Эдуард Тополь
Русская дива
7
– Анна Евгеньевна?
У Анны пресеклось дыхание – Барский! Всю минувшую неделю она жила тайной мечтой, что он исчезнет, как дурной сон. Что он отстанет от нее, сгинет, попадет под машину, заболеет сифилисом, улетит за границу. Но нет, вот он, на том конце провода. Почему? Ведь тысячи людей умирают каждый день – от инфаркта, от рака, в автомобильных катастрофах. Так почему не гэбэшники?
– Алло! – нетерпеливо сказал его баритон.
– Да…
– Анна Евгеньевна?
– Я! – Теперь она взяла себя в руки и, держа телефонную трубку левой рукой, правой отодвинула от себя морду льнущего к ней эрдельтерьера и зашарила по кухонному столу в поисках пачки сигарет и зажигалки.
– Это Олег Дмитриевич Барский.
– Я слышу.
– Здравствуйте…
Пауза. Ждет, мерзавец, чтобы с ним поздоровались. Чтобы она пожелала ему здравствовать! И ведь никуда не денешься, придется…
– Здравствуйте, – сказала она сухо, не назвав его по имени-отчеству. И закурила.
Он, конечно, услышал чирканье зажигалки, его голос повеселел:
– Много курите, Анна Евгеньевна…
Снова пауза. Хочет навязать неофициальный стиль отношений, словно уже завербовал ее. Но она промолчит, конечно.
– Алло!
– Да, – сказала Анна.
– Я говорю: много курите…
– Я слышала.
– Гм… Извините, что беспокою в воскресенье. Помните, мы договорились созвониться через недельку? Я ждал вашего звонка всю неделю и решил, что не дождусь, право. Гора не идет к Магомету!
Пауза. Надеется, что она засмеется. Фиг тебе!
– Алло! – сказал он снова.
– Я слушаю.
– Бронированная женщина! – уважительно сказал баритон. – Но все-таки надо бы нам встретиться, Анна Евгеньевна. Как у вас завтрашний день смотрится? Мы могли бы пообедать…
– Нет, – прервала Анна. – До конца недели я совершенно занята. Я в процессе, как вы, наверно, знаете.
– Хорошо, – легко согласился он, хотя оба они понимали, что она просто оттягивает эту встречу. – А как насчет вторника через неделю? Скажем, часика в три – мы могли бы пообедать?
Анна вздохнула – никуда не денешься, придется встречаться с ним.
– Где? – спросила она и подумала: интересно, где КГБ угощает своих агентов в первый раз?
– Ну… скажем, ресторан «Армения». Знаете? Там форель замечательная. Вы как к форели относитесь?
– С интересом, – усмехнулась она.
– Как? Как? – Барский расхохотался. – Анна Евгеньевна, вы – прелесть! Значит, во вторник, в три, в «Армении». Кстати, я знаю, что вы никогда не опаздываете. Так что – до вторника! Желаю успехов!
– Пока… – Анна медленно положила трубку. Что-то было в его голосе… Что-то такое, чему нет названия, но что каждая опытная женщина слышит сразу, как профессиональный скрипач слышит плохо натянутую струну. Он заискивал. И значит, она ему очень нужна. Ну, не она сама, конечно, а Аркадий. И даже не сам Аркадий, а та новая система космической навигации ракет, которую выдумал этот гениальный еврей. «Понимаешь, Аня, – сказал он, когда она пристала к нему с вопросом, почему он так рвется в свою Черноголовку, если пробыл в Москве меньше суток, а до этого не был тут две недели. – На последних учениях наши ракеты, запущенные с подлодок в Белом море, долетели до Камчатки и поразили цель с точностью до километра. Для такого расстояния это неплохо, особенно если ракета несет ядерную боеголовку. Километром ближе или дальше – при ядерном ударе это значения не имеет, и мы еще три года назад получили за эту систему Государственную премию… – Он походил по комнате, держа руки в карманах своих любимых и потому заношенных вельветовых брюк. Потом вскинул свою курчавую голову и улыбнулся той улыбкой, которая подкупила ее еще пять лет назад, в первый же день знакомства с ним. – У меня есть совершенно новая идея. Если ее реализовать, наши ракеты на любом расстоянии – даже облетев вокруг света – попадут в цель, как в яблочко. Представляешь? Хочешь – прямо в окно кабинета Картера в Белом доме, а хочешь – в звезду на Спасской башне. Правда, это еще очень сырая идея, и я сам не совсем понимаю, как ее осуществить технически. Но сегодня ночью у меня появились кой-какие соображения, и мне нужно срочно проверить их в лаборатории…»
И он уехал. Конечно, она могла сказать ему о разговоре с Барским в кабинете хорька. Черт возьми, она могла бы рассказать ему даже о Раппопорте (ну, не все, разумеется!). Но пусть бы Аркадий и трижды простил ее – что это меняло в ее жизни? «Сегодня ночью у меня появились кой-какие соображения…» И в этом был корень всех проблем. Так что же делать?
Сигарета, догорев до фильтра, обожгла ей пальцы. Вздрогнув, Анна сделала последнюю затяжку и решительно загасила окурок в пепельнице.
Рев лодочных моторов и катеров, гоняющих по Клязьминскому водохранилищу, легко преодолевал прибрежную лесополосу и достигал шоссе. Неожиданная жара последних майских дней выгнала москвичей за город, и теперь весь лесистый берег водохранилища был оккупирован палатками, шалашами и дощато-картонными хибарками. Десятки тысяч людей съезжались сюда по субботам и воскресеньям и, несмотря на запрещающие знаки и предупреждающие плакаты, жгли костры, устраивали пикники, мусорили, пьянствовали, глушили рыбу, палили из охотничьих ружей по бутылкам и консервным банкам, плавали, купали собак и гоняли по водохранилищу на моторных лодках, самодельных катерах и катамаранах.
Свернув с шоссе и медленно проехав по извилистой и колдобистой лесной дороге, Анна притормозила у очередной развилки и засомневалась, туда ли она едет. Но тут же увидела встречную иномарку – не то «форд», не то «линкольн» – с трудом выбирающуюся из леса по ухабам и рытвинам глиняной колеи. И успокоилась: она ехала правильно. Правда, пришлось подать назад, уступить дорогу этому заморскому крейсеру и оставить без внимания нагло-оценивающий взгляд лысого кавказца, который величественно, как шах, проехал мимо нее в этом авто. Очередной спекулянт, купивший за бешеную взятку иномарку в УПДК – Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. Живущие в Москве западные дипломаты и журналисты не имеют права продавать свои машины на автомобильном рынке, даже если они отбывают домой в свои америки и бразилии или их машина попала в аварию, вышла из строя по старости и т. п. Нет, они обязаны – буквально за гроши – сдать эту машину в УПДК, а там эти «форды», «вольвы» и «фольксвагены» уже давно дожидается очередь знаменитых советских актеров, режиссеров, академиков и ученых с секретными Ленинскими премиями, полученными за повышение военной мощи СССР. Только им, элите из элит, за верную службу властям держава позволяет купить какой-нибудь разбитый «датсун» или «мерседес», починить его и щеголять по Москве в иностранной машине.
Правда, в последние годы рука начальника УПДК все больше отдавала такие машины не ученым-лауреатам, а лицам кавказского происхождения, снабжающим черные рынки Москвы цветами, яблоками и помидорами. И каждые пару дней «техничка» с лебедкой забирала со двора УПДК какую-нибудь вдрызг разбитую или проржавевшую до дыр иномарку, которую на Западе отправили бы под пресс, не думая ни секунды. А в Москве эту машину привозили сюда, в так называемую «Яму» – подпольную ремонтную мастерскую Ивана Лопахина, у которого и работал отец Анны.
Вот и сейчас, стоя на краю своей «Ямы» – пологого спуска в небольшой котлован, шумный и толстый Лопахин, бывший актер знаменитого Театра на Таганке, покрикивая на двух своих работяг, выгружал из кузова грузовика некое месиво искореженного металла, в котором только при сильном воображении можно было угадать не то «БМВ», не то «тойоту». Но, увидев желтый «жигуленок» Анны, Лопахин разом забыл о разгрузке, широким шагом подошел к ее машине и, вытирая пот с крупного, круглого и конопатого лица, заговорил громко, как брехтовский актер на сцене:
– Господи, Анечка! Сколько лет! Неужели вспомнили про нас, грешных? Боже мой, что за женщина! Королева! Мечта Андалузии!
– Лопахин, не физди! – невольно улыбнулась Анна. – Отец здесь?
– Конечно, принцесса! Ваш отец здесь, на свежем лесном воздухе! Что может быть лучше для пенсионера и советского труженика? Позвать? – И Лопахин кивнул на дно своей «Ямы», где стояли несколько разобранных иномарок. Там же под шиферным навесом маленький старик в грязных штанах и выцветшей ковбойке стучал войлочным молоточком по смятому в гармошку крылу машины. Это и был отец Анны – бывший инженер-майор бронетанковых войск Второго Украинского фронта, бывший начальник технической службы Московского управления КГБ, а после смерти жены – алкоголик, пропивший даже свои военные ордена и медали.
Анну всегда восхищала и ужасала его биография. В 1934 году Сталин отправил в США, на стажировку на заводы Форда, группу молодых русских технических гениев, создателей первого советского автомобильного завода. В этой группе был двадцатичетырехлетний Евгений Крылов, будущий отец Анны. В 1935 году, вернувшись из США, отец сказал своему соседу, что лучшие в мире автомобильные двигатели делает, конечно, Форд. Назавтра его арестовали «за антисоветскую пропаганду» и после приговора Особого совещания – секретного трибунала ЧК – отправили в Сибирь. Правда, в те годы арестованных еще не возили в вагонах для скота, поэтому отец и еще десяток таких же «врагов народа» ехали в Сибирь в спальном вагоне и под надзором одного-единственного конвоира. За Читой, на очередном таежном полустанке, этот конвоир достал из полевой сумки запечатанный конверт с надписью «Крылов Е. К., 1837 км», вручил отцу, показал на какую-то вышку в тайге и сказал: «Иди до той вышки, там зона. Отдашь пакет и тебя устроят». Отец дошел до вышки, вручил пакет дежурному по зоне, и тот, вскрыв пакет, прочел отцу его приговор: 10 лет лагерей.
Но на самом деле никаких лагерей в тайге в то время еще не было, знаменитый сталинский ГУЛАГ только создавался – руками самих «врагов народа». Ровно через неделю после прибытия отца в зону сюда пришли составы с двумя тысячами арестантов и вагоном топоров, пил и еще какого-то инструмента. Начальник зоны вызвал Крылова, постелил перед ним карту окрестной тайги и сказал: «Возьмешь шестьсот зэков, сотню топоров и взвод охраны. И пойдешь сюда. – Он ткнул пальцем в какой-то урман на карте. – Неделю на обустройство и строительство пилорамы, а через неделю – чтобы начал производить доски, дверные косяки и оконные рамы. Не выполнишь – расстреляю. Вопросы есть?» «Есть, – сказал отец. – Какого размера должны быть оконные рамы?» Начальник посмотрел на него долго, в упор. Потом сказал: «Барачного размера, еж твою мать! Лагеря будем строить!»
Четыре года отец кормил своей кровью гнус в тайге и производил доски и дверные рамы, а в декабре 1939-го его и еще сто тысяч зэков пешком пригнали со всей окрестной тайги в Читу, выстроили в каре на привокзальной площади и какой-то московский оратор закричал им с трибуны:
– Дорогие товарищи! Произошла трагическая ошибка! Вас осудили безвинно! Родина перед вами в неоплатном долгу! Но Родина в смертельной опасности! Финляндия напала на нашу страну! Финские войска рвутся к Ленинграду! Все на защиту Отечества! По вагонам!!!
И те же поезда, которые привезли «врагов народа» в Сибирь, увезли их на запад спасать Красную Армию от разгрома. В Колпино, под Ленинградом, им выдали винтовки образца 1913 года и по десять патронов на человека. И бросили в первый бой, приказав остальное оружие добыть себе в бою. Добыть или погибнуть – вот и весь выбор.
А когда «победоносная» Красная Армия, пройдя по телам погибших зэков, прорвала линию Маннергейма и Молотов подписал с финнами мирный договор, всех оставшихся в живых бывших «врагов народа» разоружили, погрузили в теплушки для скота и повезли… обратно в Сибирь. Спасителям Отечества даже время пребывания на фронте не засчитали в срок заключения. Строительство ГУЛАГа продолжалось – империи Сталина нужны были рабы, миллионы рабов, даром добывающих золото Камчатки, уголь Воркуты, медь Казахстана и никель Норильска…
Но еще через два года, в октябре 1941-го, – снова читинский вокзал, снова тысячи зэков на привокзальной площади, снова кумачовая трибуна и те же слова:
– Дорогие товарищи! Произошла трагическая ошибка! Родина перед вами в неоплатном долгу! Но Родина в смертельной опасности! Гитлеровские войска вышли к Волге, к Москве, к Сталинграду! Все на защиту Отечества! По вагонам!!!
Отец начал войну под Сталинградом, шофером, а закончил на Эльбе командиром ремонтного батальона танковой дивизии маршала Тимошенко. И на этом пути, в самом его начале, под Сталинградом получил первое ранение, то есть «кровью смыл вину перед Родиной» – судимость за «антисоветскую пропаганду». Эта кровь открыла ему путь к командирской должности и заодно – в госпитале – растопила сердце семнадцатилетней медсестры Оленьки, которая стала его женой и Аниной матерью. В 1946-м, когда отец приехал из Германии на собственном «БМВ», с орденской колодкой на груди и майорскими звездочками на золотых погонах, он шумно в ресторане «Прага» справил свадьбу со своей Оленькой, а через день среди ночи за ним явились сотрудники КГБ и снова увезли его на Лубянку. Оказывается, судимость была снята «условно, только на время войны». Анна родилась через девять месяцев после этого ареста, но отца она увидела только после смерти «вождя всех народов», в 1954-м, когда ей было восемь лет.
Но самое удивительное в этой биографии было то, что после всех этих примечательных событий отец остался ярым сталинистом. Вернувшись из Сибири, он добился полной реабилитации, возвращения всех орденов, воинского звания, членства в партии и… устроился на работу в гараж КГБ, где очень быстро поднялся по служебной лестнице от должности рядового механика до кресла начальника технической службы Московского управления КГБ. И все оставшееся Анино детство – сытое, роскошное детство дочери бывшего зэка, дорвавшегося до кремлевских пайков, дач и распределителей, – прошло под портретом генералиссимуса, который висел в их квартире на самом видном месте.
Только в 1967-м, когда Анна привела в их дом своего первого мужа, художника Илью Канторовича, она узнала, что, кроме любви к Сталину, отец вывез из лагерей совершенно лютую ненависть к евреям. Увидев Канторовича, он не только вышвырнул ее, беременную, за дверь, но и сделал все что было в его силах, чтобы разрушить этот брак. Хотя при своих гэбэшных связях отец мог одним телефонным звонком устроить им квартиру, они – Анна, Илья и их только что родившийся сын – ютились по каким-то углам и подвалам; хотя отец мог легко изъять фамилию авангардиста Канторовича из гэбэшного списка «неблагонадежных» художников, Канторович нигде, даже в детских издательствах, не мог получить работу; хотя отец помимо зарплаты получал гэбэшный паек и имел доступ в закрытый продовольственный распределитель на улице Хмельницкого, им от этих продуктов не перепадало и крохи и они месяцами жили буквально впроголодь; и хотя у отца была дача под Москвой и возможность достать путевку в любой санаторий или дом отдыха от Карелии до Самарканда, они даже летом не могли уехать с сыном-астматиком из душной Москвы. А если отец узнавал, что мать втайне от него приносила внуку одежду или фрукты, он устраивал ей жуткие скандалы с грязной зэковской руганью и подчас даже побоями. А когда в 1971-м американский миллиардер Арманд Хаммер вдруг скупил чуть ли не все картины московского андерграунда, включая девятнадцать работ Ильи Канторовича, и они решили подать документы на эмиграцию, отец отказался подписать Анне разрешение на выезд из страны.
– Отец, у Антоши астма! Ему нужно жить в Аризоне! Это его единственный шанс выжить!
– Пусть едет, я его не держу.
– А я?
– А ты останешься здесь, в своей стране.
– Отец, ты с ума сошел! Это мой сын! И муж! Ты хочешь, чтобы они уехали без меня?
– Из-за твоего жидовского мужа мне уже не дали генерала! Пусть едет!
– Я тебя прокляну, ей-богу! Ноги моей не будет в этом доме!
Но отец остался непоколебим. Только потому, что из-за ее отъезда он мог потерять свою сытую гэбэшную должность, он не подписал ей родительское разрешение на выезд – прекрасно зная, что без этого разрешения ее не выпустят из СССР.
Судьба странным образом наказала его за это: он запил. То ли от нестерпимости сознания, что, вопреки всем его усилиям, его единственная дочь, которую он баловал все детство, и во второй раз вышла замуж за еврея, то ли от полного одиночества, но в 1972 году, сразу после смерти Аниной матери, отец запил – ожесточенно, глухо и с какой-то стервозной озлобленностью, как может запить только бывший зэк. И за три месяца потерял и пропил буквально все: работу, машину, партийный билет, мебель и даже портрет Сталина вместе со всеми своими фронтовыми орденами. Кроме, похоже, своего таланта, потому что именно таких спившихся гениев, которые могли собрать Т-34 из двух швейных машин, и приютил в своей «Яме» Иван Лопахин для непосильного заурядным механикам возрождения разбитых иномарок. Каждый день рано утром он сам, лично, на своем серо-мышином «фиате» приезжал за ее отцом на Песчаную улицу, привозил с собой бутылку водки, наливал ему стакан и говорил:
– Все, остальное получишь в обед.
Отец покорно садился в машину Лопахина и ехал с ним в «Яму» выпрямлять, лудить, запаивать корпуса и крылья иномарок, смятые в гармошку и покалеченные до такой степени, что их не взялся бы вернуть к жизни даже сам Форд или японский автомобильный гений мистер Хонда. В обед отец допивал обещанную бутылку и до заката солнца снова стучал деревянными молоточками по искореженному металлу или переставлял хондовскую коробку передач на американский «форд». Иными словами, те сенсационные «браки» «хонды» с «фордом» и «тойоты» с «GM», которые в восьмидесятых годах будут стоить этим компаниям миллиарды долларов, совершались в 1978 году в подмосковной «Яме» тремя гениальными русскими алкашами за бутылку водки «Московская». После рабочего дня щедрый Лопахин, который зарабатывал на этом тысячи, наливал своим работягам еще по стакану и сам отвозил их домой, спать. Что мог сделать Барский этим алкашам, когда грозил Анне шантажом «по линии отца»? Отнять пенсию в связи с «нетрудовыми доходами» – тремя стаканами водки в день?
Медленно скатившись на своем «жигуленке» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Со дня похорон матери они виделись лишь раз в год, на кладбище, в годовщину ее смерти. Но даже там, у могилы матери, когда Анна попробовала заговорить с отцом, он, дыша водочным перегаром, отрезал враждебно: «Оставь меня в покое!» – и ушел. А последние два года он пропускал и эту дату…
Выключив мотор, Анна вышла из машины и шагнула к отцу.
Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать обернутым в войлок молотком по куску железа, похожему на заднее крыло «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, непричесанный, седой. Заросшая шея, выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли. И запах водочного перегара. И глаза, избегающие ее взгляда.
Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, приложил ее над задним колесом, а затем вытащил из-под навеса сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку. Она подошла к нему:
– Папа, нам нужно поговорить.
Он молчал. Скорее всего, он уже понял, что раз она приехала сюда, в «Яму», то простым «оставь меня в покое!» от нее не отвяжешься. Но он молчал, меняя горелку на сварочном аппарате.
– Ты слышишь?
– Ну, слышу. Говори. Чо надо-ть?
– Я хочу уехать.
Он безразлично пожал плечами.
– Насовсем, – сказала она. – В эмиграцию.
Он чиркнул огнивом, и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем.
– Папа!
– Да езжай куда хочешь! Только отстань! – сказал он и начал приваривать эту железяку к остову машины.
Она тронула его за плечо:
– Папа, мне понадобится твое разрешение, ты же знаешь. Они не выпускают без согласия родителей.
И вдруг он повернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же, как в сварочной горелке, бело-жгучее пламя. Он сказал, как плюнул:
– Я тебе не папа! Не папа! Поняла?
– Нет! – ответила она, покачав головой. – Ты можешь звать меня еврейской подстилкой, жидовской шлюхой – кем угодно! Но, кроме меня, у тебя нет никого в мире.
Он отвернулся и стал опять приваривать свою железяку. Только шов пошел не прямой – рука дрожала.
– Папа… – тихо произнесла Анна. – Скажи мне честно: тот сосед, который в тридцать пятом написал на тебя донос в гэбэ, он был еврей?
Отец молчал, продолжая свою неровную сварку. Анна с силой дернула его за плечо, развернула лицом к себе:
– Ну скажи! Признайся! Ты ненавидишь евреев, потому что сорок лет назад какой-то жид написал на тебя донос в КГБ! Так? Да?
– Отстань! – Он вырвал плечо и отвернулся, упрямо продолжая сварку.
Рев пролетевшего по озеру катера ударил ей в уши, а глаза заболели от пламени отцовской горелки. Но она думала не о себе, она думала о нем. Вот уже сорок три года его душу выжигает пламя бессильной злости.
– Отец, давай выпьем, – вдруг сказала Анна. От удивления он даже повернулся к ней:
– Что?
– Давай выпьем, папа. Пойдем.
Он выключил горелку и выдохнул хрипло:
– Поздно, Анна. Сгорел я на хер!
– Папа! – Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, какой он маленький и легкий – как ребенок. И еще – что он плачет, уткнувшись небритой щекой в ее плечо.
– Папа!..
– Поздно, дочка… Поздно… Сгубили они мне жизнь… – Он оторвался от нее, кулаком утер мокрое лицо.
– Евреи или КГБ? Подумай, папа!
– Одно дерьмо!.. Вы, это… Вы хотите ехать – ехайте. Из этой сраной страны – ехайте, конечно. Ты видишь, что они с моей жизнью сделали? Ехайте, я вам все подпишу. А только выпустят вас? Твой-то ученый…
– Я одна хочу ехать, папа.
Он отстранился, посмотрел ей в глаза:
– Без еврея-мужа кто ж тебя пустит?
Но она оставила этот вопрос без ответа, сказала:
– Папа, мне нужна твоя помощь. Есть один человек в КГБ, полковник Барский. Мне нужно знать о нем все, абсолютно все, понимаешь? У тебя же остались друзья в этой конторе. Я имею в виду твоих шоферов в гараже КГБ. А шоферы всегда знают все о своих хозяевах…
Он покачал головой:
– Нет, Аня. С этой конторой в такие игры не играют.
Анна властно взяла отца за ворот ковбойки:
– Отец, посмотри на себя! Они изговняли всю твою жизнь и выбросили тебя в эту помойку. Они, а не тот сосед! А теперь они лезут в мою жизнь, чтобы сделать со мной то же самое! Ты хочешь, чтоб я стала стукачкой и гэбэшной шлюхой? Ты позволишь им сделать это?
– Эй! – крикнул сверху Лопахин. – Только без рук, принцесса! Даже Корнелия не поднимала руку на своего папу, короля Лира!
– Пошел в задницу! – негромко огрызнулась Анна.
– Тихо, Аня! – испугался отец. – Осторожно при нем-то. Он же сам гэбэшник!
Анна усмехнулась:
– Еще бы! Иначе вас бы тут давно закрыли! – И крикнула наверх, Лопахину: – Ваня, я отца забираю на пару дней, у нас семейное торжество!
