Эдвард Бульвер-Литтон
Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Сквайр и супруга его все еще проживают в Гэзельдене, где капитан Бэрнебес Гиджинботам поселился окончательно. Капитан сделался страшным ипохондриком, но он расцветает от времени до времени; когда слышит, что в семействе мистера Шэрна Кёрри есть больной, тогда он повторяет в полголоса: «если бы эти семеро дрянных ребятишек отправились на тот свет, у меня были бы большие надежды в будущем». За подобные желания сквайр делает ему обыкновенно строгий выговор, а пастор с важностью произносит увещание. Хотя капитан и отплачивает за это обоим три раза в неделю за вистом, но пастор уже не бывает постоянным партнером капитана, так как пятым садится играть по большой части старинный друг и сосед сквайра, мистер Стикторейтс. Сражаясь таким образом один, без помощи капитана, пастор с печальным удивлением замечает, что счастье повернулось к нему спиною, и что он выигрывает теперь реже, чем прежде выигрывал. К счастью, это единственная тревога – исключая припадков истерики у мистрисс Дэль, к которым он, впрочем, совершенно привык – помрачающая ясную стезю жизни пастора. Мы должны теперь объяснить, каким образом мистер Стикторейтс занял место за карточным столом в Газельдене. Франк поселился в Казино с женою, которая характером совершенно подходят к нему; жена эта была мисс Стикторейтс. Только дна года спустя после потери Беатриче, Франк начал забывать свое горе; ум его потерял прежнюю игривость и беззаботность, за то он сделался умереннее в желаниях и рассудительнее. Привязанность, хотя бы дурно выбранная и неудачно направленная, все-таки подвигает вперед воспитание человека. Франк сделался положительнее и серьёзнее; посетив однажды Гэзельден, он встретил мисс Стикторейтс на одном из деревенских балов. Молодые люди почувствовали симпатию друг к другу, может быть, именно вследствие вражды, которая существовала между их семействами. Свадьба, которая совершенно было устроилас, была отложена вследствие возникшего между родителями спора о праве на дорогу. Но к счастью прение это было прекращено замечанием пастора Дэля, что когда оба имения, вследствие предположенного брака детей, составят одно целое, то повод к тяжбе сам собою уничтожится, ибо человек не имеет обыкновения тягаться с самим собою. Впрочем, мистер Стикторейтс и мистер Гэзельден включили в контракт особую оговорку (хотя адвокаты и уверяли их, что она не может иметь законной силы), по смыслу которой, в случае неимения наследников от предположенного брака, участок Стикторейтс должен будет перейти в какому нибудь члену фамилии Стикторейтс, и право на дорогу из лесу через болото будет подлежать тяжебному разбирательству на тех же самых основаниях как и теперь. Впрочем, трудно предположить, чтобы подобная тяжба могла возникнуть с похвальною целью разорить грядущих наследников, потому что у Франка два сына и две дочери играют уже на террасе, на которой Джакеймо поливал некогда померанцовые деревья, и бегают на бельведере, на котором Риккабокка изучал некогда Макиавелли.
Риккабокка долго не мог привыкнуть к роскоши, которая снова стала окружать его, и к титлу герцога. Джемима гораздо скорее освоилась с новым положением, но удержала сердечную простоту, которая отличала ее в Гэзельдене. Крестьяне и крестьянки любят ее без ума. Она особенно покровительствует молодым, старается устроивать свадьбы и нуждающихся наделяет приданым. Герцог, продолжая острить насчет женщин и женитьбы, не менее того один из счастливейших мужей на свете. Любимое занятие его составляет воспитание сына, которого Джемима подарила ему вскоре после возвращения его на родину.
Герцог постоянно желал узнать, что сделалось с Рандалем. Однажды – за несколько лет перед тем, как Рандаль определился школьным учителем – герцог, осматривая генуэзский госпиталь, с свойственною ему наблюдательностью в отношении всего, исключая его собственной особы, заметил в углу спящего человека, и так как лицо Рандаля в это время еще не очень изменилось, то посмотрев на него пристально, герцог тотчас узнал в нем несчастного питомца Итонской школы.
– Это англичанин, сказал бывший тут дежурный чиновник. – Его принесли сюда без чувств. Он получил, как мы узнали, опасную рану в голову на дуэли с известным всем chevalier d'industrie, который объявил, что противник обманывал и обирал его при всяком удобном случае. Впрочем, это не совсем правдоподобно, продолжал чиновник: – потому что мы нашли на больном лишь несколько крон, и он должен был оставить свою квартиру, не будучи в состоянии платить за нее. Он выздоравливает, но лихорадка все еще продолжается.
Герцог молча смотрел на спящего, который метался на жосткой кровати и что-то бормотал едва внятным голосом; потом он положил в руку дежурному кошелек.
– Отдайте это англичанину, но не говорите ему моего имени. Правда, совершенная правда, пословица справедлива! рассуждал сам с собою герцог, сходя с лестницы. Più pelli di rolpi che di аsini vanno in Pelliccieria (не ослиные, а лисьи шкуры попадают больше к скорняку.)
Доктор Морган продолжает прописывать пилюли от тоски и капли от меланхолии. Число его пациентов значительно увеличилось, и под его неутомимым надзором больные живут столько, сколько угодно Провидению. Ни один из аллопатов не в состоянии взять на себя большего.
Смерть бедного Джона Борлея не осталась неотмеченною в литературных летописях. Похвалы, которых он не дождался при жизни, посыпались теперь щедро, и в Кенсолл-Грине ему воздвигнут по подписке прекрасный монумент. Будь у него жена и дети, им была бы оказана необходимая помощь. Любители литературы целые месяцы рылись в библиотеках и собирали его юмористические сочинения, анекдоты, фантастические рассказы и образцы красноречия, которое некогда оглашало дымные таверны и залы грязных клубов. Леонард собрал его сочинения, разбросанные по разным повременным изданиям. Они заняли места на полках главнейших библиотек, хотя предметы, избранные автором, имели слишком мгновенный интерес и обработывались каким-то странным, причудливым образом. Эти образцы литературной деятельности не могли сделаться ходячею монетою мышления, на них любители смотрели как на своего рода редкость. Бедный Борлей!
Дик Эвенель не вышел из Парламента так скоро, как предполагал прежде. Он не мог убедит Леонарда, в котором жажда политического возвышения была утолена у источника муз, занять его место в Сенате; а он сознавал, что семейству Эвенелей необходимо иметь представителя. Он начал вследствие того употреблять большую часть своего времени на служение интересам Скрюстоуна, нежели на дела своей родины и успел уничтожить совместничество, которому должен был подвергнуться, тем, что сделал из своего соперника деятельного участника в своих интересах. Приобретя таким образом монополию в Скрюстоуне, Дик обратился к своим прежним убеждениям в пользу свободной торговли. Он делается образцом для старого поколения помещиков и во всяком случае может быт назван одним из тех просветителей деревень, которых создает тесное соединение предприимчивого ума и значительного капитала.
Права рождения Леопарда была без труда доказаны и никто не решился их оспаривать. Часть наследства, перешедшая к нему от отца, вместе с суммою, которую Эвенель выплатил ему за патент на сделанное им изобретение, и приданым, которое Гарлей назначил Гэлен против её воли, привели молодую чету к той золотой средине, которая не испытывает лишений бедности и не знает тревог и обязанностей, сопряженных с большим состоянием. Смерть отца сделала глубокое впечатление на душу Леонарда; но убеждение, что он родился от человека, пользовавшегося такою завидною славою и занимавшего такое видное место в обществе, не только не развивало, но уничтожало в нем честолюбие, которое довольно долгое время отвлекало его от любимых его стремлений. Ему не нужно было добиваться звания, которое сравняло бы его с званием Гэлен. У него не было родственника, которого любовь он мог бы снискать своими успехами в свете. Воспоминание о прежней сельской жизни, склонность к уединению – при чем привычка содействовала естественному влечению – заставляли его уклоняться от того, что человек, более привязанный к свету, назвал бы завидными преимуществами имени, дозволявшего ему доступ в высшие сферы общественной жизни.
Леонард видел прекрасный памятник, воздвигнутый на могиле Норы, и надпись, сделанная на нем, оправдывала бедную женщину во мнении людей. Он с жаром обнял мать Норы, которая с удовольствием признала в нем внука; даже сам старый Джон особенно расчувствовался, видя, что тяжелая тоска, лежавшая на сердце жены его, теперь рассеялась. Опираясь на плечо Леонарда, старик уныло глядел на гробницу Норы и говорил в полголоса:
– Эджертон! Эджертон! «Леонора, гордая супруга достопочтенного Одлея Эджертона!» А я подавал за него голос. Она выбрала себе настоящий цвет, какой следовало. Неужели это то самое число? Неужели она умерла так давно? Правда! правда! Жаль, что её нет с нами. Но жена говорит, что мы увидимся скоро с нею; я всегда то же думал сам, вольно ей прежде было спорить. Благодарю вас, сэр. Я человек бедный, но слезы эти не тяготят меня; напротив, не знаю почему, но я чувствую себя особенно счастливым. Где моя старуха? Я думаю она не знает, что я теперь только и толкую, что про Нору. А! вот она. Благодарю вас, сэр; а лучше возьмусь на руку моей старухи, я больше привык к ней, и…. жена, скоро ли мы пойдем к Норе?
Леонард привел мистрисс Ферфильд повидаться с своими родными и мистрисс Эвенель приветствовала ее с особенною нежностью. Имя, начертанное на гробнице Норы, расположило сердце матери в пользу оставшейся дочери. Бедный Джон повторял часто: «Теперь она может говорить о Норе» и в самом деле при подобных разговорах, она сама и дочь её, которую она оставляла так долго в пренебрежении, убедились, сколько между ними было общего. Так, когда вскоре после женитьбы с Гэлен, Леонард уехал за границу, Джэн Ферфильд осталась жить с стариками. После смерти их, которая последовала в один и тот же день, она отказалась, может быть, из самолюбия, поселиться с Леонардом, но наняла себе квартиру вблизи от дома, который он впоследствии купил себе в Англии. Леонард оставался за границею несколько лет. Будучи спокойным наблюдателем обычаев и умственного развития народов, глубоко, внимательно изучая памятники, которые живо говорят нам о прошлом, он собрал обильные материалы для истории человечества и понятия его о высоком и прекрасном развились в нем, под родным небом, в усладительное служение искусству.
Леонард окончил сочинение, которое занимало его так много лет, – сочинение, на которое он смотрит как на верхнее звено своего духовного развития и на котором он основывает все надежды, соединяющие человека современного с будущими поколениями. Сочинение его отпечатано; в боязливом ожидании он едет в Лондон. Теряясь в громадной столице, он хочет видеть собственными глазами, как примет свет новую связь, которую он провел между суетливою городскою жизнью и своим трудом, свершенным в тиши уединения. Сочинение вышло из типографии в недобрый час. Публика занята была другими предметами; публике некогда было обратить внимание на новое творение, и книга не проникла в обширный круг читателей. Но свирепый критик напал на нее, истерзал, изорвал, исказил ее, смешал достоинства и недостатки её в одно уродливое целое. Достоинства никто не нашелся выказать должным образом, недостатки не нашли беспристрастного защитника. Издатель уныло покачивает головою, указывает на полки, которые гнутся под тяжестью непроданных экземпляров, и замечает, что сочинение, которое выражало самые светлые, утешительные стороны человеческой жизни, не соответствует современному вкусу. Огорченный, обиженный, хотя и стараясь казаться твердым, Леонард возвращается домой, и там на пороге встречает его утешительница. Голос её повторяет ему любимые места из его сочинения, говорит ему о его будущей славе, и все окружающее, под влиянием улыбки Гэлен, как будто проясняется, облекается в радужный колорит надежды. И глубокое убеждение, что небо ставят человеческое счастье вне светского одобрения или пререкания, овладевает существом Леонарда и возвращает ему прежнее спокойствие. На следующий день он сидит вместе с Гэлен у морского берега и смотрит так же ясно, так же спокойно, как и прежде, на мерное колебание волн. Рука его лежит в руке Гелен и движимый чувством благодарности, которая связывает теснее и прочнее самой страсти, он тихо шепчет ей:
«Блаженна женщина, которая утешает.»
Гарлей л'Эстрендж вскоре после женитьбы на Виоланте, по убеждению ли жены или чтобы рассеять мрачные думы, навеянные на него смертию Эджертона, отправился во временную командировку в одну из колоний. В этом поручении, он показал столько способностей, исполнил все так успешно, что по возвращении в Англию, был возведен в достоинство пера при жизни отца, который любовался за сына, достигшего почестей не по праву наследства, а собственными заслугами и дарованиями. Успехи в Парламенте заставляли всех ожидать от деятельности Гарлея весьма многого. Но он убеждался, что успех, для того чтобы мог быть прочным, должен быть основан на ближайшем познании всех многочисленных подробностей деловой практики, что вовсе не согласовалось с его наклонностями, хотя и соответствовало его дарованиям. Гарлей много лет провел в праздности, а праздность имеет в себе много привлекательного для человека, которого общественное положение обеспечено, который наделен богатством в излишке и которого в домашней жизни не ожидают такие заботы, от которых он искал бы развлечения. Он стал смеяться над своими честолюбивыми планами, в припадках необузданной, беззаботной веселости, и ожидания, основанные на успехе дипломатического поручения, постепенно исчезали. В это время настал один из тех политических кризисов, когда люди, обыкновенно равнодушные к делам политики, приходят к убеждению, что формы администрации и законодательства основаны не на мертвой теории, а на живых началах народной деятельности. В обоих Парламентах партии действовали энергически. Через несколько времени Гарлей говорил речь пред собранием лордов и превзошел все, чего можно было ожидать от его дарований. Сладость славы и сознание пользы, испытанные им вполне, совершенно обозначили его будущую судьбу. Через год голос его имел сильное влияние в Англии. Его любовь к славе ожила – не неопределенная и мечтательная, но превратившаяся в патриотизм и усиленная сознанием цели, к которой он стремился. Однажды вечером, после подобного торжества в Парламенте, Гарлей возвратился домой вместе с отцом своим. Виоланта выбежала к ним на встречу. Старший сын Гарлея – мальчик, бывший еще у кормилицы, не был уложен, против обыкновения в свою маленькую кроватку. Может быть, Виоланта предугадывала торжество своего мужа и желала, чтобы сын её разделил с ними общую радость. Старый граф л'Эстрендж взял его к себе на руки и, положив руку на кудрявую головку мальчика, произнес с важным видом.
– Дитя, ты увидишь, может быть, смутные времена в Англии прежде, нежели эти волосы посеребрятся подобно моим. Обязанность твоя для возвышения чести Англии и сохранения мира будет трудна и многообразна. Послушай совета старика, который хотя и не имел достаточно дарований чтобы наделать шуму в свете, но оказал заметную пользу не одному поколению. Ни громкия титла, ни обширные имения, ни блестящие способности не доставят тебе истинной радости, если ты не будешь относить все блага жизни к милосердию Божию и щедрости твоего отечества. Если тебе придет в голову, что дарования твои не налагают на тебя никаких обязанностей или что эти обязанности несовсем согласуются с твоею привязанностью к свободе и удовольствиям, то вспомни, как я отдал тебя на руки к отцу и произнес эти немногие слова: «Пусть он некогда точно так же будет гордиться тобою, как я теперь горжусь им.»
Мальчик обнял шею отца своего и пролепетал с полным сознанием: «постараюсь». Гарлей наклонил голову к серьёзному личику ребенка и сказал с нежностью: «твоя мать говорить твоими устами».
Старая графиня привстала в эту минуту с вольтеровских кресел и подошла в даровитому перу.
– Наконец, сказала она, положив руку на плечо к сыну – наконец, мой любезный сын, ты оправдал все ожидания своей юности.
– Если это так, отвечал Гарлей – то это потому, что я нашел то, чего искал прежде напрасно. Он обнял рукою талью Виоланты и прибавил с нежною, но вместе торжественною, улыбкою: Блаженна женщина, которая возвышает!
