Эдгар Аллан По
Человек толпы
По мере того как ночь прибывала, прибывал и мой интерес, потому что менялся не только характер толпы (ее лучшие черты исчезали с удалением наиболее порядочных элементов, а худшие выступали ярче по мере того, как поздний час выманивал всякий сброд из его логовищ), но и лучи газовых фонарей, сначала слабые в борьбе с угасающим днем, теперь разгорелись и озаряли все предметы ярким дрожащим светом. Все было мрачно и все сияло, как эбеновое дерево, с которым сравнивают слог Тертуллиана[5].
Странные световые эффекты приковали мое внимание к отдельным лицам, и хотя этот рой светлых призраков проносился мимо окна так быстро, что я успевал бросить лишь мимолетный взгляд на каждую отдельную фигуру, но благодаря особенному душевному состоянию я мог, казалось мне, прочесть, едва взглянув, историю долгих лет.
Прильнув к стеклу, я рассматривал толпу, как вдруг мне бросилась в глаза физиономия дряхлого старика лет шестидесяти пяти или семидесяти, поразившая и поглотившая мое внимание совершенно особенным выражением. Никогда я не видывал ничего подобного. Помню, у меня мелькнула мысль, что Ретц, если бы он был жив, предпочел бы эту физиономию тем измышлениям собственной фантазии, в которых он пытался воплотить дьявола. Когда я попробовал проанализировать это выражение, в голове моей поднялся хаотический рой смутных представлений об исключительной силе ума, об осторожности, скаредности, скупости, хладнокровии, злости, кровожадности, торжестве, веселье, паническом ужасе, глубоком, безнадежном отчаянии. Меня охватило странное волнение, возбуждение, очарование. «Какая безумная история, – подумал я, – написана в этом сердце!» Мне захотелось во что бы то ни стало получше рассмотреть этого человека, узнать о нем что-нибудь. Накинув пальто, схватив шляпу и палку, я выбежал на улицу и, проталкиваясь сквозь толпу, попытался догнать старика, который уже исчез из виду. Мне удалось это, хотя и не без труда, и я пошел за ним почти по пятам, но осторожно, чтобы не привлечь его внимания.
Теперь мне нетрудно было изучить его наружность. Он был небольшого роста, очень худощав и, по-видимому, чрезвычайно слаб. Одежда на нем была грязная и оборванная; но белье, хоть и засаленное, – тонкого полотна, в чем я смог убедиться, когда старик попал в полосу яркого света, и, если только зрение не обмануло меня, я заметил сквозь прореху в его наглухо застегнутом и сильно подержанном roquelaure[6] блеск алмазов и кинжала. Эти наблюдения усилили мое любопытство, и я решился следовать за незнакомцем, куда бы он ни пошел.
Была уже ночь, над городом навис густой влажный туман, вскоре разрешившийся частым крупным дождем. Эта перемена погоды оказала странное действие на толпу, которая разом заволновалась: в одну минуту над ней вырос целый лес зонтиков. Шум, гвалт и суматоха удесятерились. Я же не обращал особого внимания на дождь: застарелая лихорадка, таившаяся в моем организме, заставляла меня находить удовольствие в сырости, правда очень опасное. Повязав шею носовым платком, я продолжил путь.
В течение получаса старик пробирался в толпе, а я следовал за ним по пятам, опасаясь потерять его из виду. Он ни разу не обернулся и потому не мог заметить меня. Наконец мы свернули на другую улицу, тоже людную, но все же менее запруженную народом. Тут мне бросилась в глаза перемена в манерах старика – он пошел медленнее и не так уверенно, как раньше. Он то и дело пересекал улицу, по-видимому, без всякой цели, а толпа была все еще настолько плотной, что в такие минуты мне приходилось следовать за ним вплотную.
