Эдуард Дипнер
Деловая женщина
– Ну как ты будешь управляться один с Любочкой? – отговаривала его мама. – Оставь ее у нас, будешь приезжать на выходные.
– Нет, – твердо сказал Андерс. – Один, без Любаши, я иссохну от тоски. И потом, у ребенка должны быть родители, хотя бы один. А в каждые выходные мы будем приезжать, это недалеко. За нас не волнуйся, я уже договорился с детским садом, это рядом, а всю домашнюю работу я уже научился делать.
Любаша росла постреленком – полудевчонкой-полумальчишкой, в мальчишеских трусах бегала босиком по лужам после дождя, смело плавала рядом с отцом в Темиртауском озере и вместе с ним ловила окуньков с лодки. Ушли в прошлое ее бесконечные болезни, она загорела и окрепла.
У дочери явно был музыкальный слух. Они вдвоем много и охотно распевали детские и не совсем детские песенки – про черного кота, про алешины галоши и про мальчишек, несущихся по снежным горам, о старом клене, что стучится в окно, и о том, что всегда будет солнце. Они пели вместе со всей страной. Страна обновлялась, и воздух был наполнен песнями – радостными и грустными, трогательными и смешными. Пели, собираясь на дружеские посиделки, и просто потому, что хорошо и весело было на душе. Черные диски грампластинок с голосами Эдуарда Хиля, Тамары Миансаровой, Елены Великановой, Эдиты Пьехи раскупались, как горячие пирожки и звучали, звучали… в квартирах, в переносных радиоприемниках на городском пляже, оглушали динамиками, выставленными в открытые окна.
Пусть всегда будет солнце!
Пусть всегда будет небо!
Пусть всегда будет песня!
Это было удивительно, но Любаша уверенно вела мелодию. У знакомого по заводу Льва Торопцева было дома пианино, и они решили испытать девочку. Лева нажимал на клавишу, и Любочка должна была пропеть звук. Она ни разу не ошиблась! Все эти ля, соль, и до диез воспроизводила точно. Его дочь будет музыкантом, – решил Андерс. Это так красиво и романтично! Его голодное детство прошло в серой нужде, не до музыки, но он существовал где-то, этот волшебный мир, протянувшийся к небесным сферам, и там жили музыка, изящные, красивые вещи и благородные, возвышенные, прекрасные люди, это было царство любви и доброты.
– А как обрадуется бабушка! Правда, Любаша? Они с дедушкой приедут к нам в гости, а ты им сыграешь что-нибудь.
Купить пианино не составило труда. Сколько их, траурных произведений мебельной фабрики “Музтрест”, черных надгробий над неудавшимися попытками вырастить очередного музыкального гения пылилось в советских квартирах, занимали место! Возьмите, пожалуйста, отдам недорого.
Музыканты вырастают и идут дальше в мир музыки только в музыкальных семьях, исключения из этого правила крайне редки. Родители посылают дочку в музыкальную школу, чтобы научилась побренчать на пианино несколько вальсов, когда придут гости, опять же перед знакомыми, скромно опустив ресницы, похвастать: “такая вот у нас талантливая, в кого только пошла”, а знакомые будут уверять, что в родителей, опять же замуж за хорошего человека музыкально образованную дочь легче отдать. А тут выясняется, что в школе этой музыкальной задают каждый божий день по часу играть на этой пианине проклятой, и два этюда выучить по нотам, без ошибок, и от этих гамм – восходящая – нисходящая – снова восходящая – дуреют родители и дуреет сам несчастный ребенок. Всем нормальным детям хочется побегать, поиграть, а тут наказание – как прикованная к пианине этой. А еще эта китайская грамота – сольфеджио – с терциями, квартами и квинтами, ребенок понять в них ничего не может, родителю приходится садиться самому, изучать эти терции, и квинты, и ноты, и музыкальные ключи, иначе в музыкальной школе пригрозят отчислить, у них вон сколько желающих поступить. А еще соседи этажом ниже. Сначала они звонят в дверь и стеснительно говорят, что у них больная бабушка, нужен покой, а потом начинают грозить побить стекла в окнах и вызвать участкового. Выдержать пытку этих первых четырех лет могут только музыкальные родители, сами прошедшие через эту муку и выдержавшие ее. Подавляющее большинство не выдерживает, проклиная тот день, когда пришла в голову злосчастная идея. Но после первых мучительных лет, если выдержали, конечно, приходит привыкание, жалко становится денег и усилий, потраченных зря, нужно, дочка, уж потерпеть, окончить школу эту проклятую. И послушная дочка терпит, чтобы, получив свидетельство об окончании музыкальной школы и швырнув его родителям, больше никогда в жизни не садиться за ненавистный инструмент, укравший у нее восемь лучших лет жизни.
Как случилось то, что Любочка прошла это чистилище и стала музыкантом? Наверное, виноватым в этом был папа. Он садился рядом, когда уставали и уже не слушались пальчики, и слезы закипали на глазах, терпеливо подсказывал, какой ноте соответствует какая клавиша – белая или черная. Они вместе учили непонятные диезы и бемоли, скрипичные и басовые ключи, мажоры и миноры, малые и большие терции, и папа затевал игру: кто вспомнит песенку с малой терцией и квартой. Он интересно рассказывал о музыке и музыкантах и покупал пластинки с музыкальными сказками. На этих пластинках весело и задорно пел Буратино, коварная Одиллия плела свои черные чары, жалобно и трогательно пела Снегурочка, а в карнавале животных смешно топали слоны, и лебедь плыл по зеркальному пруду. Это был тот самый волшебный мир музыки, где всегда побеждали добро и красота, но попасть в этот удивительный мир было непросто. Очень много людей живут всю жизнь и не знают об этом мире, они не понимают и не любят настоящую, серьезную музыку, потому что ведут в мир музыки узкие и трудные тропинки, их нужно пройти, но чем дальше идешь, тем шире распахиваются просторы музыкальной красоты. Проникнуть в сказочную страну могут лишь те, у кого есть золотой ключик. Любочка сначала думала, что золотой ключик в мир музыки – это тот, что нарисован на нотах – изящный, с завитушками, так и хочется подержать его в руке. А потом поняла, что ключик – это терпение. Не у всех он есть. Вот у Вадьки из нашего музыкального класса совсем нет никакого терпения, он всегда торопится, путает ноты, и учительница Вероника Григорьевна его ругает.
В городе был концертный зал при музыкальном училище, и они с папой ходили на все концерты, которые давали учащиеся музыкального училища или приезжающие на гастроли столичные музыканты. Они с папой сами устраивали концерты, когда бабушка и дедушка приезжали к ним в гости. Программы концертов тщательно подбирались и репетировались. Папа не пожалел денег, сумел найти и купить небольшой, он назывался камерный, рояль дивного орехового цвета. У рояля, правда, не было верхней крышки, и ее пришлось делать из кедровой доски, шлифовать и покрывать лаком, и еще несколько молоточков были сломаны, одна ножка шаталась, но мастер-настройщик из музыкального училища все заменил, починил и настроил, зато это был настоящий рояль, и играть плохо на нем было просто нельзя. Когда приезжали в гости бабушка с дедушкой, их усаживали на стулья, и папа торжественно объявлял очередной номер:
– Карл Черни. Этюд соль мажор. Исполняет Любочка Вайнер, – и сердце бабушки сладко замирало: любимая внучка станет настоящим музыкантом!
***
Жена появилась вскоре. Позвонила вечером в дверь и вручила повестку. Проходить в квартиру не стала. Она изменилась: броский, дорогой брючный костюм, вызывающе-яркая косметика, бескомпромиссная жесткость во взгляде.
– Встретимся в суде, – торжествующе сказала она. – Там и поговорим.
Наш советский, самый гуманный и справедливый на свете суд всегда стоял на страже прав матерей, против разврата, рукоприкладства и пьянства мужей. Может быть потому, что судьями в гражданских делах всегда были женщины. Со строгими, не сомневающимися глазами, в мантиях за массивными столами. Бюсты – монументы Справедливости. Приговор суда был предсказуемым: ребенка передать матери, отцу разрешить свидания по договоренности с матерью.
В памяти Андерса стояли глаза его Любаши там, в жалкой комнатушке заштатной больницы, глаза виновато-растерянные, просящие о помощи. Отдать дочь, частицу самого себя, этой, ставшей для него чужой, неумной и мстительной женщине? И потом всю оставшуюся жизнь терзаться? Легче отсечь руку, менее болезненно.
– Ты победила, – сказал он. – Давай забудем прошлое и попытаемся начать все сначала.
Но не склеилось. Слишком много за последние годы они наговорили друг другу злых, обидных слов, эти слова и обиды стояли между ними непроходимым частоколом. Они все больше отдалялись друг от друга. Жену это устраивало, лишь бы сохранялась для знакомых видимость благополучной семейной жизни. Многие так живут, и ничего, привыкают, не всю же жизнь жить по любви. Теперь она работала рентгенологом с вредными условиями труда, получала дополнительный отпуск и привычно ездила одна в санатории по профсоюзным путевкам. А Андерс терпеливо ждал, когда дочери исполнится десять лет, и можно будет разорвать это нелепое сожительство в разных комнатах.
У них с Любашей уже давно был заключен Торжественный Тайный Союз, и они сбегали из дома, как школьники со скучных уроков. К бабушке, в дом на Ростовской улице, где их всегда ждали по выходным, и где можно было веселиться без оглядки. Ни тебе музыкальной школы, ни папиного завода с его грохотом и бесконечными делами-не-переделать. В отпуск дикарями в Крым, на Кавказ или на какую-нибудь сибирскую реку. Это были приключения, как в книжках Жюльверна, каждый раз неожиданные и увлекательные. У Любаши замирало сердце: а вдруг не получится? Но папа сам придумывал эти приключения, и у него получалось! Любашу для этих поездок в парикмахерской стригли под мальчика, она надевала короткие штаны с лямками и вполне сходила за мальчишку.
Особенно они полюбили Алупку, что на южном берегу Крыма. Долетали до Симферополя самолетом, а там садились на троллейбус – до Алушты. Троллейбус шел очень быстро, за большими окнами разворачивались, расстилались крымские степи, залитые необыкновенно ярким, крымским солнцем, а впереди уже вставали, росли горы, загораживая проход, и Любочке казалось, что троллейбус никак не сможет вскарабкаться на эти горы, но он, этот троллейбус, находил проход в горах и начинал подниматься на перевал. Троллейбусу было очень трудно, Любочка это чувствовала и изо всех сил сжимала кулачки, чтобы помочь ему. Дорога шла большими кругами, серпантином, и казалось, что не будет конца этому переваливанию с бока на бок и мельканью обрывов и скал, но вдруг серпантин кончался, и впереди распахивался простор… моря! Море было безбрежным, оно ослепляло солнечной дорожкой и далеко-далеко впереди смыкалось с небом. Горизонта не было, была лишь голубизна, солнечная, яркая, от которой захватывало дыхание и хотелось прыгать и кричать от радости. И воздух здесь был совсем другой, сухой жар степей сменился волной свежего соленого морского ветра. Троллейбус останавливался, ему нужно было отдохнуть от трудного подъема, все пассажиры высыпали наружу и стояли, любуясь морем. А рядом с автобусной остановкой была лавочка, и там папа покупал у горбоносого татарина чебуреки. Это такие пирожки, не как бабушкины, но тоже очень вкусные, с мясом, жареные в масле, и нужно было очень постараться, чтобы не испачкать рубашку, потому что внутри чебуреков был мясной сок, горячий и острый. Все равно потом папа доставал из кармана платок и вытирал Любаше ладошки и подбородок. И еще усы, которые вырастали от чебурека. И было очень смешно и весело. А потом все садились в троллейбус, и тот катил под гору, к морю, легко и радостно, только на поворотах очень сильно качало из стороны в сторону, и Любаша вцеплялась в папу, чтобы не вылететь в окно. До Алупки добирались на маленьком автобусе – пазике, это он так смешно назывался. Автобус карабкался по дороге к самым горам, круто обрывающимся к морю, а на самой высоте гор была вершина с веселым названием Айпетри – Ай! Петри! Ай-я-яй, Петри! Только самую вершину из автобуса никак было нельзя увидеть, очень высоко. А потом автобус осторожно спускался к самому морю, и слева, по берегу стояли красивые белоснежные дворцы, море плескалось совсем близко, и мучительно хотелось, чтобы кончилась, наконец, надоевшая жаркая дорога и можно было бы окунуться прохладную голубизну.
В Алупке они жили в съемной комнатке, далеко от моря, под самыми горами. Ну, не очень уж далеко, утром под горку бегом – пятнадцать минут, а вот вечером карабкаться уставшими за день ногами – полчаса. Но по дороге можно присесть на скамейку у автобусной остановки, отдохнуть, и потом мы же с тобой решили – как там: “… найти и не сдаваться!” Правда, Любаша? Зато там, наверху, было тихо и спокойно. Внизу, у моря, в Воронцовском парке играла громкая музыка, фырчали машины и автобусы, все эти громкие звуки тонули в море, к ним наверх не доносились.
У хозяйки комнаты Цили Соломоновны были черненькие усики на верхней губе и перекатывающаяся биллиардными шарами фамилия Цубербиллер. Так вот, оказывается, когда папа учился в институте, у них был учебник – сборник задач по высшей математике Цубербиллера, а Циля Соломоновна была сестрой этого самого учебника, и она очень обрадовалась, что папа знал ее брата.
В Алупке на море не было песчаного пляжа, такого, как в Алуште, где ступить негде, а были огромные округлые валуны, спускающиеся прямо в море, и было отчаянно здорово прыгать солдатиком с такого валуна в воду, чистую и прозрачную до самого дна, а потом растянуться на шершавом камне, нагретом солнцем, ну не совсем на камне, папа брал с собой Любашино тонкое одеяльце, и смотреть в звенящее от зноя прозрачное небо и на море, где беззвучно плыли маленькие, как жучки, лодки и катера. И даже яхта, с настоящими белыми, как снег, парусами. На такой яхте приплыл однажды к домику Ассоль капитан Грей, это потом он заменил паруса на алые, а вначале паруса были белые. Слева в море выступал причал на деревянных столбах, и к этому причалу приставал катер, большой, черный, и на этом катере, если купить билет, можно покататься, ну, не покататься, а сходить в морскую прогулку. Папа говорил, что моряки обижаются, когда говорят, что они плавают. Плавают щепки и доски на море, а настоящие моряки ходят в морские путешествия. На будущей неделе они с папой обязательно сходят в морскую прогулку до самого Севастополя. А пока они гуляли по прибрежному парку и ходили смотреть Воронцовский дворец. Это было настоящее чудо – словно парящая в воздухе белая раковина дворца и широкая мраморная лестница, спускающаяся к морю, с мраморными львами, сторожащими дворец. Папа в эту поездку отпустил бороду для форса, и был немножко похож на одного из воронцовских львов.
В Севастополь они отправились рано утром. Катер покачивался на волнах у причала, и было немножко страшновато прыгнуть с причала на качающуюся палубу. Когда закончилась посадка и матросы отдали концы, катер зарычал, как волк, задним ходом, бурля винтом, отошел от причала, развернулся, набирая скорость, поплыл, ой! пошел прямо в море, и открылась вся панорама Крымского берега. Вон там, позади, открылась Медведь-гора, она, в самом деле, похожа на лежащего медведя, и там находился пионерский лагерь Артек, про который в книжке рассказывал Аркадий Гайдар. А поближе, на скале, круто обрывающейся в море, стройным белоснежным минаретом высилось Ласточкино гнездо. Катер мчался по волнам, оставляя за кормой пенистый след, и чайки неслись за ним следом, камнем пикируя прямо в волны. Оказывается, от винта катера рыба оглушается и всплывает кверху брюхом, и тут чайки ее хватают на лету. От быстрого хода катера навстречу поднялся сильный ветер, и они с папой спустились вниз, на нижнюю палубу, но там через окна все равно было все видно, зато там был буфет, и продавалось очень вкусное мороженое на палочке, называется эскимо, и чебуреки. И там была удивительная встреча. Рядом с ними сидел человек, который оказался англичанином. Настоящим англичанином, он прилетел из Англии, чтобы посмотреть Крым. Он плохо говорил по-русски, и папа разговаривал с этим англичанином по-английски. Оказывается, папа не только все знает, но и умеет разговаривать на иностранных языках! Вот здорово – научиться говорить на каком-нибудь языке! Люба знала немножко слов на итальянском языке. На итальянском написаны все музыкальные термины – andante, moderato, presto, vivace ma non tropo… , но это просто отдельные слова, а вот говорить, как папа… Она обязательно научится.
В Севастополе они пробыли почти целый день.
Это удивительно и загадочно получается: в книжках написано про далекий и героический город, и в кино Любаша видела про героев-севастопольцев, как они на кораблях стреляли из пушек и побеждали турков. Или турок? Как правильно? Но это было в книжках и в кино, очень далеко, очень давно и немножко придумано. Как в сказке про богатырей. А теперь они приехали, и оказывается, что удивительный город Севастополь не придуман, а есть на самом деле. И набережная, где стоят памятники Нахимову и Корнилову, и корабли на рейде, только теперь не парусные, а военные, с длинными-предлинными пушками.
Папа рассказывал всё про Севастополь. Про то, как при царице Екатерине русские войска победили крымского хана, разгромили турецкий флот, и Крым стал нашим. И особенно про оборону Севастополя, когда была Крымская война, больше ста лет тому назад. Тогда англичане, французы и эти самые турки высадились в Крыму и хотели захватить Севастополь и российский флот. Но Севастополь не сдался. Адмирал Нахимов велел затопить корабли у входа в Севастопольскую бухту, чтобы вражеские корабли не смогли в нее пройти, а матросы сняли пушки с кораблей и заняли оборону вокруг города. Они с папой были на Малаховом кургане, и там сохранилось всё, как было раньше. Огромные, отсвечивающие тусклой бронзой пушки, сложенные пирамидами черные шары ядер и глиняные, оплетенные ивовыми ветками брустверы, чтобы укрываться от вражеских ядер. Если перегнуться через бруствер, то можно увидеть, где далеко внизу находились позиции англичан и французов. Они стреляли из всех своих пушек, и неприятельские ядра летали и падали вот здесь. Бумм! Бабах! А потом неприятельские войска шли в атаку, их было очень много, они взбирались на самый Малахов курган, и тогда наши матросы шли навстречу в штыковую атаку, и конечно, все англичане и французы не выдерживали и бежали. И сколько они, эти англичане и французы ни стреляли и ни атаковали, так они и не смогли взять Малахова кургана. Только вот непонятно, как наши матросы могли заряжать пушки – эти черные ядра были такими тяжелыми! Не поднять ни за что.
В Алупку возвращались вечером, на автобусе. Любаша сомлела после трудного дня, и ее, сонную, пришлось нести на руках.
Домой в Казахстан они, загорелые и накупанные, возвращались на самолете через Москву, и там, в Москве сделали остановку на два дня. Чтобы сходить на Красную площадь, в зоопарк и к дому, где родился папа. Только это было очень давно, и там он жил с бабушкой и дедушкой, когда был маленьким, меньше Любаши. Дом был двухэтажным и облупленным, его скоро сломают и построят на его месте новый, красивый. Зато недалеко от папиного дома жила папина тётя, ее звали тетя Тиля и она была сестрой дедушки. Квартира тети Тили была удивительной. Спальня у нее была на антресолях, это как будто второй этаж, и подниматься на эти антресоли нужно было по лестнице.
На Красной площади они с папой видели Спасскую башню с часами, точно, как на открытках, только она была очень высокой, и большая стрелка на часах шла не плавно, а скакала на каждую минуту, а когда она останавливалась на четверть часа, играла музыка – называлось куранты. И вымощена Красная площадь круглыми булыжниками, потому что во время парадов по ней идут танки, и когда они проходят мимо мавзолея Ленина, наверное, стоит ужасный грохот. А еще на Красной площади есть очень красивый собор, называется Василия Блаженного, но папа сказал, что это неправильное название, а правильно называть – Собор Спаса на рву, и построили его зодчие Постник и Барма в честь победы над Казанским ханством при царе Иване Грозном. Собор очень большой, а внутри – очень тесно, и наверх ведут очень крутые и узкие лестницы и такие высокие ступеньки, что без папиной помощи никак не залезть. А потом они ходили в мавзолей посмотреть Ленина. Все, кто приезжает в Москву в первый раз, обязательно хотят попасть в мавзолей, и поэтому там всегда длинная очередь, но очередь непрерывно движется топ-топ, в полшага, и пока они с папой двигались в очереди, произошла смена караула. У мавзолея всегда стоят солдаты с винтовками, называется смешно – караул. Караул, караул, спасите! Но папа сказал, что это торжественный караул, и никого они не караулят, а стоят, как неживые, как статуи, не шевельнутся, не моргнут глазом. И накануне смены караула из ворот Спасской башни вышли сменяющиеся. Они шагали медленно, с винтовками на левом плече, высоко задирая ноги в черных сапогах и топая ими по булыжникам. Они остановились напротив входа в мавзолей и с первым ударом курантов сменились. Эти караульные не были похожи на живых людей, и двигались, как, наверное, будут двигаться манекены, если их оживить. Или как деревянные солдаты Урфина Джуса в книжке про волшебника Гудвина. Но всем людям в очереди почему-то это очень нравилось. Когда они проходили в дверь мавзолея, Любаше очень захотелось пальчиком тронуть неподвижного караульного солдата, но она удержалась, потому что нельзя. Ступеньки шли вниз, там, внизу был неживой свет, и в гробу лежал Ленин, похожий на восковую куклу. И очень маленький, Любаша даже ойкнула, какой он был маленький. Почему так? Говорят – великий Ленин, и на площадях он огромный, широко ступает, и руку простирает вперед. А на самом деле оказался совсем маленький, как мальчик. Но рассмотреть всё было нельзя, потому что очередь двигалась без остановок, и уже нужно было подниматься по ступенькам наверх, на свежий ветерок и солнце.
***
Есть люди, умеющие удобно и надежно устроиться в этом мире. Они живут в своих городах всю жизнь, с самого рождения. В двухкомнатных квартирах, доставшихся от родителей. Нет, конечно, сделали евроремонт. Заменили обои. Были в цветочек, а стали современными, со сложным рисунком, заменили старый линолеум на ламинат, обновили всю сантехнику и установили новую кухню, заменили мебель, и теперь нет места на земле, уютнее их семейного гнездышка. Они не любят уезжать из него. Только на дачу летом, в выходные дни на стареньком, но еще очень крепком жигуленке. Жигуленок стоит в боксе в гараже. Глава семьи, назовем его Николаем Ивановичем, сумел пробить место в гаражном кооперативе, и теперь машина, хорошо смазанная и в полном порядке, защищенная от дождей и снегов, еще долго прослужит. Дача недалеко от города, тоже досталась в наследство от родителей Николая Ивановича. Раз в год Николай Иванович и Варвара Степановна выезжают из родного города – в санаторий по профсоюзной путевке для поправки здоровья, всегда в один и тот же – в “Красные зори”, в Воронежской области. Там они принимают ванны, всевозможные процедуры и поздоровевшие, очень довольные собой, возвращаются домой, к родным пенатам. После окончания финансового техникума Николай Иванович поступил на работу в производственный отдел местного завода Красный луч. Там он и работает до сих пор. Только вначале он работал рядовым сотрудником, мальчиком на побегушках, бегал по цехам, носил сводки, писал отчеты, но за прошедшие годы он продвинулся, стал старшим инженером, а теперь он работает начальником производственного отдела, посолиднел, скоро его будут провожать на пенсию, и тогда на торжественном собрании, посвященном этому событию, директор завода скажет прочувственную речь о скромном труженике, отдавшем двадцать пять лет служению родному заводу, ему вручат букет цветов, почетную грамоту, конвертик с денежной премией и… скоро забудут о нем. Потому что он не оставил следов своего пребывания. Он только верно служил.
Не правда ли, у Вас, наш усердный читатель, промелькнула мысль о том, где-то когда-то Вы встречали подобных литературных героев. Конечно, это Старосветские помещики Гоголя. Этот тип людей всегда был и навсегда останется во всех эпохах.
Андерс не принадлежал к этому типу людей.
Люба считала его торопыгой и неисправимым романтиком, а бабушка говорила, что у него шило в заднице. Он, действительно, не терпел долгого сидения на одном месте. И всегда торопился. “Любаша, скорей вставай, на работу опоздаем!” “Любаша, скорей одевайся! Что ты там возишься? Давай быстрее!” Всё быстрее, всё бегом. Женился-то он тоже второпях, отслужил три года в армии, увлекся и против воли родителей, назло женился. А скоро оказалось, что они с женой разные, несовместимые люди. Как вода и масло в стакане. Как лёд и пламя. И льдом, конечно, был не он. Но на самом деле, вовсе Андерс не торопился. Так получалось, что почему-то многие дела он делал быстрее, чем другие. В школе контрольную работу он делал быстрее, чем за пол-урока, сдавал тетрадь и отправлялся бездельничать на зависть остающемуся классу. Когда учился в заочном институте, то за год окончил два с половиной курса, чтобы догнать потерянное в годы армейской службы время. Когда работал конструктором, то делал чертежей в два-три раза больше других, чем вызывал недовольство начальника конструкторского отдела.
И все-таки он торопился. Как герой Пушкина, “и жить торопился, и чувствовать спешил”. Чтобы успеть увидеть, испытать, попробовать все многообразие открывающегося перед ним мира. Чтобы объять необъятное. Такие торопыги доставляют немало неудобств и неприятностей окружающим. И что он лезет всюду, куда не просят? Ему что – больше всех надо? Они получают больше всех шишек и ушибов. Конечно, Андерс ошибался порой. И ушибался, но никогда не считал кого-то, кроме самого себя, в этом виновным. Ошибся? Натворил дел? Сам виноват, сам должен исправить.
Андерс приходил на новый для себя завод и сразу же начинал менять, совершенствовать принятые, устаревшие и закосневшие методы работы. Это было интересно и увлекательно, нужно было увлечь новыми идеями работавших там людей, сделать их своими сторонниками, и, главное, чтобы им, этим людям, стало легче и производительнее работать. Конечно, главный инженер ограничен в возможностях, но Андерс никому не давал покоя. На заводе в Темиртау он построил новое заводоуправление, в старом было тесно, пристроил к заводу новый цех, чтобы рабочим было просторнее и легче работать, съездил на Урал, где делали подобные конструкции, подсмотрел, как они там работают, и все лучшее перенес на свой завод. Но проходили годы, и ему становилось скучно на старом месте. Все, что мог, переделал, и хотелось попробовать свои силы на другом, большом и интересном заводе. Он не боялся перемен, он знал, что сумеет, справится с любым новым делом. Он умел вкалывать. Не считаясь со временем и усталостью.
Жажду к перемене мест они с Любашей утоляли, путешествуя в папин отпуск, каждый раз в новые края. Одно лето они забрались в Сибирь на реку Обь. Она была почти как море, другого берега не видно, и по Оби они ходили на лодке с подвесным мотором, такая лодка была у папиного хорошего знакомого Валерия. В Оби водились осетры и стерлядки, их ловили на самоловы, мама дяди Валерия варила стерляжью уху и пекла пироги со стерлядками, а из осетров выдавливали икру в большую миску и ели ее с хлебом, черпая деревянными ложками прямо из миски. Икра была черной, с белыми прожилками и очень сытной, много не съешь. А еще на Оби был остров, сплошь заросший черной смородиной, прямо кисти черных ягод висели сплошь, и было трудно продираться сквозь смородиновые заросли.
А на следующий год они опять были на Черном море, только не в Крыму, а с другой стороны. Рядом с Сочи есть небольшая деревушка Хоста, там было не так много пришельцев, как в Сочи. В Сочи летом приезжает полстраны, там такая толкучка! На пляже в Сочи вообще не пройти, и место нужно занимать заранее, а в Хосте было гораздо свободнее, и комнату для проживания гораздо легче найти. Там на вокзале стоят местные женщины с бумажками “сдам комнату”, и Любаша с папой выбирали, к кому подойти. Выбирали, чтобы хозяйка была не злой, а доброй. Конечно, море на сочинском берегу не такое чистое, как в Алупке, бывает, что идут дожди, и купальник не высыхает за ночь, но зато там можно увидеть много нового. По берегу моря ходил поезд. Маленький, с открытыми вагончиками, и на этом поезде Любаша с папой проехали по всему берегу Черного моря. В Сухуми они были в обезьяньем питомнике. Там много маленьких обезьянок в клетках, и все – отчаянные попрошайки. Когда Любаша шла мимо клеток, все они протягивали лапки свозь прутья клеток, очень похожие на детские ручки и так жалобно смотрели на Любашу большими, грустными глазами! Они с папой на входе накупили заранее лакомства для обезьянок – орешки в кулечке, кусочки банана, но их все равно не хватило, пришлось сходить еще один раз. И все равно не хватило. Обезьянок было жалко, они сидели в клетках, как в тюрьме, и не могли прыгать по веткам, как в Африке, когда там был Доктор Айболит. И еще – они устраивали драки из-за каждого кусочка, что давала им Любаша.
После обезьяньего питомника они были в тиссо-самшитовой роще, в предгорье, там растут тиссы и самшиты, они вечнозеленые, их кожистые листики не опадают осенью. Но почему их называют вечно зелеными? Ведь нет ничего вечного на земле. И эти кустарники когда-то вырастут, состарятся. А что будет потом? Ой, лучше не думать о грустном, когда светит южное солнце и упоительно пахнет магнолия с огромными фарфоровыми чашками цветов.
Они доехали потом до самого Батуми. Поезд шел не торопясь вдоль берега моря, и из окошка было видно всё. Кипарисы, высокими зелеными свечками сбегавшими к морю, крохотные желтые пятнышки пляжей на берегу и само море, безбрежное, голубое, с громадами кораблей. Одни были военные, одни стояли на якоре, ощетинившись стволами пушек, другие, высоченные, многоэтажные плыли на юг, туда, где была Турция, неведомая, загадочная страна, где живут турки. Они носят белые чалмы и пьют турецкий чай из пиалушек, сидя у низеньких столиков прямо на ковриках, сложив ноги по-турецки. Любаша пробовала так сложить ноги и сидеть, но ведь это очень неудобно, и устают ноги. Гораздо удобнее сидеть на стуле. И почему турки делают так? У них что, нет стульев?
Мир огромен, многообразен, удивителен, и всей жизни не хватит, чтобы объездить и увидеть все уголки. Но есть в этом мире города мечты. Они прекрасны своими широкими проспектами и набережными, там солнце особенно ярко, и оно не обжигает, а ласково греет, поэтому там люди добры друг к другу, и нет место зависти и злобе. Скоро Любаше исполнится десять лет, и они уедут в один из таких городов, чтобы начать новую, счастливую, красивую жизнь. Все эти города мечты Андерса были южными. Одесса – жемчужина у моря, красавец Днепропетровск на берегу широкого, как море, Днепра, Киев, матерь городов русских. И очень важным было – не просто жить, но получить работу по специальности – стальные конструкции для строительства. В Днепропетровске был такой завод – завод металлоконструкций имени пламенного революционера Бабушкина, один из старейших и крупнейших в стране, там можно было пройти настоящую школу, стать первоклассным специалистом. Андерс написал письмо на этот завод и получил ответ: ”Нам нужны конструкторы, приезжайте, квартира – в течение двух-трех лет, если покажете себя”. Андерс был уверен – он покажет себя! Весной случилась командировка в Москву, он на день слетал в Днепропетровск и влюбился в город и в завод.
