bannerbannerbanner
Секреты женщин Ренессанса

Эдуард Фукс
Секреты женщин Ренессанса

Полная версия

© ООО «ТД Алгоритм», 2016

* * *

Вступление

Главная задача этой книги, являющейся частью монументального исследования истории нравов, – показать, как люди когда-то жили, реконструировать прошлое путем планомерного сочетания характерных для каждой эпохи фактов. Чем обязательнее и пластичнее предстанет это прошлое перед читателем, тем лучше решена задача. Это одинаково приложимо как к работе, охватывающей всю область нравов, так и к работе, затрагивающей, подобно нашей, только часть ее – область половой морали. Реконструировать прошлое – такова цель нашего исследования.

Усматривая в этом свою главную задачу, историк нравов никогда не должен, однако, прилагать к этому прошлому определенный нравственный критерий. Первый вывод, к которому исследователь приходит в своей работе, заключается в том, что нет в истории вечных, абсолютных масштабов, что эти последние, напротив, находятся в процессе постоянного видоизменения. Можно поэтому всегда говорить только об относительной нравственности или безнравственности… Абсолютной безнравственностью является разве только нарушение социальных инстинктов общества, нарушение, так сказать, законов природы. Нет такого нравственного закона, который независимо от пространства и времени регулировал бы наши поступки в пространстве и времени.

Если это верно относительно всего комплекса морали, то еще в большей степени – относительно специально половой морали. Ибо последняя принадлежит к наиболее изменчивым областям морали и в самом деле чаще всего и легче всего менялась. Так как вторым выводом, к которому исследователь приходит во время своей работы, является то наблюдение, что эта постоянная изменяемость общих нравственных воззрений подчинена определенным законам, то каждое столетие, естественно, требует иных моральных масштабов. Было бы поэтому наивно и нелепо прилагать к прошлому современные критерии. Только невежды и глупцы могут застывшее и затвердевшее оценивать тем же масштабом, как и текущее, изменчивое, хотя, правда, число таких людей, не умеющих исторически мыслить, ныне в науке так же велико, как и прежде.

Надо еще заметить следующее: кто ссылается на «вечные общеобязательные нравственные нормы», покоящиеся вне времени и пространства, «врожденные природе человека», может только или прославлять, или порицать и никогда не познает вещи и людей в их историческом бытии. Отрицание вечной, неизменной нравственной идеи является, таким образом, необходимой предпосылкой правильного, то есть научного, познания явлений прошлого, в данном случае – области нравов.

Непризнание общеобязательных нравственных масштабов, само собою, не то же самое, что отрицание моральных двигательных факторов в истории. Действие последних мы вполне признаем. Как это ни самоочевидно, приходится постоянно это подчеркивать, так как люди, объясняющие историю действием вечных нравственных законов, всегда приписывают противникам их точки зрения подобный взгляд, впрочем, с большей ловкостью, чем логикой. Не менее понятно и то, что наше отношение к вещам не приводит непременно к оправданию всех явлений прошлого, еще менее к их апологии, – взгляд, который так же часто и так же неосновательно приписывается исследователям, стоящим на нашей точке зрения. Непризнание неизменной нравственной идеи как вечного мирового закона, обязательного для всех людей, классов, народов и времен, – не только метод, но и необходимая предпосылка, позволяющая познать вещи, «добро и зло» в их исторической обусловленности. Вскрывая эту обусловленность, категорическую неизбежность истории, мы еще не делаем вывода, что, так как историческая необходимость приводила к таким и таким-то явлениям, эти последние оправданы перед судом истории. Чтобы привести тривиальное сравнение, мы еще не оправдываем убийцу, если даже и поймем внутреннюю необходимость его поступка. Совсем к другому результату приводит, напротив, наша историческая точка зрения, притом к результату чрезвычайно важному: к истинно научному созерцанию прошлого и к выяснению более высокой исторической логики.

Целью познания прошлого и историографии, то есть систематического вскрывания того, что было, что есть, и нахождения соединительных звеньев, связывающих то, что было, с тем, что есть, является отнюдь не удовлетворение любознательности, хотя бы даже самой «благородной», как полагают многие, а прежде всего познание законов, которым подчинены все явления. Ибо только точное объяснение истории позволит нам лучше создавать историю. А в этом именно суть дела, первая и последняя цель науки: оплодотворить действие, влиять на настоящее и будущее. Так пробивается дорога к высочайшей проблеме человечества – к сознательному и планомерному историческому творчеству.

Это, как видно, не пустая абстракция, а формула для богатейшего содержания. Дать человечеству возможность сознательно творить свою историю – значит не что иное, как повести человечество верным путем и ускоренным темпом к тем высотам развития, куда указывают высочайшие идеалы.

Если историческое созерцание вещей приводит нас к убеждению, что нравственные нормы постоянно меняются, что вопрос «что такое нравственность?» требует самых разнообразных ответов, то перед исследователем истории нравов стоят две задачи. Во-первых, вскрыть и установить связь между нравственным поведением или господствующими нравственными воззрениями и общественным бытием людей и, во-вторых, обозначить те законы, которым подчинена в каждом отдельном случае нравственность, и те факторы, которые определяют и преобразовывают нравственные воззрения каждой эпохи.

«Рождение Венеры». 1485 г. Художник Сандро Боттичелли


Простое, следовательно, бессистемное накопление фактов еще не приводит к точной и пластической реконструкции прошлого. Даже больше. Пока отсутствуют вышеупомянутые основы, не может быть речи даже о ценном подборе фактов, ибо ценность отдельных фактов определяется единственно тем, насколько они типично отражают основной закон века. Это значит, другими словами, что все факты, находимые, анализируемые и распределяемые научным исследованием, должны быть внутренне связаны исторической обусловленностью, воплощаемой законом, которым они обусловлены. С другой стороны, только знание этого закона придает отдельным фактам и определенному ряду фактов их воссоздающую прошлое ценность.

Произвольно нанизанные факты, как бы они в отдельности ни были интересны и замечательны, никогда не воспроизводят точной и, еще менее, пластичной картины прошлого, подобно тому как куча камней, хотя бы драгоценных и художественно отделанных, не превращается в фантазии в горделивое сооружение, или ряд колес, ремней и рычагов – в машину. Во всех этих примерах отдельные части должны быть органически связаны между собой, должны быть подобраны и связаны по законам, предопределившим их особую форму и их особое место.

Нахождение внутренней связи и установление факторов, создававших и преобразовывавших нравы людей, – вот исходная точка методически построенной истории нравов, претендующей быть больше чем простым собранием занимательных анекдотов.

Исследованию этих вопросов мы и посвятим первую главу, чтобы, с одной стороны, подвести под нашу работу твердый фундамент, а с другой – дать читателю необходимую, на наш взгляд, руководящую нить. Само собою понятно, что по плану нашей работы эта глава должна ограничиться самыми основными линиями, так как цель нашего исследования – не теоретический анализ, а главным образом пластическое описание фактов. Мы дадим поэтому только самый сжатый абрис. К тому же мы не считаем себя способными разрешить все сложные задачи, еще ожидающие в этой области теоретическую историю. Первая глава имеет в виду быть только путеводителем, картой для ориентировки, снабженной сжатыми пояснениями.

Необходимо здесь указать еще те средства, при помощи которых мы должны решить задачу пластической реконструкции нравов отдельных народов, классов и слоев в разные эпохи.

Исполнение подобной задачи должно базироваться на возможно широком использовании современных документов. Последними служат как литературные памятники всякого рода, так и пластические изображения лиц, вещей и событий. Только если мы дадим возможность эпохе высказаться самой, на ее собственном языке, на ее жаргоне, путем ею же созданных сравнений и т. д., и притом как можно чаще и как можно подробнее, пробудится она и воскреснет к жизни так, что нам, с одной стороны, будет казаться, что мы сами участники этой жизни, а с другой – благодаря нашему историческому методу – мы сможем, как с возвышенной трибуны, обозреть целое, в каждом отдельном случае уловить его связь с общим. Необходимо, следовательно, привлечь все документы обеих категорий, в которых отражаются нравственные воззрения каждой эпохи и различных классов, все, что дает о них наглядное представление. Такими литературными документами являются: всевозможные сообщения, указы, запрещения, описания обычаев, игр, праздников, а также художественные произведения: стихотворения, шванки[1], новеллы, пьесы как светского, так и церковного характера. Подобные документы мы будем привлекать как можно чаще, чтобы обосновать, углубить и подчеркнуть наше изложение. То же надо сказать и о современных пластических изображениях. Значение последних представляется нам не только равноправным, но во многих отношениях превосходящим значение литературных документов. В рисунке и картине мы видим даже самое важное, ибо самое надежное, средство пластической реконструкции прошлого. Кроме того, современная картина вместе с тем – единственное и лучшее средство контроля литературных данных. Картина – это самый ясный и самый простой исторический документ. Достаточно привести один пример. Как трудно и сложно описать словесно даже простую моду так, чтобы читатель получил безусловно точное представление. При сличении нетрудно было бы установить, что каждый составляет себе свое особое представление. Когда речь идет о сложной моде, то описание еще затруднительнее и даже самое блестящее оказалось бы еще менее удовлетворительным. И то же надо сказать о целом ряде других явлений: о трактирном быте, о праздниках, о способах ухаживания – словом, обо всем. Насколько более верное представление получается в том случае, когда рядом находится картина как поддающийся контролю факт, пластический и не обусловленный никаким предвзятым настроением!

 

И не только в этом состоит ценность пластического комментария. Картина обладает еще одним достоинством. Каждое пластическое изображение вызывает в зрителе бесконечный ряд ассоциаций, о которых автор часто сам не думал или которые он игнорировал ради более ясного и простого изображения предмета. Сотни картин воспроизводят не отдельную черту, не отдельное явление из эпохи их возникновения, а охватывают целый мир, целый комплекс характерных фактов, следовательно, часто сами являются целой историей нравов, из которой каждый умеющий видеть может почерпнуть все новые данные. Картина не только более простой, но и более богатый документ.

Отсюда неизбежно следует, что история нравов, поставившая своей целью показать, какова была внешняя видимость явлений, не только настоятельно нуждается в пластических документах как средстве верного и точного представления прошлого, а положительно не может обойтись без этого материала. Во всяком случае, самые важные точки зрения исследователь обязан подкрепить картинами. Вот почему наряду с литературными документами мы будем пользоваться и всевозможными современными пластическими изображениями: иллюстрациями, взятыми из книг, летучими листками, картинами мод, художественными произведениями, портретами, научными иллюстрациями и главным образом бытовыми картинами, карикатурами и т. д.

Главным образом, как сказано, бытовыми картинами. Последние будут и должны играть главную роль, хотя осторожные люди – мы упоминаем об этом, так как это даст нам возможность выяснить свою точку зрения, – в разные времена возражали, что пользоваться бытовыми картинами как документами времени, как доказательствами можно только с большими ограничениями, так как все жанристы преувеличивали, как они преувеличивают и теперь, и притом как положительные, так и отрицательные стороны жизни, все равно – работали ли художники кистью или карандашом. Картина эпохи, нарисованная бытописателем нравов, в особенности ненадежна будто бы потому, что менее всего регистрируются средней руки явления, а в большинстве случаев крайности. Подобные возражения, без сомнения, правильны и одинаково касаются как литературы, так и искусства. Однако мы позволим себе противопоставить им те слова, которыми мы когда-то обосновали значение карикатуры для историографии: истина скрывается не в золотой середине, а именно в крайностях.

Отсюда вытекает наша обязанность воспользоваться для нашей работы в значительной степени карикатурами, которые воплощают лучше всего и, так сказать, принципиально эту тенденцию. Читателя же мы хотели бы предупредить, чтобы он при оценке этих продуктов сатиры не сбивался с толку ходячими глубокомысленными рассуждениями: «с одной стороны это так, а с другой стороны это не так». В особенности к карикатуре склонны применять такую точку зрения, и люди восхищаются своим остроумием, заявляя: «нравственность доброго старого времени уж конечно не была столь испорченной, как это заблагорассудилось изобразить современным моралистам и сатирикам». Подобные картины, прибавляют обыкновенно эти люди, страдают значительным преувеличением и свидетельствуют скорее о склонности XIV, XV и XVI веков к грубым шуткам, чем о самой жизни и т. д.

Как красиво звучит подобная объективность, подобная стремящаяся к справедливости оценка!

К сожалению, мы должны возразить: подобная ходячая точка зрения обнаруживает только полное непонимание этими людьми сущности карикатуры, непонимания того, что в ней выражается и что в ней стремится оформиться.

Сущность карикатуры, несомненно, преувеличение.

Несомненно, – сошлемся на классический пример – никогда деревенский праздник не выливался в форму такого вакхического безумия, такого необузданного эротизма, как это изображено так убедительно Рубенсом на его великолепной картине «Деревенский праздник», хранящейся в Лувре, – одной из самых смелых карикатур, какие знает история.

И, однако, как раз такие картины отличаются особенной правдивостью. И притом не вопреки своей преувеличенности, а именно благодаря ей. Преувеличивая, художник обнаруживает самое ядро явления, отбрасывает все покровы, способные ввести в заблуждение. Благодаря количественному и качественному подчеркиванию главных частей предмета оживает основной закон, обнаруживается истинная сущность, и притом так наглядно, что ее уже нельзя игнорировать, нельзя пройти мимо нее. Самый близорукий взор видит, о чем идет речь, самый неповоротливый ум понимает внутреннюю тайну явления. Все это создается преувеличением. И потому истина не столько в золотой середине, а в крайностях.

Каждая эпоха хотела выявить самую сущность явлений, и она выявляла ее именно таким образом. Каждая эпоха воспользовалась последствиями теории еще прежде, чем она обосновала или уяснила себе эту теорию. То же самое применимо и к литературной сатире. Вот почему карикатуре словесной и пластической и должно быть отведено почетное место в истории нравов.

Если подвести итог всему сказанному о ценности современных исследуемой эпохе документов, то мы придем к следующему выводу: каждая эпоха сама пишет свою историю нравов.

Она создает ее во всех тех тысячах форм, в которых обнаруживается ее творчество. Все равно, выступала ли она в религиозном облачении или в пестрой одежде необузданной жизнерадостности, всегда за этими видимостями скрывается она, эпоха, ее специфическая человечность.

Наша задача – расшифровать и истолковать созданные каждой эпохой иероглифы, на языке которых она написала свою историю.

Эту задачу мы и попытаемся здесь решить.

Глава 1. Происхождение и сущность нравственности

Происхождение и основа единобрачия. – Изменчивость половой морали. – Законы этих изменений. – Вывод относительно будущего. – План исследования


Основанием всей нашей культуры со всеми ее излучениями и всеми ее завоеваниями служит институт частной собственности. Все выстраивается на частной собственности, все связано с ней – возвышеннейшее проявление человеческого духа, равно как и низменные, мелочные стороны будничной жизни. Интересы частной собственности обусловили и создали также основную форму половой морали, а именно моногамию, единобрачие.

Не только прежде, но еще и теперь единобрачие считается плодом индивидуальной половой любви. Это грубейшая ошибка, ибо единобрачие ни в принципе, ни в смысле цели, которой оно должно было служить и которой оно на самом деле и служит, никогда ничего общего с ней не имело. Сделать индивидуальную любовь своим базисом – таков в лучшем случае тот идеал, к которому единобрачие стремится в качестве известного учреждения. Но единобрачие не было созданием индивидуальной любви, да осуществило этот идеал лишь временно, в том или другом классе. Моногамия выросла из совсем других культурных факторов и потребностей. Как это исчерпывающим образом доказал Льюис Г. Морган в своей эволюции семьи, единобрачие было последствием концентрации значительных богатств в одних руках – и притом в руках мужчины – и желания передать эти богатства детям именно этого и никакого другого мужчины. Женщина должна была стать матерью детей, относительно которых отец мог быть убежден, что именно он их произвел. Греки, у которых единобрачие впервые получило свое развитие, откровенно видели в этом его исключительную цель. Необходимо уже здесь подчеркнуть, что в единобрачии следует видеть не результат примирения мужчины и женщины, а еще менее – высшую форму брака, а, как потом будет выяснено, «провозглашение полового антагонизма, совершенно неизвестного доисторическому человечеству».

Таковы основания и цель единобрачия. Внутренняя логика этой формы полового общения сводится к следующему требованию: половые сношения должны ограничиться сношениями между одним мужчиной и одной женщиной, между одной женщиной и одним мужчиной, и притом исключительно в рамках соединяющего их брака. Таково было бы логическое требование, предъявляемое к человеку институтом единобрачия.

Несомненно, официально такой закон и выставлялся, но его суровая незыблемость всегда была обязательна только для женщины, для мужчины он во все времена имел в лучшем случае лишь официозное значение.

Странная и явная двойственность. Но это только мнимое противоречие. На самом деле, как нетрудно увидеть, это не непримиримое противоречие, а «естественный порядок вещей». Родившись не из индивидуальной половой любви, покоясь на условности, единобрачие представляет такую форму семьи, которая основана не на естественных, а на экономических условиях. Так как этими экономическими предпосылками являлись – и еще теперь являются – хозяйственные интересы мужчины, то они должны были иметь своим последствием принципиальное порабощение одного пола другим, а именно господство в браке мужчины и неразрывно с ним связанное угнетение женщины. Происхождение частной собственности требовало только единобрачия женщины как средства получить законных наследников. А открытой или скрытой полигамии мужчин ничто решительно не препятствовало. Так как в браке мужчина представляет собой господствующий класс, а женщина – угнетенный и эксплуатируемый, то мужчина всегда был единственным законодателем, издававшим законы в своих собственных интересах. Почти всегда строго требуя от женщины целомудрия, почти всегда объявляя неверность женщины величайшим преступлением, он в то же время всегда ставил своим собственным вожделениям лишь самые примитивные преграды. Все это не более и не менее как внутренняя необходимость явления и поэтому «естественный порядок вещей». Из этого противоречия, однако, выросло нечто, что не входило в планы людей, что также сделалось «естественным порядком вещей», – месть изнасилованной природы. Эта месть природы обнаруживается в двух неизбежных и неотделимых от нашей культуры учреждениях. Это – адюльтер и проституция, как два неизбежных социальных института.

Раб всегда мстит тем орудием, которым он был побежден и порабощен. На всех языках, в тысяче разнообразных форм и формул закон устами государства, церкви и общества толковал женщине в продолжение всей ее жизни, что, кроме мужа, никто другой не должен разделять ее ложа и касаться ее тела. Во все времена и у всех народов женщина мстила тем, что и другие мужчины разделяли ее ложе и обладали ее телом и что единственным точным доказательством отцовства может служить одно только моральное убеждение мужчины. И это несмотря на социальную опалу в случае разоблачения обмана, несмотря на суровые и подчас варварские наказания, всегда угрожавшие мести женщины. Эту жажду мести ничем нельзя искоренить, потому что, пока брак основан на условностях, он по существу своему противоестествен. То же самое применимо и к проституции, этому суррогату брака. Никакой закон не был в силах уничтожить ее, никакое варварское обращение не ставило ее жриц ни на один день вне общественного союза. В худшем случае проституции приходилось иногда прятаться, и она пряталась в самом деле, хотя все заинтересованные и находили дорогу к ее логовищу. Эта ее неискоренимость совершенно логична. Частная собственность, покоясь на экономическом развитии в сторону торговли, присвоила всему товарный характер, свела все вещи к их денежной стоимости. Любовь стала таким же предметом торговли, как платье. Вот почему большинство браков носит характер торговой сделки, а проституция – это любовь за задельную плату, как циники грубо, но довольно метко назвали ее в отличие от брака, этой оплаты гуртом, – неотделима от единобрачия, которое постоянно снова вызывает ее к жизни, сколько бы его апологеты ни осуждали ее, так как она в конце концов все же представляет тот громоотвод, в котором моногамия нуждается, чтобы хотя некоторым образом обеспечить свою цель, заключающуюся в законных наследниках. Словом, с какой бы стороны мы ни подошли к вопросу, как ни печально признаться в этом, прелюбодеяние и проституция – неизбежные социальные явления: постоянный любовник жены, муж-рогоносец и проститутка – неизменные социальные типы. Другими словами: «таков естественный порядок вещей».

 

«Портрет молодой женщины». Ок. 1480 г. Художник Сандро Боттичелли


При поверхностном взгляде нам могут возразить. Предположим, это так. Но из этого только следует, что, во-первых, так всегда было и, во-вторых, так всегда и останется, пока будет существовать мир. Это не более как прирожденная людям порочность и греховность. Эти слова – не произвольно нами придуманное возражение, а на самом деле господствующее стереотипное воззрение, с которым встречаешься на каждом шагу.

Подобные суммарные утверждения настолько же дешевы, насколько и неверны. Будет ли такое состояние вечным – в данном случае вопрос второстепенный. Во всяком случае, он лишь логическое последствие, вытекающее из ответа на вопрос, в самом ли деле так всегда было. Этим последним вопросом мы и займемся сначала, на него мы постараемся ответить, чтобы лишь потом обратиться к первому вопросу и обосновать его возможные последствия.

Разумеется, «так» было всегда. Но если присмотреться поближе к этому порядку вещей, то в его пределах нетрудно подметить самые разительные отличия, увидеть, что постоянное все же вечно менялось. Отличия эти касаются притом не только общепризнанных нравов. Обнаруживаются особенности, различия, повышения и понижения также и в общих уклонениях от основного закона обусловленной единобрачием половой морали в такой массе и с таким единообразием, что из них создается типическая в каждом отдельном случае картина эпохи, резко отличающаяся от всяких других.

Так как этот факт служит как раз исходной точкой систематической истории нравов, то мы начнем с того, что приведем ряд характерных примеров из различных главных областей половой морали для иллюстрации нашего положения. Примеры эти будут касаться, стало быть, различной оценки, дававшейся взаимной супружеской верности, добрачному целомудрию женщины, проституции, главнейшим понятиям приличия и т. д. Само собой понятно, что это можно сделать здесь только в самых общих чертах. Ведь все наше исследование в отдельных его главах представит подробный комментарий к этим примерам.

Что касается различной оценки, дававшейся супружеской верности, то можно сказать следующее. В некоторые эпохи и в некоторых классах общества высшее основное требование единобрачия, верность обоих супругов, сравнительно победоносно торжествовало и серьезнейшим образом осуществлялось. Наряду с такими эпохами и классами мы имеем другие, в которых это основное требование половой морали совершенно игнорировалось большой массой и за замужней женщиной признавалось право открыто иметь многих мужей, как за мужчиной право иметь многих жен. Если иногда считалось, что муж и жена если и не публично, то по крайней мере перед своей совестью уже совершили прелюбодеяние, изменив друг другу лишь мысленно, если иногда жена уже громко обвинялась в неверности, если удостоила постороннего мужчину нескольких слов, то в другие времена женщине (даже той, которая носила на себе пояс девственности) разрешалось позволять ухаживателю самые смелые жесты, даже поощрять его к ним, не нарушая тем супружеской верности, ибо последняя ограничивалась самим половым актом. Бывали времена, когда муж был самым усердным сводником, ежедневно продававшим свою жену, а замужняя женщина – самой ловкой и деловитой проституткой, устраивавшей на своем супружеском ложе карьеру мужа, обезвреживавшей его конкурентов, выигрывавшей его процессы, удесятерявшей его состояние и т. д. Рядом с эпохами и классами, считавшими брак по любви высшим идеалом, стоят такие, которые не считали любовь необходимой предпосылкой брака, которые были склонны видеть в любви даже нечто несовместимое с браком, которые смотрели на выбор жены откровенно с точки зрения простого расчета или простого производства детей. Древние греки, например, всегда видели в браке такую и только такую условность. Вот почему женщина у них должна была стать предварительно гетерой, чтобы иметь право быть подругой. Одни эпохи и классы превращают женщину в домашнее вьючное животное, делают из нее пожизненную домашнюю рабыню или терпеливую машину для детопроизводства, лишенную личной воли. Другие времена и классы видят в ней избалованный предмет роскоши, любой каприз которого становится законом, или утонченное орудие наслаждения, задача которого состоит в том, чтобы доставлять мужу все те удовольствия, которыми ее предшественницы, всевозможные любовницы, радовали и приковывали его к себе. Наконец, есть и такие эпохи и классы, в которых муж и жена становятся двумя верными товарищами, рука об руку поднимающимися вверх по крутым тропинкам жизни навстречу ее более высоким целям.

Такое же приблизительно разнообразие находим мы и в принципиальной оценке женского целомудрия. Лицом к лицу с классами и эпохами, придававшими девственности огромное значение, стоят такие, которые не только не прославляли, а почти даже порицали невесту, если она в брачную ночь оказывалась еще нетронутой. Единственный вывод, который отсюда делался, гласил, что, очевидно, раньше никто не пожелал ею обладать, а это понижало ценность девушки, тогда как порой незаконные дети, напротив, повышали ее ценность. Если, с одной стороны, некоторые эпохи и классы считают для девушки позором, если ее хоть раз видели в сопровождении мужчины или если она появилась в публичном месте без родителей, то другие позволяли молодой девушке, достигшей половой зрелости, принимать в своей спальне в продолжение целых лет по ночам своего возлюбленного («пробные ночи», «Kommnachte»). И притом заметьте – не только одного. Без всякого вреда для своей репутации она имеет право отставить одного возлюбленного и отдать его место другому, третьему, четвертому, если ее ожидания и требования не нашли надлежащего удовлетворения. Ни ее доброе имя, ни ее супружеское счастье не терпят никакого ущерба от того, что она в продолжение месяцев давала каждому из своих любовников возможность доказать, обладает ли он теми качествами, которых она требует от будущего мужа. То же самое воззрение разрешало достигшему половой зрелости парню удостовериться именно этим путем в физических достоинствах выбравшей его девушки, предоставляло ему право решить в зависимости от этого опыта, намерен ли он вступить с ней в брак или нет. Он также имел право провести несколько пробных ночей у целого ряда девушек, и то обстоятельство, что эти пробные ночи не исключали половых отношений, не связывало его вовсе с данной девушкой. Некоторые романтики усмотрели в этих обычаях нечто безусловно идеальное. Это, несомненно, так, если только видеть в них базис здоровой индивидуальной половой любви, а не то, что в них хотели найти эти романтики, а именно чисто духовное и душевное общение полов. Для парня и девушки половой акт был единственной целью, несмотря на препятствия, которые разнообразные подробности этого обычая создавали для парня. Противоположный взгляд нелогичен, если принять во внимание первобытную жизненную философию крестьянства.

Не менее принципиально различно и официальное положение в общественной жизни проституции. Жрица продажной любви иногда запиралась в самые темные углы, клеймилась всеобщей ненавистью и презрением, на нее смотрели, как на прокаженную, одно дыхание которой будто бы способно заразить все окружающее и обратить в бегство всех «порядочных» людей. И только тайком, обходными путями могли к ней пробираться те, кто жаждал любви. Но бывали и такие эпохи, когда ее провозглашали лучшим украшением праздников жизни. У греков культ женщины сосредоточивался в гетере. Она – подруга мужчины, с которой он ведет философские беседы, которую он окружает роскошью и блеском, дружба и благосклонность которой доставляет ему честь, красоте которой весь народ оказывает божеские почести, тогда как жена ощущалась как неизбежное и неудобное ярмо и была обязана терпеливо проживать свой век в уединенном гинекее[2], никому не показываясь на глаза, скромно довольствуясь остатками чувств мужа. Нечто похожее повторяется в эпоху Ренессанса. Правда, проститутка уже не провозглашается богиней, но и тогда куртизанка часто является в качестве подруги и украшения публичных праздников и увеселений. Когда город навещал какой-нибудь высокий гость, то красивейшие куртизанки даже раздевались и встречали князя в обнаженном виде у городской черты как лучшее наслаждение для его глаз. Эпоха абсолютизма возводит куртизанку на престол, и ее любовные ухищрения и кокетство превращают любой ее каприз в высший закон для общества и государства. Народ обязан оказывать фаворитке абсолютного государя высшие почести и гнуть перед ней шею, хотя бы она только что поднялась из грязи болот и низин…

1Шванк – сатирический рассказ в немецкой средневековой литературе.
2Гинекей – женская половина в древнегреческом доме. – Ред.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru