Эдвард Мунк
Дневники и письма
Из недатированной записной книжки
Своим искусством я пытался объяснить жизнь и ее смысл самому себе – и хотел помочь разобраться в жизни другим. – Мне всегда лучше работалось над картинами о себе. —
Я выставлял их вместе и чувствовал, что отдельные картины связаны друг с другом содержанием. – Когда их выставляешь вместе, они сразу начинают звучать и воспринимаются по-другому, нежели по отдельности. Они образуют симфонию.
Так я решил писать фризы.
Из разрозненных заметок
1918
Фриз, как мне кажется, вполне может иметь воздействие, аналогичное воздействию симфонии. Он может взмывать к свету и нырять в темные глубины. Его сила может местами расти, местами падать. И все равно сквозь все картины могут раздаваться и отражаться друг в друге одни и те же звуки, и там и тут могут прорываться пронзительные ноты, барабанные дроби.
И все равно может возникнуть ритм.
Этот фриз воздействует как симфония, в нем есть ритм. И можно при желании ясно это увидеть даже у Бломквиста[19], хотя развеска, выполненная в спешке, оставляет желать лучшего.
Кроме того, я совершенно не согласен с мнением, будто фриз должен состоять из картин одинакового формата. Напротив, я считаю, что разность форматов делает его более живым. Кроме того, для наддверного и надоконного пространства часто бывают необходимы картины иных форматов.
Эту серию картин я считаю одной из моих самых значительных работ, если не самой значительной.
Она так и не встретила понимания у меня на родине. Прежде всего, раньше всего и лучше всего ее поняли в Германии.
Записная книжка
(1889–1890)
«Иллюстрированный дневник»
Только для моего личного чтения.
После моей смерти дать просмотреть свободомыслящим понимающим людям.
Э. Мунк, сент. 1932 г.
Господину профессору Скрейнеру[20] от Ингер Мунк[21].
апр. 1944 г.
* * *
Высокий склон, поросший травой, на вершине тянется к небу лес. На склоне пасутся коровы и овцы, слышен звон колокольчиков. Над склоном голубое небо, покрытое редкими белыми облаками, а внизу долина. Трава такая зеленая, а небо такое голубое. За крохотными ягнятами из леса может наведаться медведь, и потому к ним приставлен мальчонка с хворостиной, которой он медведя и прогонит. Под склоном, в долине, убирают сено…
Вдали виднеется множество белых шатров. Перед одним из них сидят мужчина и женщина и ведут долгую беседу. —
Усадьба. Посередине двора стол из серого камня, вокруг него каменные сидения. С одной стороны – большой хлев с высоким заездом на сеновал, с другой – низкие домики для возчиков и загоны для овец. Как-то один ягненок сломал ногу, и они били его, пока не забили до смерти. Он был такой маленький, беленький. Лежал, распластавшись на траве, едва живой.
* * *
Они сидели, плотно прижавшись друг к другу на маленьких детских стульчиках у подножия большой двуспальной кровати; рядом на фоне окна темнел силуэт высокой женщины. Она сказала, что должна их покинуть, вынуждена их покинуть – и спросила, будут ли они горевать, когда ее не будет – и они должны были пообещать ей держаться Иисуса, тогда они встретятся с ней снова на небесах.
Они толком ничего не поняли, но им стало ужасно грустно, и они заплакали.
Иллюстрация в дневнике
* * *
На лестнице было темно и серо. Я держал ее за руку – и тянул ее за собой, мне не терпелось побыстрее спуститься.
Я спрашивал, почему она так медленно идет. Она останавливалась на каждой ступеньке и переводила дух.
Иллюстрация в дневнике
За дверью дневной свет ослепил нас. Сколько света. Она на мгновение остановилась перевести дух. Воздух был удивительно теплым, с редким холодным дыханием ветерка. Между камней брусчатки пробивались светло-зеленые травинки. Весна.
На ней была бледно-сиреневая шляпа, и бледно-красные ленты развевались от каждого дуновения ветерка и хлопали ее по лицу.
Затем мы спустились по дворцовому парку к крепости и стали смотреть на море.
* * *
В детской было темно. Наши служанки и служанки соседей играли с нами, они сходились и расходились, напевая грустную песню. Под конец осталась только одна девушка. Она одиноко стояла, и никто не обращал на нее внимания. Молодой человек, давший ей ленту и кольцо, тоже ушел. Я подбежал к ней и взял за руку, чтобы утешить.
Иллюстрация в дневнике
* * *
Стояла зима, и они целыми днями сидели у окна и глядели на улицу. В доме напротив жили муж с женой, они постоянно дрались. Однажды во время очередной ссоры за их спинами появился дьявол, он стоял и смеялся.
У него были большие рога, копыта и хвост. Все тело черное. Когда-нибудь он схватит их своими когтями и утащит в ад. Поэтому-то он и улыбался.
Иногда по вечерам, когда опускалась темнота, они видели, как из соседней комнаты торчат копыта. Это был дьявол. Когда они себя плохо вели и не желали ложиться спать, он хотел забрать их, но, если они будут держаться Господа, он не посмеет их тронуть.
С неба без остановки падали большие снежинки. В воздухе они кружились целыми легионами, и одну снежинку можно было провожать глазами до тех пор, пока она не коснется земли. Там снежинки ложились одна на другую, образуя белый, чистый, мягкий ковер. Снег покрывал крыши и карнизы до самых стекол.
* * *
На елке до самой макушки было множество белых свечей, с некоторых тек воск. Она сверкала всеми цветами, но больше всего было красного, желтого и зеленого. На нее почти невозможно было смотреть, слепило глаза.
Воздух был пропитан чадом свечей, горящей хвои и теплом. Свет заливал все уголки, прогонял прочь тени.
Она сидела на диване, тихая и бледная, в черном шелковом платье, которое казалось еще чернее в этом море света. К ней жались пятеро детей. Отец сначала ходил взад-вперед по комнате, потом подсел к ней, и они стали шептаться, склонив друг к другу головы. Она улыбалась, а по ее щекам текли слезы. Было тихо и светло.
Берта запела: «Счастливое святое Рождество, тихо спускаются на землю ангелы…»
Потолок разверзся, и мы увидели высокое-высокое небо и улыбающихся ангелов в белом, которые тихо спускались на землю. Мы все замерли от восхищения, а она поглядывала то на одного, то на другого и ласково гладила нас по щекам.
Иллюстрация в дневнике
* * *
Нас разбудили посреди ночи. – Мы сразу все поняли, оделись, потирая сонные глаза.
Иллюстрация в дневнике
* * *
На пристани было жарко и душно, будет приятно подняться на палубу и подышать свежим воздухом.
Он сидел на палубе, облокотившись на борт, и разглядывал шумную толпу, люди протискивались вперед, чтобы занять место на пароходе. Разгоряченные жирные торговцы, выглядевшие так, будто их сейчас хватит удар, бежали по трапу, отирая пот с лица. Профессора, студенты, светские львы с Карла Юхана[24] и дамы в светлых платьях с шумной суетой пробирались наверх.
Какая жара.
Господи, ну и пекло.
Окутанный чадом и пылью под палящим июльским солнцем белел город. А с другой стороны раскинулся фьорд, он серебрился на солнце и манил своей прохладой. Всего через каких-то пару минут спертый городской воздух останется в прошлом – только бы они поторапливались.
Нансен[25] сидел в своем парижском костюме с тростью и разглядывал дам. Из этих кристианийских дам он знал всего лишь нескольких, хотя с некоторыми он был знаком лучше. Ему уже двадцать, а по-настоящему влюблен он еще не был.
Вот и капитан с супругой. Поглядите, как они друг с другом ласковы. А люди еще судачат, что она обманывает мужа…
Может, ей надоел этот бравый светский лев.
Странно, что в нее все влюбляются. Так говорят. Не такая уж она и красивая. Рот некрасивый. Супруги приближаются и садятся прямо напротив него.
Помнит ли она, что меня представлял ей полгода назад художник Нильсен, он тоже был одним из ее любовников.
Он поздоровался, они поприветствовали его в ответ. – Какой надменной она выглядит, немного скучающей. Подставила губы для прощального поцелуя.
Раздался третий гудок. Медленно-медленно, потом все быстрее и быстрее пароход заскользил к светлой серебрящейся глади.
Они сидели друг напротив друга. Он смотрел на нее не отрываясь, был уверен, что выглядит хоть куда. Во время поездки на юг он загорел, одежда новая и хорошо сидит.
* * *
Такие дни вспоминаются, когда сильно расхвораешься.
Стояло наполненное светом солнечное утро. Он шел проселочной дорогой и чувствовал себя легким и здоровым. Везде царило воскресное настроение.
Навстречу ехала коляска фру Д[26]… Он смутился – выглядел он, для того чтобы показываться на глаза дамам, совсем неподходяще. Куда же ему деться? Он огляделся. Нельзя ли куда-нибудь свернуть? Нет, никаких путей к отступлению, придется набраться храбрости. Он слегка поправил сбившийся галстук, отряхнул брюки, которые донашивал в деревне. Коляска поравнялась с ним и остановилась.
– Добрый день!
– Доброе утро!
С улыбкой она наклонилась к нему и сердечно протянула руку. Выглядит блестяще. Она прищурила глаза и засмеялась. Оглядела его сверху донизу.
– У вас мокрые волосы, вы, наверное, только с постели. Вам непременно надо быть у меня завтра, сегодня у меня дамский клуб. Смотрите, какие прелестные цветы, – в коляске у нее было полно больших желтых цветов, – посмотрите на этот, как он прекрасен, слишком прекрасен. Я дарю его вам. И вот этот. Пожалуйста, по одному в каждую руку.
На прощание она протянула ему ладонь и, прищурившись, взглянула на него:
– Адьё!
Он остался стоять на пыльной проселочной дороге. В каждой руке он держал по большому цветку и смотрел вслед коляске. Он чувствовал себя немного растерянным. Взгляды, рукопожатия, цветы – что все это означает? Он вздрогнул. Она обернулась и засмеялась.
Он направился домой, старательно пряча цветы, чтобы никто не увидел, и думал, думал…
* * *
Всю вторую половину дня они бродили по лесу и веселились. Шутили, смеялись, будто школьники.
Он точь-в-точь такой, как ей нравится, они так подходят друг другу, сказала она, и он ощутил прилив гордости.
В огромной шляпе с алой, цвета киновари, подкладкой она выглядела забавно, по-детски. Такая соблазнительная – ходит, опустив голову, собирает цветы, приходит в восторг, когда находит какой-нибудь красивого цвета. Он не мог оторвать глаз от ее шеи. Волосы были подняты, и шея выглядела такой обнаженной.
* * *
К вечеру стал собираться дождь, по небу без остановки быстро-быстро двигались тяжелые тучи.
С моря дул ветер. Церковь стояла белая и печальная, вокруг – могилы.
Он ждал ее, она зашла к каким-то знакомым. После беготни по лесу он устал, ему было холодно.
Она казалась не такой красивой, как накануне, выглядела старше.
Они зашли в темную комнату. Из-за низко висящих туч все было каким-то унылым. Они разожгли огонь и присели у камина. Повисло молчание, они не находили, что сказать друг другу.
Зажгли лампу. Вошла фрёкен Нильсен. Он смутился еще больше. Из двери в сад вид открывался величественный – море, синее-синее. Воздух, пейзаж, вода контрастировали с желтым светом лампы. Желтый свет ярко освещал головы, бросал золотистый отблеск на тарелки и скатерть. В тени прятался синий, чисто синий.
Долгие паузы. Стук ножей и вилок о тарелки.
– Будьте любезны! – внезапные слова звучали ужасно торжественно.
У меня было чувство, что обе дамы смотрят на меня и находят чудаковатым – и ем я, наверное, странно. Может, я чересчур редко пользуюсь ножом?
Я покрылся испариной, еда застревала в горле.
– Вы почти ничего не едите, у вас плохой аппетит? – спросила хозяйка.
– Да нет.
Я покраснел, пробормотал что-то про необычайный аппетит и стал есть с удвоенным энтузиазмом. Теперь надо бы что-нибудь сказать.
– Красиво, синий пейзаж за окном, – произнес я. – Напоминает Пюви де Шаванна[27].
Как напыщенно звучит, подумал я про себя, они, должно быть, считают меня скучным.
Вид у меня, наверное, страдальческий.
Дамы переглянулись.
Моя дама, сидевшая напротив меня, уткнулась в тарелку, и мне показалось, я заметил легкую улыбку. И хуже всего было то, что я улыбнулся ей в ответ.
– Так вы нашли подающее надежды дарование?
– Художественное дарование, – уточнил я, изо всех сил стараясь придать своим словам шутливый тон.
– Прекрасно. Встреча двух великих творцов, родственных душ.
Я увидел, что ее разбирает смех, она покраснела от усилий его сдержать. И наконец смех вырвался наружу, взрыв смеха из тех, что внезапно прекращается, чтобы начаться вновь. Она отложила нож с вилкой, схватилась за живот и стала хохотать с открытым ртом. Ее смех ранил меня, оскорбил, я почувствовал себя жалкой вошью, стол, тарелки заплясали у меня перед глазами.
Я из последних сил напрягся и попытался засмеяться вместе с ней, сказать что-нибудь, но смех и слова застряли в горле.
Она изнемогала от смеха.
– Я больше не могу, не могу-у-у, – прохрипела она, пошла в угол комнаты, села на корточки и смеялась, смеялась.
Как же я ее ненавидел.
Внезапно смех прекратился и повисла тишина, как после бури.
– Мне кажется, вы безумец, – произнесла фрёкен, – совершенный безумец.
Я не нашелся, что на это ответить.
Потом я вскочил из-за стола и вышел в комнату с камином.
Я чувствовал себя обескураженным, меня кидало в жар. Я прислонился лбом к холодному окну, чтобы немного остыть. Потом пришла она и стала обмахивать меня веером.
Полутьма. Веер. Как она очаровательна… И как я ее ненавижу.
Я наскоро распрощался и отправился восвояси.
Никогда больше не вернусь, ни за что на свете, и пусть она остается при своем. Я шел быстро, опустив голову и засунув руки в карманы, произошедшее не выходило у меня из головы. Я думал о своем унижении за столом, у меня горели уши, ее смех звенел у меня в ушах, я скрежетал зубами от ярости. Не хочу больше ее видеть, никогда.
Иллюстрация в дневнике
Она смеялась над ним, а он возомнил, что нравится ей – он был смешон, жалок, глуп…
Я не показывался в усадьбе Киркебаккен два дня. Больше не выдержал. Надо показать ей, что не замечаю ее, с достоинством пройти мимо.
Я втайне мечтал, что она склонит гордую голову из любви ко мне, хотел унизить ее, как она унизила его.
Я встретил ее в саду.
– Будьте любезны, не желаете ли зайти.
– Нет, благодарствую.
– Отчего же?
– Благодарю, я собирался прогуляться к воде. Я так долго не выходил. Не желаете ли присоединиться?
Она надела шляпу и последовала за мной.
Всю дорогу она кокетничала, но я оставался холоден и почти не смотрел на нее.
У воды я попросил ее встать у кромки, чтобы посмотреть, как падает свет. Тогда я писал русалку.
Она сняла шляпу и распустила волосы. Потом скинула жакет и бросила его на камень.
Я прищурился и окинул ее критическим взглядом. В моем взгляде она не заметит и тени восхищения.
Потом я сдержанно поблагодарил и проводил ее до ворот.
– Не желаете ли войти?
– Нет, благодарю, уже поздно.
Мне показалось, она огорчилась.
Домой я отправился весьма довольный собой. Думал, что хоть немного отомстил.
* * *
Он услышал в прихожей ее голос. Даже не различал слов, обращенных к нему Хеффермелем, рассеянно отвечал «да» и «нет».
Она вошла. Он притворился, что увлечен беседой, потом обернулся и с удивлением поздоровался.
– А, это вы, фру… Добрый день!
Хотелось выглядеть равнодушным, но голос сорвался. Она пролепетала что-то в ответ. Как очаровательна она была в облегающем платье и широкополой летней шляпке. А голос! Нежный, ласковый.
Он тотчас же все забыл и простил.
– Вы больше не хотите бывать у меня?
– Да нет, вовсе нет, я был занят, но скоро загляну.
За ужином она села рядом с ним.
Хеффермель предложил потанцевать, и вскоре танцы были в самом разгаре.
Он присел в уголке и смотрел на тех, кто умел танцевать… Представить только, если бы он мог пригласить ее на танец…
Он расстроился и сел, подперев голову кулаками.
И вот она подошла к нему.
– Вижу, вы задремали.
– Нет, напротив, но я не люблю танцевать.
Он не хотел признаваться, что не умеет.
– Мне тоже сегодня не хочется.
Они прошли в соседнюю комнату. Он почувствовал прилив удивительной нежности, ему стало жарко. Они подошли к окну, выглянули в него, их разделял только столбик оконной рамы. Как приятна прохлада. Среди облаков проглядывала луна.
– Обожаю такие вечера, когда лунный свет пробивается сквозь облака и не слишком светло. Я не выношу света. Он такой бестактный. Вам не кажется? В такие вечера мне хочется совершать ужасные безумства, и будь что будет. Я не в состоянии противиться этому желанию.
Иллюстрация в дневнике
– Да, красивый вечер. И свет такой мягкий, нет резких теней. Контуры всего вокруг лишь угадываются.
Он взглянул на нее.
Как нежны ее губы. В полутьме белела склоненная обнаженная шея.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом по ее губам скользнула удивительно нежная улыбка.
Теперь он видел только ее глаза. Синева деревьев, темные дома, вода за ними, серая пелена воздуха и тусклая луна служили ее глазам всего лишь обрамлением.
* * *
Все стали расходиться по домам. Хеффермель с супругой предложили проводить ее до дома.
Она все время старалась держаться рядом с ним. Вдруг она остановилась, остальные ушли вперед.
Она говорила намеками. Он никогда не слышал, чтобы дамы говорили о таком. Рассказывала о картинах, виденных ею в Париже.
– Помните картину «Ролла»[28]? Девушка, лежащая обнаженной на самом краю постели, разве она не прелестна?
– Да, но она слишком гладкая.
– Ну, девушки же стройные, у них не бывает пышных форм. А как красива нога, та, что слегка согнута.
С одной стороны густой мрачной массой темнел лес, с другой на горизонте, сливаясь воедино с воздухом, простиралась иссиня-фиолетовая водная гладь. На мелководье камни выглядывали из воды, насколько хватало глаз, и казались бесконечным сонмом русалок и водяных, больших и маленьких, – они двигались, потягивались, гримасничали. Стояла тишина. Из облаков выглядывала луна, большая и желтая.
Вдалеке стояла низенькая избушка, почти скрытая от глаз заборами и фруктовыми деревьями… Что это там темнеет на пороге? Это старуха, стоит тихонько и глазеет на прохожих.
Откуда ни возьмись, появился кот и стал тереться о ноги моей спутницы. Она взяла его на руки и принялась ласкать.
– Разве не прелесть такое маленькое черное создание?
Кот убежал и вскоре показался снова, за ним гнался серый кот.
На колышках забора сушились детские сапожки, крохотные-крохотные, с большими заплатками и дырками на подошве и мокрые-мокрые. Маленькие ножки, пробегавшие в них целый день, теперь отдыхали.
Иллюстрация в дневнике
Фру распустила волосы, они струились по шее, желтоватые с сероватым блеском.
Мы отстали от остальных. Он посмотрел на нее. За тяжелыми веками загадочно поблескивали серые глаза. Губы пухлые, мягкие. За ней вода и воздух, фиолетово-синие.
– Как занятно, этот полумрак, когда контуров не видно, они лишь угадываются… Когда вы стоите на фоне темного леса, ваши черты лишь угадываются. Постойте так немного, дайте мне разглядеть вас. При этом освещении вы выглядите весьма живописно.
Они стояли и смотрели друг на друга.
– Знаете, по ночам я так беспокойно сплю, – проговорила она и пошла дальше. – Мне снятся кошмары, я хожу во сне. Что скажете, если я приду к вам?
Оба улыбнулись.
Он представил ее бредущей в белой ночной сорочке, с закрытыми глазами, босую, и внутри у него защекотало.
– Мне все же повезло, – сказала она немного погодя. – У меня нет детей, и я могу делать что хочу. Все, что хочу.
Он вдруг подумал о ее муже. Она же замужем, это совершенно вылетело у него из головы. Эта мысль его поразила.
– А как же ваш муж?
– А, он… Он мне не мешает, я добиваюсь всего, чего бы мне ни захотелось.
– Он так добр?
– Да, ужасно добр.
Ему бы хотелось, чтобы муж обращался с ней плохо.
Они долго шли рядом молча.
* * *
Так они дошли до ее дома. Зажгли камин, все расселись у огня. Фру изредка выходила на кухню посмотреть, как там кофе. Когда он был готов, она накрыла на стол и попросила Хеффермеля рассказать что-нибудь. Сама села за пианино.
Иллюстрация в дневнике
Было уже поздно. Она решила его немного проводить. Брели они медленно, наслаждаясь атмосферой вечера. Им хотелось продлить это время, но в конце концов пришла пора возвращаться домой.
Он заглянул ей в глаза. Ей пора возвращаться – в огромный пустой дом. Служанка уже легла, и она будет совсем одна.
Если бы он только смел…
На прощанье она протянула руку для рукопожатия и ушла.
Он лег, но сон не шел. Ему представлялась она светлой летней ночью под бледной луной. Глаза в тени, но их взгляд пронзает его. Она будто чего-то ждет. Если бы он осмелился поцеловать ее, ей бы не надо было больше ждать. – Он никогда никого не целовал. Только подумать: прижаться лицом к ее лицу, губами к ее губам. В следующий раз он непременно должен, вот только бы набраться смелости.
* * *
Мы сидим друг напротив друга. Наши глаза встречаются. На всем лежит красноватый отсвет.
Потом она поуютнее устраивается на диване, запрокидывает голову на его спинку. Я не могу оторвать взгляда от обшивки дивана, потом склоняюсь к ней. Наши щеки почти соприкасаются, так близко они друг к другу.
* * *
Он прохаживался верх-вниз по Карла Юхана. Было семь вечера, еще светло. Солнце только что село за дворцом, чей силуэт четко вырисовывался на фоне ясного неба.
Чувствовалось наступление весны.
В прекрасную погоду прогуляться выбрались многие. Большинство еще в зимнем, светлые мужские демисезонные пальто и разных цветов дамские попадались на глаза лишь изредка.
Ко дворцу двигалась целая толпа гуляющих. Вдалеке их фигуры были похожи на тени, пока не исчезали из виду в сизом тумане на горизонте.
У Часов[29] он развернулся и пошел вниз по улице, пристально вглядываясь в движущуюся ему навстречу толпу. Вон идет та, что он знал… Его словно ударило током… Издалека эта дама была так похожа на нее.
Под небом глубокого синего цвета в синевато-желтой дымке возвышалось здание Стортинга[30]. Из-за него робко выглядывала бледная маленькая луна. Окна Стортинга и домов на Карла Юхана сияли золотом заходящего за горизонт солнца, образуя ряды сверкающих квадратов.
Зимняя наледь под ногами в основном растаяла, брусчатка высохла на солнце, и стук каблуков казался непривычным, но посреди улицы кое-где остались синие, как окружающий воздух, лужицы, и в них скользило отражение бледно-желтой луны. Влажный и теплый воздух был пленительно мягок.
Он ощущал неясное томление. Дамы вокруг были очаровательны, в желтом свете фонарей их сияющие бледностью лица выглядели загадочными.
Вон та, в светлом пальто, уж точно фру Хейберг[31] – и снова обознался. – Как они все похожи на нее.
И вот наконец-то появилась она. Он знал, что она придет. Бледное в желтоватом отблеске заката лицо ярко выделялось на темно-синем фоне. И он почувствовал, как закололо в груди, так было всегда, когда он видел ее лицо издали. Сердце его затрепетало, ноги онемели, земля уплывала из-под ног, он испугался, что упадет.
Такой прелестной он ее еще не видел. Гладкая кожа, нежные черты. Такая стройная в облегающем черном платье, высокий вырез подчеркивает роскошную белую с золотистым оттенком шею.
Она поприветствовала его нежной улыбкой и пошла дальше. Я хотел остановиться, но помешала старая обида. И она скрылась из виду.
Он ощутил такую пустоту, такое одиночество. Почему он ее не остановил, не сказал ей, что она единственная, что он безумец, идиот и не заслуживает никакой любви, что не ценил ее, и все это его вина[32].
Она выглядела такой печальной. Наверное, она несчастна, думает, что он не любит ее, и это его вина! Жалкий убогий глупец, трусливый негодяй, жалкий трус, трус, трус. Он впал в настоящее исступление. Потом немного пришел в себя и услышал уличный шум, как будто издалека, откуда-то сверху. Ног он не чувствовал, они его не слушались.
Все – люди, проходившие мимо, выглядели чужими и странными, и ему казалось, они таращатся на него, все эти бледные лица, взгляды в вечернем свете…
Иллюстрация в дневнике
Он попытался сосредоточиться, но не смог, в голове звенела пустота, он попытался сфокусировать взгляд на одном из верхних окон здания, но прохожие мешали ему. Тело била дрожь, с него градом лил пот, его качало.
…Сейчас я упаду и люди остановятся, их будет собираться все больше и больше, соберется ужасно много народу.
Он вздрогнул. Он действительно чуть не упал. Он перевел взгляд на окно наверху, светившееся желтым светом, контрастировавшим с темным воздухом. Он не отрывал взгляда от окна, словно оно было способно удержать его от падения.
В конце концов он добрел до дома.
– Как ты? – тетушка и Петра[33] смотрели на него, он видел их лица, обращенные к нему, но ничего не ответил, чтобы они не заметили, как он дрожит. Он прилег на софу в темном углу. Он ненавидел их за то, что они так смотрят на него.
Уснуть не получалось, я лежал в полузабытьи. Свет лампы, лысая макушка отца в обрамлении седых волос, голова, склоненная над молитвенником в тусклом свете, – все это представлялось таким далеким, будто не имело ко мне никакого отношения. Все они были далеко-далеко от меня. Отец со своей газетой в клубах табачного дыма, тетя с шитьем на коленях, остальные…
Всю ночь он проворочался в постели, у него был жар. Прелестное бледное лицо с мягкими, будто слегка припухшими губами, полуприкрытые глаза с проблеском и шея, пышная шея… он снова хотел, должен был обладать всем этим, заглядывать в эти серые глаза, часто жестокие, преступные, но то манящие и полные вожделения, то уставшие от жизни. Он хотел снова прижимать ее к себе, как бы он стиснул ее в своих объятиях. Подумать только, вдруг виноват он один, а она из-за его поведения несчастна. А если это так. Завтра он найдет ее и скажет, что готов умереть ради нее. И тогда она снова полюбит его… А утро все никак не наступало. Как же он тосковал по утру, которое вернет… ему… все.
Иллюстрация в дневнике
Утром он проснулся усталым и вялым. Как заставить время двигаться, ему надо дождаться аж двух часов, когда он надеялся встретить ее.
Он долго стоял перед зеркалом. Как он исхудал, каким стал бледным. Как скверно сидит на нем костюм. Плечи висят… Он потер щеки… так-то лучше.
Он отправился в «Гранд»[34] и занял место у углового окна. Вошел Е.[35] – кривая ухмылка, трость под мышкой – и сел к нему за столик.
– Официант, пьолтер[36]! Как скверно ты выглядишь, чистый скелет. Потухший взгляд, совсем потухший. Выпей, парень!
– Ты считаешь, я ужасно плохо выгляжу – намного хуже, чем обычно?
– Да, ты похож на труп. Ты слишком мало пьешь – просто пей. И не только. Спи с женщинами, ты явно этим пренебрегаешь.
Он ничего не ответил.
– Пей и спи с женщинами. Чего бы мне еще выпить? Официант, еще пьолтер. А ты что, не будешь?
– Буду, закажи и мне.
Нансен[37] долго сидел молча, смотрел в окно, потом под предлогом, что ему нужно сходить за газетой, пошел к выходу и бросил взгляд в зеркало.
И галстук не к лицу… Ох, как все это нехорошо.
К такой бледной коже надо подобрать другой цвет. Чем, черт возьми, заняться, чтобы убить время.
Меж тем пробило два. Улица заполнилась народом, заиграла музыка. Он вышел из кафе.
Она шла по тротуару на другой стороне, и он пересек улицу. Она сразу же остановилась. Он не нашелся что сказать, и она его опередила:
– Приходите в школу, там встретимся. Кристофер будет меня писать.
– Прощайте, – пробормотал он и направился прямиком домой.
Дома он уселся на диване, подперев голову рукой.
Для чего работать? В чем смысл? Пожертвовать столь многим, чтобы стать великим художником? Смеху подобно! Ясно, как божий день, это же смешно! В конце концов все равно будешь лежать, уперев нос в потолок, мертвый. Что, черт возьми, ты будешь с этого иметь?.. Посмертную славу? Смех, да и только. Тебя же уже не будет, ты превратишься в ничто!
Что за смехотворная мечта! И ты носился с ней все эти годы. Как ты раньше об этом не задумался. Великий художник. Что значит быть великим художником? Чуть лучше, чем быть, например, доктором, но по сравнению с королем это ничто, при том что и король лишь ничтожная бактерия на Земле.
Вон тетя, сидит и вяжет, работает. Как, ради всего святого, она может вот так сидеть… и при этом быть довольной.
Иллюстрация в дневнике
И как странно вот так исчезнуть, ведь неминуемо придет час, когда ты скажешь самому себе: вот и осталось десять… пять минут, а потом будешь чувствовать, как мало-помалу ты превращаешься в ничто.
И ты больше никогда не увидишь зелени лесов и полей. Так странно, что на свете столько прекрасного, но ты должен все это покинуть.
На Иванов день, когда всю ночь светло.
Воздух нежный и теплый. Церковь на другой стороне озера в окружении крестьянских усадеб такая белая-белая на фоне мягких зеленых оттенков лугов, лесов и полей.
А над всем этим глубокого синего цвета небо и бледная луна. Блаженная тишина, мягкие линии и цвета. Как же сияют светлые краски на фоне темно-синего воздуха.
И в это самое мгновение тысячи людей корчатся в схватке со смертью.
* * *
Поехать на трамвае или пойти пешком? Меня слегка покачивает, и сердце немного пошаливает, лучше посидеть. Я запрыгиваю на подножку и ныряю в вагон. Да тут фрёкен Дрефсен[38]! Светло-серый, красный. Свежа. Тут и бледная фрёкен Букен, и очаровательнейшая женщина на свете фрёкен Дюборг. Сколько раз мне хотелось познакомиться с ней поближе…
Они переглядываются и обмениваются улыбками, фрёкен Дюборг делает знак глазами.
Что это значит? «Вон он, жалкий раб любви. Щеки бледные, шея длинная. Тот безумный художник».
В голове мелькнула мысль: «Я пытаюсь сохранить хотя бы остатки здоровья».
«А ведь был здоров и мог бы жить!»
* * *
За окном промелькнуло бледное лицо в обрамлении черной бороды. Лицо мне хорошо знакомо, это капитан Прюдс[39]. Он входит в вагон.
Я чувствую, что бледнею. Удивительно, сколько это будет продолжаться. Он не обратил на меня внимания, сел рядом со мной и заговорил с дамами.
Перед глазами все поплыло. Я чувствовал, что дамы смотрят на меня. Я украдкой взглянул на них. На их губах играла улыбка.
Ситуация их явно забавляет, – подумал я, – они видят мою застенчивость. Как же отвратительно, если со мной сейчас случится один из моих старых припадков. Здесь, прямо на его глазах.
Я почувствовал, что голова на шее не держится.
Надо с ним заговорить, нельзя же сидеть вот так, молча, с остекленевшим взглядом. Но я не осмелился, голос ведь наверняка будет дрожать.
Капитан Прюдс любезничал с дамами, шутил, забавлял их, я досадовал.
– А этот Оттесен, он был на санной прогулке, а меня не позвал. Гадкий поступок. Он заслуживает наказания, публичной порки на Банковской площади.
Капитан рассмеялся собственной шутке, дамы захихикали.
Стараешься выглядеть веселым, хочешь скрыть свой позор. Не получится. Дамы смеются над тобой, а не над твоими остротами.