочинением по английскому. Я был всего лишь ребенком, который уже немного поиграл в шпиона. Отчасти – в виде онлайн-экспериментов, когда в играх учился менять свою идентичность; но больше всего – когда столкнулся с молчанием и ложью, которые повлекли за собой развод моих родителей.
В связи с их разрывом мы стали семьей «хранителей секретов», экспертами в игре в прятки и недомолвки. Мы с сестрой в итоге тоже стали иметь свои секреты, когда один из нас проводил выходные у папы, а другой продолжал оставаться с мамой. Одно из тяжелейших испытаний для ребенка при разводе – это когда один из родителей расспрашивает его о новой жизни бывшего супруга.
Мама надолго пропадала – она обратилась к службе знакомств и ходила на свидания. Папа изо всех сил старался заполнить вакуум, но временами его приводил в ярость процесс расторжения брака, затянутый и недешевый. Когда его накрывало, мне казалось, что наши с ним роли поменялись. Я должен был сохранять уверенность и стараться уговорить, успокоить его.
Писать обо всем этом тяжело, хотя и не так, чтобы очень – потому что эти события, даже при всей их болезненности, ни в коей мере не ставят под сомнение глубокую врожденную порядочность моих родителей, которые смогли из любви к своим детям запрятать поглубже свои разногласия и прийти к согласию, чтобы в конце концов благоденствовать, живя по отдельности.
Перемены такого рода постоянны, обычны и по-житейски понятны. Автобиографическое сочинение статично: это застывший документ человека в постоянном движении. Вот почему лучшим отчетом, который ты можешь дать о самом себе, будет не сочинение, а зарóк. Ручательство о принципах, которые ты ценишь, и зримое представление о тебе как о человеке, каким ты хочешь стать.
Я поступил в колледж, чтобы сберечь время после длительного пропуска, но не потому, что я намеревался продолжить учебу в старших классах средней школы. Я дал самому себе зарок, что я хотя бы решу вопрос о своей школьной степени. И в конце концов в один уик-энд выполнил данное себе обещание, подъехав на машине к частной школе близ Балтимора, где сдал завершающий тест, последний в штате Мэриленд: экзамен об окончании полного среднего образования.
Помню, как я ехал с экзамена с чувством необыкновенной легкости, потому что подтвердил соответствие своих знаний школьным требованиям и в ходе двухдневных испытаний возвратил долг, который у меня был по отношению к государству. Ощущался как бы «хак», но это было нечто большее. Это был я, доказавший верность своему слову.
С шестнадцати лет я почти все время жил самостоятельно. Так как мама всецело отдалась работе, я часто занимал ее кондо. Жил по своему расписанию, сам готовил себе еду и сам себя обстирывал. Я отвечал за все, кроме оплаты счетов.
В 1992 году у меня была белая «Хонда Цивик» и на ней я ездил по всему штату, слушая инди-музыку радио 99.1 WHFS («А теперь послушайте это» – одна из их фирменных фраз) – поскольку именно это делали все остальные. Мне не очень хорошо удавалось быть нормальным, но я старался.
Моя жизнь превратилась в круговерть, движение по заданному маршруту – дом, колледж и друзья, в частности новая компания ребят, с которыми я познакомился в японском классе. Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не поняли, что составляем одну шайку, но ко второму семестру мы посещали занятия не столько для того, чтобы учить язык, а чтобы видеться. Это, между прочим, лучший способ «казаться нормальным» – окружить себя людьми такими же чудны́ми, как и ты, если не чуднее. Многие из этих ребят были начинающими художниками и графическими дизайнерами, одержимыми аниме – тогда еще спорной японской анимацией. По мере того как наша дружба крепчала, росло и мое знание аниме, так что я уже мог отбарабанить более или менее обоснованные суждения, делясь опытом о таких новинках, как «Могила светлячков», «Юная революционерка Утэна», «Евангелион», «Ковбой Бибоп», «Небесный Эскафлон», «Бродяга Кэнсин», «Навсикая из долины ветров», «Триган», «Рубаки» и – мое личное предпочтение – «Призрак в доспехах».
Одна из нашей компании – назову ее Мэй – была женщиной, намного старше – ей было все двадцать пять. Для остальных она была чем-то вроде идола, как публикуемая художница и неутомимая участница костюмированных вечеринок. Она была моей парой на занятиях по разговорному японскому, и я поражен, когда узнал, что у нее свой успешный бизнес в веб-дизайне. Я называл его «Беличьим производством», потому что она время от времени носила с собой фиолетовую фетровую сумку Crown Royal с изображением ручных белок-летяг.
И так я стал фрилансером. Я стал работать как веб-дизайнер на девушку, с которой познакомился в учебной группе. Она, или, как я предполагал, ее деловые партнеры, наняла меня подпольно за щедрую плату тридцать долларов в час. Вопрос в том, сколько именно часов моей работы на самом деле оплачивались.
Конечно, Мэй могла бы получить мою помощь бесплатно – «за красивые глаза», потому что я был очарован и по уши в нее влюблен. И хотя не слишком хорошо умел это скрывать, не уверен, что она была против – ведь я ни разу не пропустил возможности оказать ей бескорыстную услугу. При этом я быстро учился. Когда работаете вдвоем, можно сделать все что угодно. Хотя я мог (и часто так и делал) заниматься своим «Беличьим производством» где угодно – это вопрос всего лишь выхода в Интернет, – Мэй предпочитала, чтобы я приходил в ее офис, то есть к ней домой, в двухэтажный таунхаус, где она жила вместе с мужем, аккуратным и спокойным человеком, которого я называл Норм.
Да, Мэй была замужем. Более того, их с Нормом таунхаус находился на военной базе, у юго-западного угла территории Форт-Мид, и там Норм работал лингвистом для военно-воздушных сил, будучи приписанным к АНБ. Не могу сказать, законно ли это – иметь собственный бизнес у себя дома, если ваш дом является федеральной собственностью на территории военного объекта. Но я был всего лишь тинейджер, влюбившийся в замужнюю женщину, которая к тому же была и моим боссом, поэтому я не хотел показаться слишком въедливым.
Сейчас такое не укладывается в голове, а тогда Форт-Мид был почти полностью доступен для всех. Отсутствовали и заградительные тумбы у въезда, и аварийные барьеры, и пункты пропуска, окруженные колючей проволокой. Я спокойно въезжал на своей «Цивик-92», с опущенными стеклами и включенным радио, не останавливаясь у ворот и не предъявляя удостоверение личности. И, по-моему, четверть нашей японской группы раз в две недели по выходным собиралась в домике Мэй позади штаб-квартиры АНБ, чтобы посмотреть аниме и сочинить очередной комикс. Так тогда повелось, в те незапамятные дни, когда все говорили: «У нас же свободная страна, не так ли?» Эту фразу я слышал в каждом школьном дворе и в каждом телесериале.
По будням я появлялся у Мэй утром, оставив машину в тупике возле дома, когда Норм уходил в АНБ, а я оставался на целый день, фактически до его возвращения. Эпизодически мы с Нормом пересекались в течение двух лет или что-то около, пока я работал с его женой, и все это время он был со мной добр и великодушен. Вначале я думал, что он не замечает моей влюбленности или мои шансы соблазнить его жену столь ничтожны – но он не имел ничего против, оставляя меня наедине с ней. И только однажды, когда мы случайно столкнулись в прихожей – он уходил, а я только пришел, – он вежливо напомнил, что держит в прикроватной тумбочке пистолет.
«Беличье производство», то есть только Мэй и я, было довольно-таки типичным случаем начинания на фоне бума информационных технологий: предприятие, конкурировавшее из-за газетных вырезок до того, как все пошло прахом. Работало оно так же, как и большое предприятие – к примеру, автомобильный завод, – нанимая крупное рекламное или пиар-агентство, чтобы создать веб-сайт и как-то благопристойно обставить свое присутствие в Интернете. Большая компания ничего не хочет знать о создании веб-сайтов, а рекламщики или пиарщики будут знать чуточку больше: ровно столько, чтобы описать продукцию, найдя веб-дизайнера на одном из многочисленных порталов фрилансеров, предлагающих свои услуги.
«Семейная» фирма» типа «мама-папа» (а в нашем случае – взрослая замужняя женщина и неженатый молодой человек) – будет вносить деловые предложения, но конкуренция столь велика, что расценки оказываются до смешного низкими. Учтите, что получивший место разработчик должен еще отдать какую-то часть гонорара, чтобы заплатить порталу за помощь в предоставлении работы. Словом, по итогу денег останется совсем немного, чтобы на них мог прожить взрослый, не говоря о том, чтобы содержать семью. Более того, при низком денежном вознаграждении есть еще фактор унижения, а отсюда – недостаток доверия. Фрилансеры редко сообщают о проектах, которые они выполнили, поскольку рекламное или пиар-агентство потребовали бы, чтобы вся работа выполнялась штатно.
Я многое узнал о мире, в частности о мире бизнеса, с Мэй в качестве своего босса. Она действовала на удивление осмотрительно, выкладываясь вдвое больше и усерднее, чем ее коллеги, работая в тогдашней совершенно шовинистской деловой среде, где каждый второй клиент норовил раскрутить вас на бесплатную работу. Эта культура неофициальной эксплуатации подвигала фрилансеров искать «хак» внутри системы, а Мэй обладала талантом организовать взаимоотношения таким образом, чтобы обойти сайты по размещению заказов. Она обходилась без посредников и третьих сторон, имея дело с самыми крупными, насколько это было возможно, клиентами. Тут она не знала себе равных – особенно благодаря моей помощи в технических вопросах, которая позволяла ей полностью сфокусироваться на деловой и художественной сторонах дела. Как иллюстратор, она искусно подходила к созданию логотипов и предлагала базовые услуги по продвижению бренда. Моя же работа, написание кода, была для меня простым делом, и, хоть она и была рутиной, я ловил на лету и никогда не жаловался. Я пользовался Notepad++ и получал удовольствие от самой что ни на есть черной работы. Чего только не сделаешь ради любви, особенно безответной.
Не могу не задуматься, догадывалась ли Мэй о моих чувствах все это время или просто использовала меня в своих интересах. Но если я был жертвой, то жертвой добровольной, и это время рядом с ней пошло мне на пользу.
И все-таки менее чем через год моего сотрудничества с «Беличьим производством» я сообразил, что мне надо хорошенько подумать о будущем. Профессиональную сертификацию в секторе информационных технологий нельзя было не замечать. Многие перечни вакансий и контракты на серьезную работу начинались с требования, чтобы соискатель был официально аккредитован крупными IT-компаниями, такими как IBM или Cisco, для использования и обслуживания их продукции. Во всяком случае, такова была суть рекламы, передававшейся по радио, которую я регулярно слушал. В один прекрасный день, вернувшись домой и прослушав рекламные объявления уже, должно быть, в сотый раз, я понял, что набираю номер 1–800 и записываюсь на курс Майкрософт для получения сертификата, предлагаемый Институтом компьютерной карьеры Университета Джона Хопкинса. В целом вся эта история, от обескураживающе высокой стоимости курсов до их местоположения – в пригородном филиале, а не в главном здании университета, – имела легкий налет авантюры, но я не стал переживать. Я принимал этот неприкрытый характер сделки. Той, что позволила бы Майкрософт облагать налогом невиданный растущий спрос на айтишников. Менеджеры по персоналу прикидывались бы, что дорогостоящий листок бумаги способен отличить доподлинных профессионалов от грязных шарлатанов. А такие «нули без палочки», как я, смогут вставить магические слова «Университет Джона Хопкинса» в свои резюме и рваться на передний край.
Аккредитация сертификатов проходила по индустриальным стандартам, причем настолько быстро, насколько индустриальные методы способны эту процедуру изобрести. Сертификат А+ означает, что вы можете обслуживать и ремонтировать компьютеры. Сертификат Net+ означал, что вы способны выполнять основные операции в Сети. Но только все это нужно парню, который обслуживает клиентов. Самые красивые бумажки были собраны под рубрикой «Сертифицированный профессионал Майкрософт». На начальном уровне, без опыта работы, он – «Сертифицированный профессионал Майкрософт» (MCP); имея стаж побольше – «Сертифицированный системный администратор Майкрософт» (MCSA); а на высшем уровне подтвержденной письменно технической подготовленности – «Сертифицированный системный инженер» (MCSE). А это уже «предмет упований», гарантированная карточка на довольствие. На низшем уровне заработок начинающего MCSE составляет 40 000 долларов в год – сумма, которая на рубеже тысячелетий и в возрасте семнадцати лет мне показалась ошеломительной. Но почему бы и нет? Майкрософт торгует акциями под 100 % и выше, а Билл Гейтс был признан самым богатым человеком в мире.
С учетом технических ноу-хау получить квалификацию MCSE – не самое простое дело. С другой стороны, там не требовалось того, за что каждый уважающий себя хакер считает себя «уникумом». С учетом времени и денег сделка была стоящей. Я должен был пройти семь отдельных тестов по 150 долларов каждый и заплатить порядка восемнадцати тысяч за обучение в университете с полным набором учебных курсов – которые, как и следовало ожидать, я не окончил, изначально нацелившись перейти сразу к тестированиям, как только почувствую, что с меня хватит. К сожалению, обратно Хопкинс деньги не возвращал.
Учитывая тот факт, что на обучение я взял займ, теперь я имел оправданный повод чаще видеться с Мэй: нужен был заработок. Я попросил ее о дополнительных часах. Она согласилась и велела приходить к девяти утра. Время немыслимо раннее, особенно для фрилансера – почему я и опоздал в тот вторник.
Я мчался по Дороге 32 под прекрасным голубым, как на заставке Майкрософт, небом, стараясь не отвлекаться и не пропустить из-за скорости какую-нибудь «ловушку». Если повезет, я подкачу к дому Мэй в половине десятого. С открытым окном и ветерком, гладящим мне руку, утро казалось великолепным! Я слышал, как резким звуком завершился разговор по радио, и приготовился слушать новости, не отвлекаясь от движения.
Как раз когда я собрался съехать на Кейнайн-Роуд, – короткий путь к Форт-Мид, – передали последние новости о крушении самолета в Нью-Йорке.
Мэй подошла к двери, и я последовал за ней из слабо освещенной передней по лестнице наверх, в тесный офис рядом со спальней. В нем было немного предметов: два стоявших рядышком наших письменных стола, бок о бок; профессиональная чертежная доска для ее работ и клетка с белками. Хоть я был слегка выбит из колеи новостью, нас ждала работа. Я заставлял себя сосредоточиться на ближайшей задаче. Я привычно открывал файлы нашего проекта в простом текстовом редакторе – мы от руки писали коды для веб-сайта… И тут зазвонил телефон. Мэй взяла трубку: «Что? В самом деле?»
Поскольку мы сидели рядом очень близко, я слышал пронзительный, громкий голос ее мужа.
На лице Мэй появилось встревоженное выражение. Она открыла новостной сайт на своем компьютере. Единственный телевизор был внизу. Я читал на сайте сообщение о том, что самолет врезался в башни-близнецы Центра международной торговли, когда Мэй сказала:
«Хорошо-хорошо. Вот это да! Ладно», – и повесила трубку.
Она повернулась ко мне.
– Второй самолет только что врезался в другую башню.
До этого момента я думал, что произошел несчастный случай.
– Норм думает, что базу закроют, – добавила она.
– Как, ворота? – ответил я. – Все настолько серьезно? – Тяжесть того, что произошло, еще никак до меня не доходила. Я думал о своих поездках на работу.
– Норм сказал, чтобы ты ехал домой. Он не хочет, чтобы ты тут застрял.
Я вздохнул и сохранил работу, которую только начал. Когда я уже уходил, вновь зазвонил телефон. На этот раз разговор был еще короче. Мэй побледнела:
– В голове не укладывается!
Ад кромешный, хаос – формы древнейших ужасов человечества. И то, и другое предполагает крушение привычного порядка и панику, которая рвется заполнить собой пустоту. До конца моей жизни буду помнить, как ехал возле штаб-квартиры АНБ по Кейнайн-Роуд после того, как было совершено нападение на Пентагон. Безумие лилось из темных застекленных башен агентства, поток истошных криков, звон сотовых телефонов… Машины ревели, разворачиваясь на парковках быстрее обычного, чтобы пробиться к выезду на дорогу. В момент самой злейшей атаки террористов в американской истории персонал АНБ – крупнейшего разведывательного органа связи в американском разведывательном сообществе – тысячами покидал место службы. И этот поток увлек за собой и меня.