Эдуард Лимонов
Палач
5
Оскар ждет уже десять минут, но автобуса все нет. Оскар выходит на мостовую и вглядывается в глубину улицы. Нет, над автомобилями высятся только широкие туловища траков. Оскар возвращается на остановку, где уже стоят с десяток человек, в основном черные женщины, направляющиеся на Ист-Сайд чистить и мыть богатые дома и апартаменты. Вечером они, уже усталые, будут стоять на автобусных остановках на Мэдисон, чтобы вернуться к себе в Гарлем. Обратно им ехать удобнее, автобус, взбираясь в аптаун по Мэдисон, на 110-й улице поворачивает на Вест-Сайд.
Мысли Оскара возвращаются опять к Наташке, к неприятному ощущению от вчерашнего вечера, проведенного в одиночестве из-за нее, предательницы и бляди, и натыкаются вдруг на самый конец вечера, на сцену в «Макдональдсе». «Убил, интересно, “шофер” Марка или только ранил? – размышляет Оскар. – Следует купить “Нью-Йорк пост”», – решает он и, пересекая улицу, идет к газетному киоску. В «Нью-Йорк пост» наверняка есть уже информация о случившемся вчера в «Макдональдсе» на 59-й улице. Именно кровавыми происшествиями живет газета. В наилучшие свои времена, когда Оскар жил в двухкомнатной квартире на Вест-Сайде, рядом обвалился вдруг реставрируемый дом. Наутро фотоснимок: скучный пейзаж их улицы, руины соседнего дома глядели на Оскара с первой страницы «Нью-Йорк пост». Со множеством нужной и ненужной информации, с кучей деталей о том, кто из рабочих последним покинул накануне место работы, чьи машины оказались погребенными под грудами кирпичей, какая компания производила перестройку дома…
Первая страница «Нью-Йорк пост» несла на себе жирный заголовок. Черные буквы кричали: «Убийство садиста!»
Оскар взял верхнюю газету и, вглядевшись в мутную фотографию под заголовком, узнал распластанное на полу «Макдональдса» тело Марка. Только тогда он положил в вопросительно сложенную ковшиком грубую ладонь киоскера двадцать центов. Не так много центов оставалось в карманах Оскара. Читать газету сразу он, однако, не стал, решив расположиться с комфортом в автобусе, определить сумку на пол, между ног, и тогда уже прочесть рипорт.
6
Устроившись в металлическом углублении сиденья, покачиваясь в брюхе несущегося на рысях уже через Централ-парк мамонта, Оскар стал читать:
Марк Хатт, профессиональный садист, работающий в кабаре-шоу «Зловещие ребята» на Восьмой авеню возле 44-й улицы, был убит вчера ночью, около 1 часа 10 минут эй. эм., в «Макдональдсе» на Ист-Сайде.
«Марк Хатт был убит в результате ссоры с человеком среднего роста, одетым в джинсы, клетчатую рубашку и серый коттоновый пиджак, предположительно шофером такси», – сообщила полиции мисс Даяна Грейберд, 19, служащая отделения «Макдональдса» на Ист 59-й улице, свидетель происшедшего.
«Они пришли вместе около 00:45 эй. эм. и заказали два биг-мака, одну рыбу, мидиум фрэнч-фрайс, одну кока-колу и один кофе, – сообщила мисс Грейберд. – Платил старший – "шофер такси". Затем между ними произошла ссора, во время которой оба громко кричали. Ссора прекратилась, когда шофер выхватил револьвер и выстрелил в Марка Хатта четыре раза», – утверждает мисс Грейберд.
«Последний выстрел был произведен с очень близкого расстояния, почти в упор. Я думаю, не более двух ярдов разделяло убийцу и жертву. Именно последний выстрел в область сердца и оказался роковым, – заявил лейтенант 17-го отделения полиции Джек Вашингтон, которому поручено вести расследование. – Мотивы убийства пока неизвестны, личность убийцы тоже. Но мы предполагаем, что убийство совершено из ревности. Мистер Хатт выступал в шоу "Зловещие ребята" в роли доминантного садиста и, затянутый в кожу, производил, по свидетельству очевидцев, весьма жесткое мужское впечатление. Мистер Хатт, гомосексуалист, был также частым посетителем гомосексуальных баров в районе Кристофер-стрит и Хадсон-ривер, – добавил лейтенант Вашингтон. – По всей вероятности, убийство совершено одним из его многочисленных любовников. Мы уже начали расследование. Не думаю, что дело окажется сложным», – сказал в заключение лейтенант Вашингтон.
Оскар сложил газету вдвое. Действительно, ничего необыкновенного в этом деле не было. Для лейтенанта. В одиннадцатимиллионном городе части трупов, найденные в мусоре, были нормальным явлением. Но «профессиональный садист» звучало интригующе. Какого сорта жизнь скрывалась за этой профессией? Странная, должно быть, была жизнь у Марка Хатта. Даже если он играл в профессионального садиста. Даже если он только зарабатывал на этом деньги…
7
Дверь в Наташкину квартиру была открыта. Оскар вошел и захлопнул за собой дверь. Сумку он бросил у порога и, пройдя через ливинг-рум, вошел в спальню. Наташка лежала в своей постели куртизанки под балдахином.
– Это ты? – спросила Наташка, приоткрыв один глаз.
– Нет, не я, – ответил Оскар и уселся на стул.
Шторы у Наташки в спальне были задернуты, и на ее десятом этаже царил полумрак, хотя на улице уже щедро сияло осеннее нью-йоркское солнце. Наташка ненавидела солнце. Простыни на Наташкиной постели были специальные, сделанные по заказу. Черные.
– Привез? – спросила Наташка, недоверчиво завозившись под одеялом.
– Ну и сука ты! – сказал Оскар, – Дешевка!
– Потом, потом, – зашептала Наташка, – иди сюда сейчас. Привяжи меня и изнасилуй.
– Недоебал он тебя? – враждебно и полувопросительно проговорил Оскар, но все же встал со стула, вернулся за сумкой и принес ее к кровати.
– Недоебал, недоебал, – согласилась Наташка, хихикая. – Я не могу с ним кончить, ты доебешь, ты. Я тебя люблю…
– Ебаная дыра, – сказал Оскар и снял куртку.
– Дыра конечно, – радостно согласилась Наташка. – Я ебаная блядь! – И заворочалась опять. – Что ты так долго ехал, я уже мастурбировать начала.
Оскар ничего не ответил, он разделся и, сняв с Наташки одеяло, смотрел на нее теперь. Пизда эта русская возбуждала его как никакая другая женщина в его жизни. Разве только Эльжбета могла сравниться с русской блядью Наташкой по степени сексуального жара, ею испускаемого. Эльжбета – его первая женщина.
Наташка очень тонкокостная, скелет ее неширок, как скелет ребенка, хотя ростом она только чуть меньше Оскара. В Оскаре 5 и 9, следовательно, в Наташке где-то 5 футов и 8 ничей. На изящных костях у Наташки достаточно мягкого тоненького мяса, и жопа у Наташки необыкновенно пышная, есть и животик, однако, когда Наташка одета, из-за ее тоненьких костей кажется, что она худая.
Под изучающим взглядом Оскара Наташка вдруг уперлась головой в подушку, приподняла и выпятила живот и раздвинула ноги. Разрез у нее между ног раскрылся, и оттуда на Оскара бесстыдно выглянула всегдашняя Наташкина розовость. «Наташка постоянно делает что-то со своей пиздой, потому что она у нее постоянно раздраженная, – подумал Оскар неприязненно. – Если случается день, в который ее никто не ебет, она мастурбирует». Даже если Наташка просто читает книгу, знает Оскар, одна рука ее непроизвольно находится у нее на щелке. Трогает, гладит, копается. Как дети копаются в носу или сосут палец…
Оскар протянул руку, достиг Наташкиной раскрытой пизды и слегка провел по ней и по белой шерстке, ее покрывающей, пальцами. Вздрогнув и закрыв глаза, Наташка опустилась на кровать…
Через полчаса, натягивая никелированные цепи кожаных наручников, Наташка стояла коленками на подушке у края кровати, а Оскар медленно двигал своим членом в ее попке. Наташка всегда любила, чтоб ее трахали в попку, но только уже после того, как достаточно, до изнеможения, выебут в пизду. Сейчас Оскар, не обращая внимания на Наташкины мольбы, – она же просила ее изнасиловать, – ввел ей член в попку до срока.
Более того, двигая членом в попке русской женщины, Оскар чувствовал, как член его, разделенный только тоненькой перегородкой Наташкиной слизистой плоти, царапается о шипы и колючки искусственного резинового дилда, которое он вставил глубоко в Наташкину пизду и время от времени поворачивал одной рукой, чтоб Наташке не было скучно. Оскар был еще зол на Наташку за вчерашнее предательство, и ему хотелось, очевидно, отомстить ей, сделать ей больно.
– Не н-ааа-до! – достанывала Наташка, но уже не очень уверенно. Боль, по-видимому, стала проходить, сменяясь удовольствием. – Не н-ааа-до…
– Молчи, блядь! – швырнул Оскар и ударил Наташку правой рукой по пухлой половинке. «Ой!» – вскрикнула Наташка и покорно вспомнила, что она только раба, дыра, в которую Оскар Великолепный соизволил вставить свой величественный, налитый кровью жезл. Попка ее, жалко затрепетав, потянулась назад, в сторону Оскара, чтобы как можно большая длина члена самца вошла в нее – в Наташку, покорную русскую самку…
Кожаная маска на лице Оскара крепко пахла кожей. Вот уже год, как у него была эта маска, но крутой запах новой кожи не выветрился. Запах нравился Оскару, в нем содержалась составным элементом некая свежесть, и еще… мужественность, крепкость была в запахе черной кожи.
– Когда ты ебешь меня в этой маске, я представляю, что со мной не ты, но новый, незнакомый мне мужчина, – говорила ему не раз Наташка, лукаво сощурив кошачьи, с расколотыми изнутри зрачками, глаза.
– Можно подумать, что ты замечаешь, кто тебя ебет, – буркал в таких случаях Оскар. – Тебе лишь бы хуй, носитель же его тебе безразличен.
– Ну уж нет, – полусмеясь, отрицала Наташка, даже чуть смущаясь. – Я не ебусь со всеми, как ты себе это представляешь, О. У тебя больное воображение. Мне, – томно вздыхала она, откидывая назад голову, так что обнажалась вся ее красивая, чуть припухлая под подбородком, нежная шея, – мне важно, чтоб мужчина меня чувствовал…
– Чувствуют они тебя, чувствуют, – продолжал зло бурчать Оскар. – Все. Черные тебя чувствуют, немецкие юноши, итальянские, еврейские – всякие… Все они тебя чувствуют…
– Неужели я действительно такая блядь? – притворно вздыхала Наташа.
– Нет, ты ангел, конечно, – отвечал Оскар.
– Откуда ты знаешь, О, – загадочно понижала голос Наташа, – может быть, я невинна, несмотря на все мои связи, может быть, душа у меня святая, и каждый раз после акта Бог опять делает меня святой девственницей…
– Ну да, белые одежды… Ты любишь эту бутафорию. Белые незапятнанные ризы, чтобы потом еще больше получить удовольствия, заляпав их в грязи, вывозившись в грязи по уши, – ехидно говорил Оскар.
В сущности, они отлично ладили.
8
Они познакомились в грязном зале эмигрантского Культурного Центра на Шестой авеню и 46-й улице. Оскар появился в Культурном Центре всего один раз, соблазненный рассказом приятеля о даровых билетах в театр. Ему хотелось пойти послушать рок-группу. «Какую? – пытается вспомнить Оскар. – Уж не «Роллинг Стоунз» ли? Кажется».
Как бы там ни было, увы, оказалось, что на такие современные мероприятия эмигрантский Культурный Центр билетов не имеет. В центре имелись билеты на те культурные мероприятия, на какие, по-видимому, не хотел ходить никто, кроме эмигрантов: можно было послушать вышедших из моды теноров, симфонический оркестр города Миннеаполиса, выбравшийся на гастроли из своей заснеженной Миннесоты, но уж никак не «Роллинг Стоунз».
Пообещав старушке волонтерше, что он обязательно придет еще раз, и дав себе торжественную клятву никогда больше не возвращаться в грязный большой зал, уставленный пожертвованной канцелярской мебелью и воняющий дешевыми сигаретами, Оскар раздраженно ждал, когда приведший его соотечественник Анджей Крупчак закончит договариваться с прыщавым юношей – студентом Дэйвидом о месте и времени следующего обмена языками. Дэйвид Анджею даст нью-джерсийский американский, а Анджей Дэйвиду – провинциальный польский, как вдруг… Вывернувшись откуда-то из-за колонны, к Оскару подошла высокая голоногая девушка в костюмчике – узенький маленький клетчатый пиджачок и такая же плиссированная короткая юбочка. Улыбнувшись лисьей невинной улыбкой, девушка спросила Оскара на очень плохом, но очень нахальном английском, не знает ли он, кто записывает на обмен языками.
– Можете обменяться со мной, – предложил Оскар. – Даже в вашу пользу: я вам два – английский и польский, а вы мне один. Какой ваш родной язык?
– А, братья-славяне! – улыбнулась девушка. – Я русская… Спасибо, но мне нужен настоящий американец.
Хотя Оскар и не сумел тогда доказать Наташе, что его английский – «настоящий» английский и, может быть, не хуже, чем английский язык доброй половины обитателей Нью-Йорка, а то и лучше, но роман у них получился «настоящий». Они даже прожили вместе в одном апартменте шесть недель, чтобы потом расстаться на целых два года, на протяжении которых они яростно друг друга ненавидели, а потом вдруг, неожиданно для самих себя, примириться опять. «Мы не можем жить вместе, О, миленький, – говорила Наташа, – но в постели мы с тобой доставляем друг другу максимум удовольствия. В жизни ты злой, я – неверная и «предательница», как ты говоришь, в постели же мы оба вместе великолепны. Это единственная причина, почему я опять стала спать с тобой. Вообще-то я никогда не возвращаюсь к своим бывшим любовникам».
Оскару не нужно было объяснять. Наташа была лучшей его женщиной. И вот уже почти шесть лет прошло, а Оскар до сих пор не обнаружил в мире вокруг себя ни единого существа, которое бы ему приносило столько сексуального удовольствия, как эта русская девочка. «Девочка, девушка, женщина, – учила его Наташа. – Я одновременно все три». И Оскар знал, что это правда. Наташка умела так застонать в постели, так положить руку на шею или на плечо мужчины, что грубое существо чувствовало себя богом. Обладая этим необыкновенным талантом, Наташа, впрочем, не важничала, держалась просто, даже легкомысленно, и щедро одаривала окружающих мужчин своими прелестями. Излишне щедро, по мнению Оскара.
– Русская дура! – кричал на нее иногда Оскар. – Американка давно бы уже сделала себе капитал. С твоей красотой, с твоим телом и темпераментом ты можешь выйти замуж за миллиардера, если захочешь, а ты ебешься с неудачниками!
– Ну да, – соглашалась Наташа скептически, сидя в постели и затягиваясь сигаретой, – и он посадит меня на цепь. И лишит меня всех удовольствий, которые я имею сейчас. И запретит встречаться с тобой, О, между прочим, – ехидно прибавляла Наташа. – В первую очередь.
Оскар замолкал.
9
Он ушел от Наташи в первом часу ночи. Исхлестанная и размякшая «жертва», полузасыпая, просила Оскара остаться. Но Оскар ушел. Утром ему должен был звонить Чарли.
Чарли Карлсон работал в том самом исключительном гомосексуальном ночном клубе «Трибекка», куда хорошо было бы устроиться и Оскару. Сказать, что Оскар «хотел» работать в «Трибекке», подавать наглым гомосексуалистам-атлетам напитки, было бы неприличным преувеличением. Оскар не хотел, но в кармане у него лежало всего пятнадцать долларов. Точнее, пятнадцать долларов и сорок центов. Когда последние деньги лежат в твоем кармане, ты всегда точно знаешь, сколько их у тебя.
На свой Вест-Сайд Оскар пошел пешком. Иногда, даже ночами, он входил через Централ-парк, но сейчас, опустошенному от целого дня изнурительной борьбы с ненасытным телом Наташи, Оскару не хотелось подвергать себя еще и дополнительному психологическому напряжению этой лесистой военно-полевой зоны. Посему он, втрое удлинив свой путь, пошел в обход, решив дойти до 59-й улицы и по ней повернуть на Вест-Сайд, а оттуда уже, скорее всего по Бродвею, подняться вверх к своему отелю «Эпикур». Маршрут был Оскару хорошо знаком, он старался пользоваться сабвеем или автобусами как можно реже. Повесив сумку на правое плечо, Оскар решительно устремился вниз, в даунтаун. Голова у него чуть кружилась, как-никак он провел в постели с Наташкой целых двенадцать часов.
Оскар не оставил «снаряжение» Наташке, не хотел, чтобы снаряжением воспользовался какой-нибудь из ее случайных гостей, хотя Наташка и утверждала, что хлестать ее плеткой и приковывать к кровати при помощи наручников – исключительный приоритет Оскара. «Они или делают мне очень больно, или вообще не чувствуют моего тела. С какой стати я буду просить бесталанных музыкантов играть на таком деликатном и нежном инструменте, как мое тело», – обижалась Наташа.
«Но ты же позволяешь неумелым и случайным музыкантам ебать тебя», – говорил Оскар.
Наташа в ответ молча и таинственно улыбалась. Иногда загадочно хихикала…
«Неизвестно когда, за мелкими заботами, мелкими происшествиями, прошло лето», – думал Оскар, вдыхая тепло-влажный, чуть отдающий сожженным углем, нагретым камнем и старой мочой запах Нью-Йорка. Оскар любил размышлять на ходу. Пожалуй, это и была единственная ситуация или позиция, в которой Оскар мог размышлять. Чтобы думать, ему нужно было ходить. По Нью-Йорку ли, по отельной комнате, не так важно, главное – ходить. Двигаться.
«Дела мои хуевые, – думает Оскар. – Мне тридцать пять лет, я уже шесть лет на Западе, и следует честно признать, что я до сих пор неудачник». «Лузер», – повторил Оскар то же самое по-английски и удивился категоричному, безжалостному звучанию слова. Лексингтон-авеню, по которой он спускался вниз, была удивительно пустынна в этот сентябрьский вечер. – «Может быть, по ТВ показывают очень важную бейсбольную игру, и потому весь Нью-Йорк сидит сейчас у телевизоров? Или нет, для бейсбольной игры поздновато… Тогда, может быть, самое популярное в Америке шоу… – решил Оскар и опять вернулся к самому себе. – Лузер».
Оттуда, из Варшавы, все казалось проще. Ослепительно горели на интернациональном небосклоне сказочные карьеры Романа Полянского и Ежи Косинского. Когда еще Оскар был в Варшаве, стал советником президента Збигнев Бжезинский, к которому, когда Оскар уезжал, у него было даже рекомендательное письмо. Письмом Оскар так никогда и не воспользовался, однако оно, измятое в переездах, служило Оскару наглядным свидетельством могущества поляков в мире. Казалось, поляки, приезжая на Запад, оказываются способны не только выдержать конкуренцию с «их» режиссерами, с «их» писателями, с «их» политиками и религиозными деятелями, но и превзойти их, опередить, стать самыми-самыми… В конце концов, даже Папа Римский был теперь поляк.
У многих честолюбивых польских юношей появлялась рано или поздно мысль: «Они смогли, смогу и я! Чем я хуже?» Уже в Нью-Йорке, в первый год жизни здесь, тогда еще Оскар живо общался с соотечественниками, он и несколько его приятелей извели немало вечеров, обсуждая стратегию и тактику успеха на примерах суперстар-соотечественников – тех же Полянского и Косинского – и даже заглядывая в успех других выходцев из стран восточноевропейского блока – чеха Милоша Формана, русских Нуриева и Барышникова.
Теперь Оскар понимает, что вечера эти были как бы сеансами оздоровления для польских эмигрантов, днем работающих в кухнях и подвалах нью-йоркских ресторанов, выгуливающих собак, перевозящих ткани на Фэшен-авеню, моющих полы, работающих гардами и гладильщиками.
«Собирались и бесконечно пиздели», – с грустью думает Оскар. Их было шесть человек, объединенных национальностью и возрастом, а более всего желанием успеха. «Успеха! Денег! Девочек!» – кричали их разгоряченные водкой лица, вне зависимости от того, что говорили рты. Водка в Нью-Йорке была дешевой. Кварта водки «Вольфшмит» стоила всего четыре доллара. Прибавив к водке вареной картошки и пару банок огурцов со славянским именем владельца на этикетке («Власик» назывались огурцы. «Видите, даже здесь «Власик»! – кричал пьяный Людвик Сречински. – Нью-Йорк – славянский город! Мы сделали его Великим городом!»), организовывалось застолье.
Вначале застолья были шумными, буйными и энергичными. К концу первого года, однако, атмосфера застолий стала заметно мрачнеть. Первым из компании выбыл Яцек Анджеевский, получив место супера в многоквартирном доме в Джерси-Сити. Яцек считал себя писателем и был писателем там, сзади, в Польше. Покидая Нью-Йорк для бестолкового и провинциального Джерси-Сити на другом берегу Хадсона и выпивая с друзьями прощальную кварту, Яцек хорохорился и заверял всех, что он очень счастлив переместиться, что его новая работа не только даст ему возможность бесплатно жить в большой квартире с мебелью, но и будет оставлять ему достаточно времени для творчества. «Как раз то, что я искал», – утверждал Яцек.
Оскар знает, что Яцек так и не поднялся из своего Джерси-Сити, все так же работает супером, только теперь у него есть еще жена Анна и двое детей. В каком-то смысле материально он живет куда лучше Оскара, но мечту сделаться писателем он похоронил, очевидно, навсегда.
«Понимаете, ребята, – говорил Яцек тогда в свой последний вечер в Нью-Йорке, когда “ребята” еще существовали и шесть человек сидели вокруг стола, – “они” (подразумевались издатели города Нью-Йорка) говорят, что я слишком рассуждаю, “проповедую” в моих книгах». – И Яцек снисходительно улыбался. Снисходительно по отношению к глупым издателям, не понимающим ценности книг Яцека. И снисходительно улыбались Оскар, Людвик, Кшиштоф, Войтек и другой Яцек – Гутор.
«Мудак! – неприязненно думает Оскар о бывшем товарище по несчастью. – Слабый мудак! Так и будет до конца дней своих подбирать говно за жильцами ебаной каменной коробки». Оскар, однако, выбыл из компании вторым после Яцека, хотя никуда и не переезжал. Просто под различными предлогами перестал приходить на сборища, отказывался видеть старых друзей. Почему? Потому что понял – всем выжить невозможно, нужно остаться одному. Хватит жаловаться друг другу на свои несчастья. И мечтать. Нужно стать американцем. Ему это будет легче, чем другим, решил тогда Оскар, он знает английский язык.
