Эдуард Дипнер
Деловая женщина

Полная версия

Мысли вслух

В деле образования детей мы несем большие риски по охране жизни и здоровья детей. Один мой знакомый бизнесмен сказал как-то: “ Если бы мне платили вдесятеро больше, и то я не занялся столь рискованным делом”. Это действительно ответственное дело. Ребенок подвижен, любопытен, он может споткнуться, ушибиться, пораниться, и мы должны все предусмотреть, чтобы этого не случилось. Нужно, чтобы лестницы были широкими и удобными, чтобы коридоры были просторными и двери открывались легко и в правильные стороны. Традиционные школьные парты на самом деле не удобны, ученикам приходится горбиться и некуда девать ноги, поэтому у нас в классах столы по росту учеников и стулья, тоже по росту.

4

Люба никогда не обольщалась по поводу своего сводного брата. Он всегда отличался непредсказуемостью, легкостью в принятии решений и необязательностью в выполнении обещаний. На этот раз он решил жениться. Удивлял не сам факт, что он так решил, а то, на ком он собирался жениться.

Надька была родом с Черниговщины, крепкая, мосластая собственница-хохлушка. Она крепко держала Витьку в своих руках и на свадьбе чуть не выцарапала ему глаза, потому что он пошел танцевать не с ней, а с подругой. Надька сразу же надежно обосновалась на кухне, и Люба скоро поняла, что та рано или поздно вытеснит ее и из кухни, и из квартиры. Люба подозревала, что замуж-то расчетливая Надька вышла не столько за Витьку, сколько за эту кухню и за эту квартиру. Ну и чтобы по окончания института, последний курс, не заслали ее в дальнее село.

Люба очень хорошо знала Витю, три года она была его старшей сестрой. Родители целый день на работе, и Люба руководила – проверяла его школьные дела, заставляла делать домашние задания, кормила обедом. Витька с детства был хилым и болезненным, и папа настаивал, чтобы он стал заниматься спортом. Сначала определили его в плавательный бассейн, но Витька тут же простудил горло и покрылся сыпью. Тогда удалось пристроить его в секцию борьбы. На этот раз повезло – пожилой тренер Степаныч любил возиться с мальками, и Витька увлекся борьбой, постепенно, медленно, но верно креп, набирал мускулы и уверенность. Но внутри он так и остался маминым сыном, нерешительным, рыхловатым. Надька руководила им, как бычком на веревочке, и Люба подозревала, что рано или поздно тот не выдержит домашней тирании, сбежит от семейного ига. Пока что две семьи уживались под одной крышей, но Надька четко провела границы твое-мое, Люба их соблюдала и учила детей – не соваться в чужую семью.

Жить всю жизнь в одной квартире с Надькой и ждать, когда непреклонная хохлушка вытеснит их? Нужно было что-то делать, искать выход, и тогда появилась идея – построить свой дом. Колхоз имени героического летчика выделял своим членам участки под застройку и ссуды на строительство дома.

Улица Короткевича коротким отрезком замыкала Щетницу, дальше шло ничейное поле, до самой Минской Кольцевой дороги. Эта самая дорога была совсем близко, по ней сновали машины, а в поле гуляли ветерки, и пахло пряными травяными запахами. Улица Короткевича была проложена специально для застройки, она располагалась на взгорке, над прудом с темной водой, и на этой улице все нужно проводить заново – дорогу от пруда, электроэнергию от местной подстанции, водопровод, газ, канализацию. Колхоз имени Гастелло был миллионером, самым передовым и богатым, и его председатель Арсений Семенович Хейфиц хотел, чтобы все в его колхозе было лучшим в районе, и детский сад тоже. Хотел, чтобы о его колхозе писали в газетах и говорили по радио. Арсений Семенович лично побывал в детском саду, познакомился с Любой.

– Говорите, консерваторию окончили, Любовь Андерсовна? И какую консерваторию? Новосибирскую? Отлично. Рассчитывайте на мою поддержку. Музыкальное развитие детей очень важно для подъема сельского хозяйства. Пианино у нас в детском саду, конечно, не концертный рояль, но мы пригласим настройщика и приведем инструмент в порядок.

Для Любы это был первый опыт занятий с детьми. Дети наивны, непосредственны, нужно с ними повозиться, чтобы завоевать их доверие и интерес. У Любы это получалось, и скоро о музыкальных успехах детей в детском садике “Колосок” стали говорить в городе. В газете “Вечерний Минск” появилась статья о передовом председателе колхоза Арсении Хейфице, который заботится о работающих в колхозе людях и о подрастающем поколении. В колхозном детском саду смело внедряются новые методы музыкального воспитания детей, и из этих детей вырастут настоящие строители коммунизма.

Однажды к Любе приехала молодая женщина.

– Ольга Белякова, – представилась она. – Я работаю в детском саду в Уручье, это на другом конце Минска. Услышала о Вашей работе и хотела бы познакомиться с Вами.

С первых же фраз Люба поняла, что перед ней – придумщица и вообще отчаянный человек. В Ольге жила неукротимая энергия, стремящаяся вырваться наружу. Она не могла и десяти минут усидеть на месте, и начинала ходить взад-вперед, не переставая говорить и помогая себе круговыми движениями рук. Она тут же вступила в спор с Любой: что важнее для музыкального развития детей – хореография или занятия пением, за десять минут они успели поругаться, помириться, почувствовать себя единомышленниками и даже стать друзьями.

Эта дружба продолжалась потом пятнадцать лет.

Всё стало постепенно налаживаться. Дети устроены в детский сад, накормлены, она сама кормилась в детском саду. Только вот с деньгами… Когда Люба в первый раз получала зарплату в кассе, она подумала, что кто-то ошибся. Пятьдесят рублей.

– А что Вы удивляетесь? – ответила ей Раиса Николаевна. – У нас колхоз, у нас такие ставки.

Как можно жить семьей на пятьдесят рублей? Только плата за квартиру и прочие коммунальные – больше двадцати рублей, что же остается? Деньги, привезенные из Новосибирска, таяли, как апрельский снег.

Муж успешно защитился и приехал, наконец, в Белоруссию. Юра был тяжел на подъем, сопротивлялся всяческим переменам в жизни и вообще был скептиком. Ну что же, здоровый скепсис нужен нам, неисправимым романтикам. Иначе жажда приключений и перемен может завести нас в опасные, непросчитанные дали и ситуации. А так – есть рядом близкий, очень сомневающийся человек, которому, а заодно и самому себе, нужно объяснить, доказать. И проанализировать. Юра устроился на работу в Минске в НИИ с малопонятным названием – институт тепло и массообмена, там он разрабатывал математические модели атмосферных явлений, предсказаний погоды и получал за это сто двадцать рублей. Очень сложная и, наверное, кому-то нужная работа, только белорусская погода была женщиной, переменчивой и ветреной, несколько раз в день менявшей настроение, и ей было невдомек, что ученые мужи в солидном институте составляют модели и прогнозы ее поведения. Конечно, сто двадцать рублей было больше, чем Любашины пятьдесят, но денег все равно не хватало. Росли мальчишки, им нужно было покупать новые ботинки и рубашки, правда Вовка донашивал одежду и обувь старшего брата, но…

Люба не спала ночами и думала, думала. Где взять деньги? Рядом, посапывая, спал муж. Он утром поедет в свой НИИ, будет заниматься своими никому не нужными математическими моделями, и его не касается, что завтра нужно платить за квартиру, и что у Андрюши совсем расклеились ботинки. Обо всём должна думать и заботиться она.

“Но ты не права, – убеждала себя Люба. – Юра добрый человек, хороший отец, много занимается с сыновьями, надежный, верный муж. Ведь не каждому это дано – вдохновение и полет”.

Но где же взять, где достать эти проклятые деньги?

Квартиру в Новосибирске сдали в кооператив, получили какую-никакую компенсацию, но эти деньги тратить нельзя, только начни – и мигом разлетятся. Эти деньги будут вложены в строящийся дом. Их будущий дом.

И тогда возникла Ольга со своей сумасшедшей идеей. Горбачевская перестройка уже вовсю шагала по стране, и энергичные, сметливые люди пользовались открывающимися возможностями. Идея заключалась в следующем: десять-двенадцать человек, конечно, женщины, в меру молодые и здоровые, мужиков допускать к этому нельзя, все провалят, нанимают небольшой автобус, накупают в магазинах недорогой ширпотреб – нитки, иголки, скатерки, мужские носки, женские лифчики, спички – и везут все это в Польшу. Ну и, конечно, водку – неизменную советскую жидкую валюту, конвертируемую и в польские злотые, и в американские доллары. Там они продают все это на рынке и на вырученные злотые накупают классные польские товары, их здесь, в Белоруссии с руками оторвут за хорошие деньги!

Значит, Любе предстояло стать торговкой, как эти развязные зазывалы-женщины на рынке: “А ну, подходите, лифчики женские, носки мужские, свежие, самый лучший сорт!” К тому же по-польски. Вот так, – думала Люба. – Сначала она стала колхозницей, специалистом по детским горшкам, а теперь будет торговкой. Но ведь бабушка в годы войны была колхозницей! Хрупкая молодая москвичка впряглась в не по-женски тяжкий труд, чтобы накормить своих детей, и выдержала это испытание. А после войны, не разгибаясь, шила на швейной машинке женские лифчики для продажи на рынке. Как причудливо повторяется история в судьбах поколений!

Люба сумеет пройти через всё это.

Потому что нет презренного, неблагородного труда, если этот труд – ради благородной цели – растить детей.

Польский язык оказался не очень трудным, со славянскими корнями, только напичкан чрез меры пшиканьем. А так, многие слова похожи: купить-продать по-польски – купье-спшедачь, здравствуйте – витайте, носки – шкарпетки, чулки – панчохи, платок – хустка. А вот лифчик по-польски – потешно – штаник, и галстук – краватка. Ольга удивительным образом сумела найти и организовать небольшой, очень потрепанный автобус с водителем Янком и компанию женщин в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти. Ехали до Гродно, затем пограничный переход Кузница, там, у пограничников Янко был своим человеком, его пропускали в обход длинной очереди, не задерживали Янко и на польской границе, он оживленно болтал по-польски с зелено-мундирными жолнерами, те мельком просматривали его документы и махали полосатыми жезлами – проезжайте. Далеко в Польшу не заезжали – в пятнадцати километрах – Сокулка или в пятидесяти – Белосток. Не всегда удавалось успеть, субботний польский рынок закрывался в семь вечера, и ночевали в автобусе, на узлах под голову, чтобы с утра пораньше распродать оставшийся товар. На рынке их уже знали и ждали. И появились постоянные покупатели. Дородная пани Кристина расплывалась лучезарной улыбкой, завидя Любу:

– Естеж, моя добра! Пшиехала! Цо приньошла?– и скупала оптом шкарпетки, панчохи, хустки и штаники. Немного дешевле, зато быстро. Нужно было еще на вырученные злотые затовариться польской парфюмерией и бижутерией. Флаконы с “Шанель-5” были, несомненно, польского розлива, но ничем не отличались от французских, и все надписи – по-французски. Возвращались поздно вечером, домой попадали ночью, измученные тряской в скрипучем автобусе, а завтра с утра – на работу.

Две поездки в месяц давали средства для жизни, но каждая поездка была риском, испытанием физических и нервных сил. Выезжали поздно вечером, чтобы рано утром оказаться на месте. Автобус битком, по самую крышу, набит чемоданами, сумками, кофрами, и восемнадцать женщин ютятся где придется, воюя с оживающими почему-то ночью вещами, норовящими придавить своих хозяек. Лишь один чемодан, самый огромный, чуть не в рост человека, всегда вел себя достойно. В нем перевозился легкий товар – спички, запалки по-польски. За уважительное к женщинам отношение его звали Герасимом, и он по-мужски оправдывал свое имя.

Однажды уже на подъезде к Гродно Янко резко затормозил: прямо посреди дороги неподвижно стояла плечистая мужская фигура.

– Чего надо? – высунулся из окошка Янко.

– Кого вэзешь? – кавказский акцент явно пробивался у незнакомца.

– Кого-кого? – засуетился Янко. – Пассажиров везу. А тебе что за дело?

– Твой пассажир пуст каждый – сто доллар положит. Понял? Пят минут. Бистро!

– Проходи сам, я тебе переднюю дверь открою. Сам разговаривать будешь.

Заскрипела открываемая дверь, справа, от стоящей на обочине машины отделились еще две темные фигуры, и когда все трое уже подходили, Янко резко рванул с места, закрывая дверь у них перед носом. Грабители метнулись к своей машине, и началась гонка по пустынной ночной дороге. Такое Люба видела только в голливудских фильмах. Бандитская машина, разогнавшись, шла на обгон, и Янко резко сворачивал влево, отрезая ей дорогу. Слышался визг тормозов, машина отставала и снова набирала ход, пытаясь обойти автобус справа, по обочине, и вновь Янко перерезал ей дорогу. Засвистели пули, кавказцы пытались попасть в задние колеса, но автобус был тяжко нагружен, и пули лишь утыкались в асфальт. Любе казалось, что эта гонка продолжалась вечность. Ни жива, ни мертва, скорчилась она на своем сидении, обнявшись с Герасимом и молила Бога, чтобы осталось жива. Чемоданы и кофры пришли в движение, грозя обрушится на низко склоненные женские головы.

Но никто не пищал, не вопил, не скулил!

Наконец, впереди показались огни – пост ГАИ на въезде в Гродно, и кавказская машина отстала.

– Это на вас чеченцы охотились? – спросил сержант у шлагбаума. – Вторую неделю наши за ними гоняются, не могут поймать. Но вот теперь целый наряд выделен из Минска, будем надеяться. А как тут у вас? Все живы? Ну, ты, мужик, молодец! Легко отделался. Две пробоины в заднем бампере. Благо, что в бензобак не попали.

***

Но нужно было приступать к строительству дома.

Вам никогда не приходилось строить свой дом? Уверяю вас, что это – увлекательное, но о-очень хлопотное занятие. Проще всего строить дом по типовому проекту. Правление колхоза закупило несколько типовых проектов, на выбор. Солидные альбомы – домики с красочными фасадами и с трогательными березками перед крыльцом. Только жить в этих проектах неудобно. Дело в том, что главными конструкторами в проектных институтах работают мужчины. А что мужчины понимают в устройстве дома? Кухни они проектируют маленькими, коридоры – длинными и узкими, санузлы – совмещенными. Наверное, сами они живут в домах, построенных по индивидуальным проектам, выверенных их женами, просторных и удобных, а вы, все остальные, живите в типовых, неудобных, но экономичных. У нас в стране экономили на всем. На расходе стали, кирпича и бетона. Не экономили лишь на здоровье людей. Конечно, типовой проект можно взять за основу и все внутри перепланировать, чтобы можно было жить. Но как только начнешь что-то менять, все остальное летит к чертовой матери, и уходит сон по ночам.

Общее руководство строительством дома взяла на себя Людмила Сергеевна. Она принадлежала к категории людей, которые не могут не возглавлять, не руководить, не воспитывать и не давать указания. Руководить отцом у нее не очень получалось, тот не скандалил, отмалчивался, делал вид, но поступал по-своему, и весь руководящий пыл обрушивался на Любу и Витьку. Витька понимал безнадежность сопротивления, научился ускользать и волынить с материнской диктатурой, он вообще был соглашателем, этот Витька, а вот Любе доставалось по-полной.

Будущий дом по идее Людмилы Сергеевны должен стать Главным Домом для Всей Семьи, куда все будут приезжать и отмечать. Он будет трехэтажным, со спальнями на верхних этажах, а на первом этаже – просторный холл с камином у дальней стены. Для начала она велела Юре уволиться из института всяческих обменов и стать главным строителем дома. Этот институт в последнее время стал задерживать зарплату – на месяц, на два – и скоро совсем перестанет платить, а мы с папой будем помогать вам деньгами. Витьку она обязала обеспечить стройку железобетоном и кирпичом. У тебя там Фирма, будь добр раскошелься на общее семейное дело. Витька не мог возражать матери, честно привез три железобетонные плиты перекрытия и два поддона с кирпичами. Выбить с него чего-то большего не получалось, и вся тяжесть строительства легла на безропотного Юру. Теперь он перестал быть похожим на кандидата математических наук, а стал напоминать заляпанного грязью прораба, только у прораба есть бригадир и телефон, чтобы вызывать кран и заказывать бетон на стройку, а у Юры были только наличные для расплаты с вольными каменщиками и экскаваторщиками. По случаю купили для него разбитый “Москвич”, без транспорта стройка никак не шла, и теперь Юра мотался по Щетнице, ловил левые экскаваторы и самосвалы, нанимал рабочих-строителей, покупал доски для опалубки и бетон для фундаментов. За нал получалось быстрее и дешевле.

Люба только диву давалась энергии и работоспособности мужа. Он был целеустремленным, если его устремить на какое-нибудь важное дело. Главное – чтобы была ясная и благородная цель и средства для ее исполнения. Вот со средствами был напряг. Уже подписаны в белорусских Вискулях Беловежские соглашения, и кредит, полученный в колхозе, в советских рублях, превратился в пыль. Хорошо, что предусмотрительный Юра успел закупить на старые деньги основные материалы для строительства – бетонные блоки, поддоны с кирпичом, железобетонные плиты, мешки с цементом, и все это богатство аккуратно, как это умеет Юра, сложено на площадке, заботливо укрыто от дождя.

Удалось, наконец, вылезти из земли – самая муторная, грязная работа с фундаментами. Вся площадка подсыпана свежим песочком, с ближайшего столба подведен электрический кабель, усердно трудится бетономешалка, с сытым хрустом перемалывая песок и цемент в раствор. Юрий нанял трех работяг-каменщиков, все трое явно с похмелья, мутные глаза, замедленные движения. Кирпичная кладка левого угла дома медленно росла. А на стопке поддонов неподалеку примостился странный человек. Юрий не заметил, когда и откуда он появился, но тот с неподдельным интересом наблюдал за происходящим и ёрзал от нетерпения, потом не выдержал и подбежал к работягам.

– Да что же вы творите? Кто же так работает? – он сунул Юрию небольшую, крепкую руку. – Леонид Палыч, можно просто Палыч. Где ты нанял этих халтурщиков? Гони их поганой метлой. Это не работа, а сплошной брак. Где у тебя уровень? – Палыч легко и непринужденно перешел на ты.

Юрий показал небольшой деревянный прибор.

– Да кто же таким уровнем работает? Уровень должен быть, как минимум, метровым. У меня есть такой, принесу. Вот смотри. Это же фасад, здесь шовчики должны быть ровненькие, аккуратные, и разделка – кто так разделку делает? – Палыч пнул ногой, развалив утреннюю кладку. – В общем так. Как тебя кличут? Юрием? У меня друг был, Юрой звали. Плохо кончил, между прочим. Я сейчас временно без работы, ты Юра, меня нанимаешь, и мы с Валерой, моим подручным, все устроим в лучшем виде. Лады? – как о давно решенном, заключил Палыч.

Леонид Палыч был небольшого роста, Юрию по плечо, худощав, белесая мальчишеская чёлка, и его можно было принять за подростка, если бы не глаза. Глубоко посаженные в глазницах на скуластом лице, они источали голубое пламя неукротимой энергии, сеточка тонких морщинок в уголках глаз и слегка курносый нос – он был никогда не унывающим человеком, с веселой насмешкой над жизненными трудностями: нужно только засучить рукава!

Как из воздуха, вдруг материализовался Валера – незаметный, неразговорчивый и незаменимый, понимавший своего шефа без слов и жестов, и Юрий только водил глазами вправо-влево: кирпичи, словно живые, плыли, выстраивались ровными рядами.

– Вот это вот не шнурка, – показал Палыч на мохнатую веревку, натянутую прежними горе-каменщиками. – А рулетка путняя у тебя, Юра есть? Так, Валера, намётом, принеси-ка нашу рулетку тридцатиметровую, шнурку, да, и уровень тоже.

Леонид Павлович был метростроителем. Проработал десять лет в Мосметрострое, а когда началось строительство метро в Минске, по комсомольской путевке перекочевал сюда, за десять лет построил две станции минского метро и дом на окраине Щетницы, вырыл пруд за домом, запустил в пруд карасей и отводил душу, ловил их на удочку. Жена, Наталья, тоже Павловна, отменно готовила карасей в сметане. Проработал Леонид Палыч больше двадцати лет на строительстве метро, в начальники идти отказался, работал бригадиром проходчиков, стала у него болеть спина от тяжелой работы и отказывать ноги. Уволился из метростроя на пенсию, заработал на подземных работах, не очень большая пенсия, но жить можно, подрастали дети – дочь и сын, учились в институтах в Минске. Жить бы и жить, ловить карасей и радоваться жизни, но к спокойной жизни Палыч не был приспособлен, он был преобразователем и строителем. Вместе со своим подручным по метрострою, сметливым молодым пареньком Валерой он брался за любые строительные работы – починить коровник для колхоза, построить сараюшку для соседа, садовый домик в дачном поселке в Антоново, неподалеку. Он давно присматривался к участку номер три по новой, строящейся улице в Щетнице. По словам односельчан, Юрий был вот таким мужиком, честным, без обмана и надувательства, платил хорошо. Только был он немного простодырым лохом. Мишка Дегтярь развел его на бетонных блоках, а тот даже не понял. Эта интеллигентная семья Лыковых недавно приехала в Щетницу из России, а Леонид Палыч был россиянином. И теперь он терпеливо учил Юрия тонкостям строительного дела.

– В строительстве, как, впрочем, в любом деле, важно, чтобы был хороший инстумент, – проповедовал он. – Рулетка, уровень, нивелир должны быть классными, и на это нельзя жалеть денег. Ну, нивелир можно взять взаймы, у меня остались друзья в метрострое. Строительные леса – подмости должны быть надежными, иначе никакой производительности не будет. Со строительными лесами посложнее, но добудем, обязательно добудем, сейчас все строительство в стране накрылось медным тазом, можно будет договориться.

Для Юрия и Любы Палыч был находкой и спасением. Они стали дружить семьями, Наталья Павловна оказалась доброй, сердечной женщиной, они были более чем на десяток лет старше, и относились к Любе с Юрой, как к своим детям. Но разумным и трудолюбивым, в отличие от своих собственных обормотов, из которых неизвестно что получится.

Однажды Палыч познакомил Юрия с еще одним занимательным жителем Щетницы. Володя Линник был художником. Художником-самоучкой. Художником-любителем. В далеком детстве мама отвела Володю в кружок – художественную студию при дворце пионеров, и отныне страстная любовь к живописи навсегда поселилась в сердце Володи. Он шел своим творческим путем. Прочитал массу литературы по живописи и остановился на французских импрессионистах, как единственной школе, достойной изучения и подражания. Затейливая игра света и тени, яркие, контрастные краски жили на Володиных полотнах. Художник не должен быть фотографом, добросовестно срисовывающим натуру, с ее обыденностью и серостью, утверждал он. Искусство потому так называется, что в нем должна присутствовать некая искусственность, возвышенность, в полотна художник вкладывает свою душу, мятущуюся и трепетную, а если он не сумел ее вложить, значит, получилась картинка, декорация, приятная, но бездушная, а не произведение искусства. Для своей живописной техники Володя выбрал пуантилизм, тоже от французов, это когда краски наносятся точками, долго, тщательно, и тогда детали, выполненные такой техникой, выделяются, выскакивают из общего фона картины, создают импрессию. Володя не признавал широких, грубых мазков, работал над своими полотнами бесконечно долго, накладывая краски слой за слоем, пока не получал задуманный эффект.

В советском колхозе-миллионере художника Володю Линника не принимали и не понимали – в его картинах сквозила затаенная печаль опавших листьев и темной воды. В художественном салоне Минска его тоже не одобрили. В картинах этого художника не присутствовал социалистический реализм, с бравыми тружениками, борющимися и стремящимися. Зарабатывать трудом художника на жизнь не получалось, а быть мазилой, выполняющим заказы по оформлению, Володя решительно отказывался. Поэтому он промышлял по строительству. Как Леонид Палыч. Володя был талантлив во всем – в своих картинах, которыми была тесно уставлена его небольшая квартира, в спорте – кандидат в мастера спорта по лыжам, в строительных делах – он не умел халтурить и делал все тщательно и добросовестно. Как истинный художник. Была у Володи одна слабость – иногда он входил в штопор, как это называла его жена Татьяна. С друзьями-приятелями по гаражам, после хорошо отработанного заказа. И не мог вовремя остановиться. Что тому было причиной? То ли по причине творческой личности, которая, как всем известно, требует напряжения эмоциональных сил, а затем нужно расслабление, чтобы снять напряг. То ли этого требовал поток финской крови в жилах Володи. Мама Володи Линника была финкой. Не в смысле острого оружия, которое носит за голенищем шпана, а в смысле финской женщины. В далеком сороковом, после финской войны, когда очищали Выборг от несоветских элементов, ее, девчонку, вместе с мамой вывезли в холодную Сибирь, там она, уже девушкой, встретила белоруса Линника, уехавшего в Сибирь на заработки за длинным рублем. А потом оказалось, что у белоруса Линника была семья в Гродно. Так что был Володя безотцовщиной. Помотавшись по Минску, финская мама нашла следы родственников в Финляндии, добилась признания ее жертвой сталинских репрессий и уехала в Финляндию. И теперь Володя, наполовину белорус, наполовину древний финн, рвался между двумя половинками своей генетики. Мама была уже старенькой, нуждалась в уходе и опеке, а жена Тамара была истинной белоруской, убежденной, образованной и воспитанной на лингвистическом факультете БГУ. И было двое детей, дочь Таня – ровесница Андрюши, красавица и задавака, в одном классе с Андрюшей учились, и Ян – еще совсем маленький.

5

Тетя Люся появилась в семье, когда Любе было тринадцать. Папа с тетей Люсей были знакомы очень давно, еще когда Люба была совсем маленькой.

Случайная встреча, случайное знакомство – и искра неосознанно пролетает между встретившимися людьми. Андерс тогда попал на очередное торжество в дом старшего брата. День рождения Марии Павловны, жены. Андерс не любил шумные сборища, в которые неизменно превращались праздники в этой семье. Собиралось множество незнакомых ему людей, много пили, много ели, громко и торжественно провозглашали витиеватые, показушные тосты, громко смеялись над анекдотами сомнительной свежести и сомнительной невинности. Но есть братский долг, и Андерс приехал в этот воскресный день из Темиртау с Любашей, сидел в дальнем углу, кормил дочь, старался быть незаметным, старался вежливо отсидеть положенное время…

– Слушай, брат, ты, как всегда, грустный и печальный, – на плечо легла тяжелая рука. Фред был навеселе, от него пахло хорошим вином. – Ну-ка, Любаша, подвинься, мы поговорим с твоим папой. Ты мне скажи, брат, только честно, ты женат или нет. Если женат, то почему всегда без жены? У нас праздник, все веселятся, а ты сидишь, нахохлившись, как сыч.

– Если тебе не нравится мое общество, то я мигом исчезну, не стану портить ваше веселье, – огрызнулся Андерс.

– Ну, вот, сразу в бутылку полез. Я же с тобой по-хорошему хочу. Как ты там, на новом заводе?

– Да все пока в порядке, осваиваюсь, вхожу в курс дела. Ты меня извини, брат, мы потихоньку, незаметно ускользнем, нам добираться в Темиртау добрых три часа, а завтра на работу рано.

– Ладно, не сердись на меня. Кстати! – вдруг вдохновился Фред. – Я хочу познакомить тебя с Люсей, она по мужу Маше дальней родственницей приходится, ей тоже в Темиртау добираться. И она тоже, как и ты, без супруга, – ехидно добавил он.

Андерс уже давно краем глаза заметил молодую женщину в дальнем углу на противоположном краю стола. Она сидела с маленьким сыном и не принимала участия в общем шумном веселье. Несколько раз их взгляды встретились, и в них промелькнуло некое понимание: они оба – случайные, инородные тела на этом празднике жизни. Люди пришли, чтобы привычно, как следует, наесться от пуза, напиться от горла, наговориться и насмеяться, чтобы потом было что вспомнить. А эти сидят под косыми взглядами и мешают общему безудержному веселью.

– Люся – она протянула тонкую руку.

В ее по-детски забавном имени, в тонкой фигуре, в грустных темных глазах Андерсу почудилась трогательная незащищенность.

– Так нам с вами по пути? – Люся озорно улыбнулась, и сразу пропала грусть, они почувствовали себя школьниками, сбегающими втихомолку со скучного, тягостного урока.

Автобус до Темиртау был переполнен, и так случилось, что Андерс с маленьким Витей на коленях оказался на переднем сидении, а Люба с тетей Люсей устроились сзади. Дорога была долгой, и Андерс рассказывал Вите сочиненную экспромтом сказку про злого колдуна, который никого не слушался, плохо себя вел, не чистил зубы по утрам и не любил волшебных слов: спасибо, пожалуйста и доброе утро.

– С тобой такого не случается? – каждый раз спрашивал он Витю, и тот честно мотал головой.

В Темиртау на автостанции они распрощались. Люсе нужно было добираться до дому трамваем, три остановки, а Андерсу с Любашей – пешком, совсем рядом, и договорились как-нибудь повстречаться, побывать друг у друга в гостях. Подошел трамвай, Люся, подхватив сына, легко вскочила в открывшуюся дверь, и Андерс понял вдруг, что она красива – тонкой, загадочной, манящей красотой. Но ведь у нее есть муж, да и сам он женат, и, похоже, что никуда ему не деться от жены, достанет она его.

Летом он определил Любашу в пионерский лагерь. Березняки были в тридцати километрах от города, и в субботу утром, наскоро сверстав неотложные дела на заводе, Андерс садился на свой спортивный велосипед. Любаша уже ждала его в воротах лагеря.

– Пап, ну почему так поздно? Ко всем уже приехали утром, и я уже целый час жду тебя.

– Ну, извини, Любаша, у меня со вчерашнего дня накопилось много несделанной работы, пришлось сегодня на заводе доделывать.

Они шли гулять в близлежащую рощу, и Любаша рассказывала о своих немудреных детских делах. Мальчишки задираются, дразнятся, на обед и на ужин все время каша и противный мутный компот, в туалете грязно и воняет, и вообще она соскучилась по бабушке, там лучше.

– Давай, ты, папа, заберешь меня и поедем к бабушке, я уже говорила с пионервожатой, она сказала, что если папа захочет, то можно отпустить.

– Ну, потерпи еще немного, осталось девять дней, ты же умеешь преодолевать трудности? Ты же пионерка, а пионеры никогда не сдаются.

– Сейчас еще скажешь – “бороться и искать, найти и не сдаваться”, – обиделась Любаша.

– Ну, ладно, не ворчи, ты же не гном Ворчун. В следующую субботу заберу тебя, и до конца лета будешь у бабушки. А сейчас – вон уже горн к обеду. Давай прощаться, я поехал.