Эдвард Бульвер-Литтон
Король англосаксов
Глава IV
Вскоре после этого разговора лагерь был перенесен в Байе. Герцог не менял своего обращения с Гарольдом, но постоянно уклонялся от разговора, когда граф заявлял, что ему пора возвратиться в Англию, где его ждут важные государственные дела. Вообще он старался как можно меньше быть с ним наедине и поручал Одо и де-Гравилю развлекать его. Теперь уж и в душе Гарольда были возбуждены сильные подозрения. Де-Гравиль прожужжал ему уши баснословными рассказами о хитрости и бесчеловечности герцога, а Одо прямо высказал, что Гарольду нескоро предстоит вырваться из Нормандии.
– Я уверен, – начал он однажды во время прогулки с графом, – что тебе хватит времени помочь мне изучить язык наших предков. Этот Байе единственный город, в котором старинные нравы и обычаи сохранились во всей своей чистоте. Большинство населения говорит по-датски, и я был бы чрезвычайно обязан тебе, если ты согласился давать мне уроки этого языка. Я довольно понятливый ученик и в течение одного года усвоил бы его настолько, что мог бы говорить датские проповеди.
– Ты, должно быть, изволишь шутить, почтеннейший епископ, – произнес Гарольд серьезно. – Тебе ведь хорошо известно, что я во что бы то ни стало обязан уехать отсюда на следующей неделе.
– Советую тебе, дорогой граф, не высказывать своего намерения герцогу, – предостерегал Одо смеясь. – Ты и без того уж раздосадовал его своей неосторожностью, а ты мог убедиться, что он страшен во гневе.
– Ты просто клевещешь на герцога, стараясь уверить меня что он способен нанести своему доверчивому гостю какое-нибудь оскорбление! воскликнул Гарольд с негодованием.
– Он смотрит на тебя вовсе не как на гостя, а как на выкупленного пленника… Впрочем, не отчаивайся: норманнский двор ведь не понтьеская темница, а узы твои будут состоять из цветов!
Заметив, что Гарольд готов ответить дерзостью, де-Гравиль, под каким-то предлогом, отвлек его в сторону и шепнул по-саксонски:
– Ты напрасно так откровенничаешь с этим епископом: он передаст все твои слова Вильгельму, который действительно не любит шутить.
– Сэр де-Гравиль, вот уже не первый раз Одо намекает мне, что герцог может прибегнуть относительно меня к насильственным мерам, да и ты тоже конечно, с добрым намерением – предостерегал меня и возбуждал мою подозрительность… Спрашиваю тебя прямо, как честного человека и благородного рыцаря: имеешь ли ты основание предположить, что герцог намерен задержать меня у себя в качестве пленника – под тем или другим предлогом?
Согласившись быть участником интриги, де-Гравиль утешал себя тем, что, посоветовав герцогу употреблять прием запугивания относительно Гарольда, он и угождал своему строгому повелителю и предостерегал на самом деле графа.
– Граф Гарольд, честь моя повелевает мне ответить тебе откровенно: я имею твердое основание думать, что Вильгельм задержит тебя до тех пор, пока не убедится, что ты исполнишь некоторые его желания.
– Ну, а если я настою на своем отъезде, не удовлетворив этих… желаний?
– При таком исходе в каждом замке есть такие же глубокие темницы, как у графа понтьеского. Но где же ты найдешь второго Вильгельма, который освободил бы тебя от этого Вильгельма?
– В Англии есть король могущественнее Вильгельма и есть воины, не уступающие в храбрости норманнам.
– Cher et puissant, милорд Гарольд, герцог не принимает во внимание этого обстоятельства, он знает, что хотя король Эдуард и может, но – извини меня за излишнюю, быть может, откровенность – едва ли стряхнет с себя свою привычную апатию из-за тебя, а будет довольствоваться одним резонерством. Не принял же он решительных мер, чтобы освободить твоих родственников… Почему ты знаешь, быть может, король, под влиянием некогда горячо любимого им Вильгельма, даже обрадуется, избавившись от тебя как от весьма опасного подданного?.. Верю, что английский народ чрезвычайно высоко ценит тебя, но когда с ним нет любимого вождя, который мог бы воодушевить его, то в нем нет единодушия, а без этого он бессилен. Герцог хорошо изучил Англию… Кроме того, он в родстве с твоим честолюбивым братом Тостигом, который не задумается очернить тебя в глазах народа и помочь герцогу удержать тебя здесь, чтобы возвыситься самому, насколько будет можно. Из всех английских вождей один Гурт стал бы печалиться о тебе… наследники Альгара и Леофрика во вражде с тобой: если бы ты расположил их заранее в свою пользу, то они могли бы заступиться за тебя или хотя бы повлиять на короля и народ, чтобы выручить тебя… Как только тебя не будет в Англии, то там произойдут, позже или раньше, ссоры и распри, которые отвлекут мысли всех от отсутствующего пленника, так как всякому своя сорочка ближе к телу… Видишь: я понимаю характер твоих земляков и этим большей частью обязан Вильгельму – ему сообщается всякая малость, совершающаяся в Англии.
Гарольд молчал. Он теперь только начал сознавать, какой великой опасности он подвергся, отправившись в Нормандию, и стал соображать, как от нее избавиться.
– Все твои замечания чрезвычайно верны, сэр де-Гравиль, – ответил ему граф, – исключая относящееся к личности Гурта: ты напрасно смотришь на него только как на моего вице-вождя… да будет тебе известно, что ему нужна только цель, чтобы во всех отношениях превзойти отца, а цель нашлась бы, когда бы он узнал, что мне нанесено оскорбление. Поверь, что он явился бы сюда с тремястами кораблями, вооруженными не хуже тех, при помощи которых Нейстрия некогда была отнята у короля Карла… Эти корабли потребовали бы моего освобождения и добились бы его.
– Предположим, что так, милорд, но Вильгельм, отрубивший одному из своих подданных руки и ноги, за то что этот несчастный как-то пошутил над его происхождением, способен выколоть глаза пленнику, а без глаз самая способная голова и самая твердая рука стоят немного.
Гарольд невольно вздрогнул, но скоро отправился и проговорил с улыбкой:
– Мне кажется, что ты преувеличиваешь варварство Вильгельма. Ведь даже предок его, Рольф, не творил таких ужасов… О каких же это его желаниях говорил ты?
– Ну, это ты уже сам обязан угадать или узнать от герцога… да вот, кстати, и он сам!
К ним действительно подскакал в эту минуту герцог, отставший было от компании, и, извинившись самым любезным образом перед Гарольдом за долгое отсутствие, поехал с ним рядом.
– Кстати, дорогой брат по оружию, – сказал он между прочим, – сегодня вечером у тебя будут гости, общество которых, как я опасаюсь, будет для тебя приятнее моего, а именно – Гакон и Вольнот. Я очень привязан к последнему. Первый же слишком задумчив и годится скорее в отшельники, чем в воины… Да, я чуть не забыл рассказать тебе, что недавно у меня был гонец из Фландрии, который привез некоторые новости, небезынтересные и для тебя: в Нортумбрии, в графстве твоего брата Тостига, происходят ужасные беспорядки. Говорят, будто вассалы Тостига гонят его и намерены избрать себе другого графа – кажется, одного из сыновей Альгара… так ведь звали недавно умершего вождя?.. Это очень некрасивая история, тем более что здоровье моего дорогого брата Эдуарда сильно пошатнулось… да хранят его все святые!
– Да, эти новости неприятного свойства, – проговорил Гарольд, – они, вероятно, послужат мне извинением, если я буду настаивать на своем отъезде в самом скором времени. Я очень благодаря тебе за твое радушное гостеприимство и за то, что ты так великодушно помог мне вырваться из когтей твоего вассала. – Гарольд сделал особенное ударение на этом слове. Если бы я захотел вернуть тебе ту сумму, за которую ты выкупил меня, то я оскорбил бы тебя, дорогой герцог, но я надеюсь, что твоя супруга и прелестные дети ее не откажутся принять от меня некоторые дары… впрочем, об этом поговорим после, а теперь я попросил бы тебя одолжить мне один из своих кораблей.
– Ну, милый гость, мы еще успеем поговорить о твоем отъезде… Взгляни-ка лучше на этот замок – у вас, в Англии, не существует подобных зданий: ты только полюбуйся на его рвы и стены!
– Грандиозное здание!.. Извини меня, если я настою на…
– Я повторяю, что в Англии нет подобных неприступных замков, – перебил герцог.
– Но зато у нас есть салисбурийская долина и Нью-маркетская высота: это такие громадные крепости, в которых могут поместиться пятьдесят тысяч человек. Щиты же наших воинов тверже всяких норманнских стен, герцог.
– А! Может быть, – воскликнул Вильгельм, кусая губы. – Знаешь ли, что в этом замке норманнские герцоги обыкновенно держат своих самых важных пленников… Ты же, мой благородный пленник, заключен в моем сердце, из которого нелегко вырваться, – добавил герцог шутливо.
Взоры беседовавших встретились. Взгляд Вильгельма был мрачен и злобен, Гарольд же смотрел на него с красноречивым укором. Герцог норманнский отвернулся: губы его дрожали и лицо сделалось мрачным как ночь!
Через несколько секунд он пришпорил коня и поскакал вперед, прекращая таким образом разговор с Гарольдом. Кавалькада остановилась только у какого-то замка, где было решено провести эту ночь.
Глава V
Когда Гарольд вошел в комнату, отведенную ему в замке, он нашел в ней Вольнота и Гакона. Рана, полученная им в борьбе с британцами и раскрывшаяся от движения, послужила ему предлогом провести остаток вечера наедине со своими родственниками.
Молодые люди рассказали без утайки все, что знали о герцоге, и Гарольд окончательно убедился в существовании расставленной ему ловушки. В конце концов даже Вольнот сознался, что герцог был далеко не таким честным, откровенным и великодушным, каким старался казаться. Скажем к оправданию Вильгельма, что предосудительное обращение с ним его родных, козни которых ему можно было разрушать только хитростью, много способствовало тому, что он, уже в самых молодых летах, научился лукавить и притворяться: убедившись, что добром часто ничего не сделаешь, он поневоле принужден был обращаться ко злу.
Гарольд припомнил прощальные слова короля Эдуарда и пожалел, что не послушал его предостережения. В особенности сильно беспокоили его полученные им через герцога сведения из Англии. Они подтверждали его уверенность, что долгое отсутствие его может не только помешать удовлетворению его честолюбия, но даже пошатнуть основы государства. В первый раз этим бесстрашным человеком овладел ужас, тем более что он видел отлично все, чего он должен был остерегаться, но не знал, за что взяться… Он, смотревший бесстрашно в глаза смерти, содрогался при мысли о пожизненном заключении и бледнел, когда ему приходили на ум слова де-Гравиля, что герцог не задумается ослепить человека. Да и что же могло быть хуже пожизненного заключения и ослепления? В том и другом случае Гарольд потерял бы все, что придавало жизни цену: свободу, могущество, славу.
А чего, собственно, герцог хотел добиться, лишив его свободы? Сколько Гарольд ни расспрашивал Вольнота – он ничего не знал. Гакон же знаками дал ему понять, что ему все известно, но он хочет открыться только одному. Гарольду, который поэтому поспешил уговорить Вольнота лечь поскорее в постель.
Заперев дверь, Гакон нерешительно остановился и посмотрел на графа долгим и грустным взглядом.
– Дорогой дядя, – начал он наконец, – я давно уже предвидел, что тебя ожидает та же горькая участь, которая постигла меня с Вольнотом. Впрочем, будет еще хуже, потому что тебя ожидает заключение в четырех стенах, если только ты не отречешься от самого себя и…
– О! – перебил Гарольд, задыхаясь от гнева, – я теперь ясно вижу, в какую сеть я впутался… Если герцог действительно отважится на подобное зверство, то пусть совершит это открыто, при солнечном сиянии… Я воспользуюсь первой рыбачьей лодкой, которую увижу, и горе будет тому, кто наложит на меня руку, чтобы воспрепятствовать мне броситься в нее!
Гакон снова взглянул на Гарольда своим бесстрастным взглядом, который способен был хоть кого лишить бодрости.
– Дядя, – произнес он, – если ты хоть на минуту послушаешь голоса своей гордости и поддашься своему справедливому негодованию, то нет тебе спасения: малейшим неосторожным словом или поступком подашь ты герцогу повод наложить на тебя оковы… а он жаждет этого повода. А ехать тебе невозможно. День и ночь придумывал я в течение последних пяти лет средства к побегу, но все было напрасно. Каждый мой шаг караулится шпионами… тебя же и подавно будут стеречь.
– Да, меня стерегут уже с той самой минуты, как моя нога вступила на норманнскую почву: куда бы я ни шел, за мной следят везде, под каким-либо благовидным предлогом, кто-нибудь из придворных… Молю высшие силы спасти меня для счастья дорогой моей родины… Дай мне добрый совет, научи, что мне делать: ты вырос в этой пропитанной ложью и предательством атмосфере, между тем как я здесь совершенно чужой и не могу найти выхода из заколдованного круга.
– Я могу советовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку улыбкой же. Вспомни, что даже вера оправдывает поступки, сделанные под нравственным принуждением.
Граф Гарольд опять вздрогнул и сильно покраснел.
– Попав раз в одну из подземных темниц, – продолжал Гакон, – ты будешь навсегда скрыт от взоров людей, или же Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на него обвинение, будто он способен своими руками совершить тайное убийство, но он, взамен этого, окружен людьми, которые играют у него роль слепого орудия, а это почти то же. Стоит ему, в минуту вспышки, сказать какое-нибудь необдуманное слово, и орудия сочтут это за искусно замаскированный приказ и поспешат привести его в исполнение. Здесь уже произошел такого рода случай: герцогу стоял поперек дороги граф бретонский, и он умер от яда при этом же дворе. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни.
– Чем же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина?
– Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергнут пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Сверх того вся свита принца была просто зарезана, будто стадо баранов… и в этом тоже обвиняют твоего отца, дядя!
– Это адская клевета! – вспылил Гарольд. – И я уже не раз доказывал герцогу, что отец не повинен в этом кровавом деле!
– Ты доказывал!.. Гм! Да может ли ягненок доказать волку что-нибудь, если тот не захочет принимать доказательства? Тысячу раз слышал я, что гибель Альфреда и его свиты должна быть отомщена. Стоит им только возобновить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, и тогда Исповедник простит Вильгельму его месть над тобой… Но предположим лучшее, предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение, и что Эдуард явился бы в Нормандию со всем своим доблестным войском, чтобы освободить тебя… знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими аманатами при подобном условии? Он на виду у неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно?.. Ну, ты знаешь опасность, которой подвергаешься, действуя открыто, ты ее не избегнешь, а поэтому следует прибегать к лицемерию, – давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, прикройся, одним словом, лисьей шкурой, хотя бы на то время, пока ты не порвал этих крепких сетей.
– Оставь, оставь меня! – крикнул с гневом Гарольд. – Впрочем, мне нужно знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!
Гакон подошел к двери, отпер ее и, убедившись, что за ней не подслушивают, запер снова.
– Ему нужно добиться, через твое содействие, английского престола! шепнул он тихо графу. Гарольд вскочил стремительно.
– Английского престола, – повторил он бледнея. – Оставь меня, Гакон! Мне надобно теперь остаться одному… Уходи поскорее!
Глава VI
После ухода Гакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны и вместе с тем так противоречивы, что прошло несколько часов, прежде чем он смог обдумать хладнокровно свое положение.
Один из великих историков Италии говорит, что простой, правдолюбивый германец делался в обществе итальянцев хитрым и пронырливым донельзя. Относительно своих земляков он придерживался характеризующей его честности и откровенности, но вооружался против итальянца, которым был обманут, величайшим притворством. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца, и когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с вами честно? – ведь вы тогда отнимете последний кусок хлеба!»
Подобное превращение произошло в ту ужасную ночь и с Гарольдом. Преисполнившись негодования, он решил следовать совету Гакона и бороться с Вильгельмом его же оружием. Он оправдывал свое решение и тем, что от его притворства зависело, при данных обстоятельствах, благо Англии, а не только его собственная будущность. Во имя же родины он готов был прибегать даже к бесчестным средствам. Если Вильгельм думал завладеть английским троном, то очень естественно, что Гарольд был для него самым важным препятствием. Король Эдуард был сильно болен, а человек больной готов поддаться влиянию всякого. На это-то, вероятно, и рассчитывал герцог устранив Гарольда, он отправился бы в Англию и непременно добился бы того, чтобы король назначил его своим наследником.
Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к остальной компании, он поздоровался с герцогом как можно любезнее и веселее, одна бледность его лица еще свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он вынес ночью.
Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой ими местности, которая, находясь вдалеке от больших городов, представляла вид крайнего запустения. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были оборваны и исхудали донельзя, а хижины их походили на самые неряшливые собачьи конуры, чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взорах этих несчастных, забитых людей выражалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они между тем отвешивали низкие, подобострастные поклоны. Норманнская знать относилась к ним с величайшим презрением, в Нормандии поступали далеко не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлями, так как все сознавали, что рабство противоречит духу религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, между тем как ученые норманнские священники и монахи удалились по мере возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы они не нуждались в необходимом, и слушались увещаний священнослужителей.
Все саксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении туземных вельмож с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в надежде на получение свободы и какого-нибудь угодья от своего господина. Норманны же ставили своих крестьян ниже всякого лесного зверя. Это презрение довершало сходство норманнов со спартанцами.
Неудивительно, что при подобных условиях норманнская чернь опустилась в нравственном отношении до того, что стала отрицать все, отличающее человека от бессмысленного скота.
– Как эти собаки вытаращились на нас? – воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. – Их можно только кнутом научить уму-разуму… Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорли все также тупоумны?
– Нет, но зато они и живут в порядочных жилищах и одеваются прилично, – ответил Гарольд. – Вообще о них там заботятся насколько можно.
– Ну, а правда, что каждый саксонский крестьянин может, если только захочет, сделаться дворянином?
– Может, у нас ежегодно бывают подобные случаи. Чуть ли не четвертая часть наших танов происходит от землепашцев или ремесленников.
– Каждое государство имеет свои законы, – начал Вильгельм примирительным тоном, – и мудрый, добродетельный государь никогда не изменяет их. Мне очень жаль, Гарольд, что тебе пришлось увидеть больное место моего герцогства! Сознаю, что положение наших крестьян требует реформ, но во время моего детства они раз взбунтовались так, что пришлось употребить самые крутые меры для их усмирения, поэтому обоюдное недоверие господ и крестьян, вызванное тем печальным происшествием, должно сперва улечься. Тогда только можно будет приступить к преобразованию, о чем я и Ланфранк давно уже думаем. Мы и теперь позволяем многим из крестьян переселяться в большие города, где они могут заниматься ремеслами и торговлей, развитие которых больше всего способствует процветанию государства. Если наши поля опустели, то хоть города увеличиваются и богатеют с каждым днем.
Гарольд поклонился и погрузился в размышления. Пришлось ему разочароваться еще в одном отношении: цивилизация, которой он так удивлялся, простиралась только на высшие классы норманнов.
Вдали уж виднелись башни Байе, когда герцог приказал остановиться на берегу речки, под тенью дубов и кленов. Для него и Гарольда была устроена палатка, в которой они отдохнули немного и позавтракали. Встав из-за стола, Вильгельм взял графа под руку и пошел с ним вдоль берега, пока не увидел перед собой совершенно уединенное, прелестное местечко, вроде тех мирных уголков, которые избирались для жительства отшельниками. У самой реки находилась дерновая скамья, на которую герцог предложил сесть Гарольду и сел сам рядом с ним. Он рассеянно начал черпать воду горстью и снова лить ее обратно в руку, на поверхности которой от этого образовывались круги, постепенно расширявшиеся и потом исчезавшие в общей массе воды.
– Гарольд, – начал наконец герцог, – ты, вероятно, думал, что я просто из каприза не ответил на твое нетерпеливое желание вернуться на родину. Но у меня есть одно дело, очень важное для нас обоих, о котором нам предварительно следует поговорить. Когда-то, много лет тому назад, на этом самом месте сидели двое юношей, то были твой король Эдуард и я. Король, находясь в самом мирном настроении, под влиянием прелести этого уединенного местечка и благовеста, издали доносившегося до нас, выразил желание навеки остаться отшельником. Тогда у него было очень мало надежды вступить на престол Альфреда. Я же обладал более воинственным духом и, заботясь о благе Эдуарда столько же, сколько о своем собственном, старался отвлечь его от мысли о храме и обещал, что употреблю все находящиеся к моим услугам средства, чтобы при случае помочь ему завладеть английской короной, на которую он имел право по своему рождению… Ты слушаешь меня, дорогой Гарольд?
– Как же, герцог! Я слушаю не только ушами, но и всем сердцем.
– Ну, Эдуард пожал мне руку со словами благодарности, как я теперь жму твою, и, в свою очередь, обещался передать мне в наследство английскую корону, если он, сверх всякого чаяния, когда-либо будет обладать ею и если я переживу его… Ты отнимаешь руку?
– Я поражен… Продолжай, герцог, продолжай.
– Когда же мне были присланы заложники Годвина, который один мог бы воспротивиться желанию Эдуарда, то я счел это за подтверждение обещания короля, тем более что и правитель кентерберийский, которому были известны самые сокровенные мысли Эдуарда, был того же мнения. Вследствие этого я и задержал аманатов, несмотря на требования Эдуарда. Я ведь понял, что он настаивал на их возвращении по твоей инициативе. Провидение благоприятствовало моим надеждам, что Эдуард сдержит свое обещание. Одно время казалось, будто он позабыл наш договор, потому что он послал за своим законным наследником, Этелингом, но этот умер, оставив за себя сына, которого обойдут, если Эдуард умрет прежде его совершеннолетия, что очень вероятно. Я слышал даже, что Эдуард вообще не будет способен держать тяжелый английский скипетр. Со времени твоего отъезда король стал подвергаться частым болезненным припадкам, так что не пройдет, должно быть, и года, как вестминстерский храм обогатится его гробницей.
Вильгельм остановился, наблюдая украдкой за выражением лица Гарольда.
– Я вполне убежден, – продолжал он затем, – что твой брат Тостиг, в качестве моего довольно близкого родственника, не откажется поддержать мои притязания, если он сделается, вследствие твоего удаления из Англии, главой Годвиновой партии. Чтобы доказать тебе, как мало я ценю помощь Тостига сравнительно с твоим содействием и как сильно я на тебя рассчитываю, я рассказал тебе все откровенно – чего тонкий политик не сделал бы, конечно. Перейду теперь к главному: так как я выкупил тебя из плена, то смело мог бы задержать тебя здесь до тех пор, пока не вступил бы на английский престол без твоей помощи… понимая, что ты теперь единственный человек в Англии, который захотел бы оспаривать мои справедливые притязания. Тем не менее я открываю тебе свое сердце, потому что желаю быть только тебе обязанным успехом. Договариваюсь с тобой не как с вассалом, а как с равным мне: ты должен занять Довер своим войском, чтобы впустить мой флот, когда настанет время. Ты должен расположить в мою пользу Витан, чтобы он признал меня наследником Эдуарда. Скажи народному собранию, что я намерен править государством согласно его законам, нравам, обычаям и желаниям. Я настолько уверен в себе, что могу смело сказать: короля, способного лучше меня защитить Англию от датчан и увеличить благосостояние страны, ты не найдешь во всем мире. За твое содействие я предлагаю тебе в супружество мою прелестнейшую дочь Аделицу, с которой мы и обручим тебя в самом непродолжительном времени. Твоя сестра, Тира, будет отдана замуж за самого знатного моего барона. За тобой останутся все твои имения, графство твое и должности, которые ты сейчас занимаешь, а если, как я предполагаю, Тостиг не сумеет удержать в своих руках Нортумбрию, то и она перейдет к тебе. Все, что ты ни пожелаешь, я сделаю для тебя, чтобы ты мог так же свободно управлять своими графствами, как управляют, например, графы де-Прованс или д'Анжу, то есть ты только для вида будешь моим вассалом, а на самом же деле будешь иметь равную со мной власть… ведь я тоже считаюсь вассалом Филиппа французского только pro forma. Таким образом, ты ничуть не потеряешь со смертью Эдуарда, а, напротив, выиграешь многое, потому что я помогу тебе покорить всех твоих соперников и вообще употреблю все усилия, чтобы доказать тебе свою любовь и благодарность… Ты, однако ж, долго заставляешь меня ждать ответа, граф Гарольд!
Граф сделал над собой громадное усилие, чтобы не изменить решению, принятому им прошедшей ночью, и сказал:
– Все, что ты мне предлагаешь, превосходит самые смелые ожидания и превышает мои заслуги… но я могу только сказать тебе, что ни Эдуард не может самовольно передавать английский трон по наследству, ни я не могу содействовать тебе, потому что трон зависит от Витана.
– А Витан зависит от тебя! – произнес Вильгельм резко. – Я не требую невозможного, так как знаю, что ты имеешь громадное влияние в Англии, а если я ошибаюсь в этом отношении, то это потеря только на моей стороне! Чего ты тут раздумываешь?.. Я вовсе не желаю угрожать тебе, но ты ведь сам стал бы смеяться надо мной, если бы я теперь, когда ты узнал мои планы, отпустил бы тебя, не взяв с тебя слово, что ты не изменишь мне… Ты любишь Англию – люблю ли я ее? Ты считаешь меня за чужестранца, так вспомни же, что норманны и датчане одноплеменники. Тебе, конечно, известно, что Канут был очень любим английским народом, – отчего же и Вильгельм не мог бы сделаться популярным? Канут завоевал себе английский трон мечом, а я сделаюсь королем твоей родины в силу своего родства с Эдуардом, его обещания, согласия Витана, добытого через тебя, отсутствия других достойных наследников и в силу родства моей супруги с Альфредом, так что в лице моих детей на английском троне будет восстановлена саксонская линия во всей своей чистоте. Приняв все это во внимание, скажешь ли ты, что я недостоин английского престола?
Гарольд все еще молчал, и увлекшийся герцог продолжал убеждать:
– Может быть, мои условия недостаточно заманчивы для моего пленника сына великого Годвина, которого вся Европа, пожалуй по ошибке, считает за убийцу моего родственника Альфреда и всех сопровождавших принца норманнских рыцарей!.. Или же ты сам добиваешься английского трона и я открыл мою тайну сопернику?
– Нет, – проговорил Гарольд скрепя сердце, – ты переубедил меня, и я весь к твоим услугам!
Герцог радостно воскликнул и начал повторять все статьи договора, на что Гарольд отвечал ему только наклоном головы. Затем они обнялись и пошли обратно к ожидавшим их спутникам.
Пока подводили коней, Вильгельм оттащил Одо в сторону и шепнул ему что-то, вследствие чего прелат поспешил доехать до Байе ранее всех.
Целые сутки скакали гонцы по всем замечательнейшим церквям и монастырям Нормандии. Им приказано было привезти все, что требовалось для предстоящей церемонии, о которой будет рассказано ниже.
