Эдди Яку
Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме
Глава третья
Завтра наступит,
если ты выживешь
Грузовик остановился на территории зоологического сада. И я оказался в ангаре вместе с другими молодыми евреями – нас было человек тридцать. Но за оставшуюся часть ночи людей подвозили все больше и больше. Когда набралось сто пятьдесят человек, нас снова погрузили в грузовик. По дороге я слушал рассказы о Хрустальной ночи, о мародерстве и сожженных синагогах. Я был шокирован, напуган и сильно тревожился за свою семью. Тогда никто из нас еще не понимал, что это только начало кошмара. Все стало намного-намного хуже, когда грузовик привез нас в концентрационный лагерь Бухенвальд.
Нацисты так жестоко меня избили, что при виде моих ран и синяков встречавший нас начальник слегка запаниковал и приказал охранникам отвезти меня в ближайшую больницу в тридцати восьми километрах от лагеря. Два дня я лежал там без охраны, и немецкие медсестры за мной ухаживали. Я спросил у одной из них, что будет, если я сбегу. Она посмотрела на меня с грустью и спросила:
– У тебя есть родители?
– Конечно.
– Через пятнадцать минут после того как ты попытаешься сбежать, твои родители будут висеть в петле.
Я сразу же выбросил из головы все мысли о побеге. Я не представлял, что стало с моими родителями. Успели ли они покинуть Лейпциг до прихода нацистов? Смогли ли спрятаться у кого-то из родных или друзей? Или нацисты все-таки добрались до них? Может, они уже в одной из немецких тюрем? Я совсем ничего не знал! А страх и тревога связывали мне руки не хуже охранников. Когда смерть мне уже не грозила и я более-менее поправился, из больницы позвонили в Бухенвальд, и нацистские охранники забрали меня обратно.
Вначале мне показалось, что в Бухенвальде не так уж и страшно.
Мне оказали медицинскую помощь, я находился среди немцев – в большинстве своем образованных представителей среднего класса. Я даже подружился с некоторыми из заключенных. Моим лучшим другом стал Курт Хиршфельд, молодой немецкий еврей из Берлина, арестованный в Хрустальную ночь. Все это, вместе взятое, привело к мысли, что, по-видимому, я нахожусь в безопасности. Как же я ошибался!
Бухенвальд, что в переводе с немецкого означает «буковый лес», был крупнейшим концентрационным лагерем в границах Германии. Окружающие его буковые леса вскоре назвали «Поющим лесом» – из-за криков подвергаемых пыткам заключенных.
Первыми заключенными стали коммунисты, задержанные в ходе одной из первых нацистских зачисток 1937 года. За ними последовали другие – те, которых нацисты не считали за людей: политические заключенные, славяне, масоны и евреи.
Лагерь был не приспособлен для такого большого количества заключенных. В нем не было ни казарм, ни бараков, поэтому нас загнали в гигантскую палатку, где мы спали на земле. Не лучше пришлось и одной тысяче двумстам чехам – их затолкали в помещение, которое было когда-то конюшней на восемьдесят лошадей. На одну койку у них приходилось по пять человек: они сдвинули кровати вместе и укладывались поперек, как сардины в банке. Понятно, что в таких условиях болезни были неизбежны.
Окружающие его буковые леса вскоре назвали «Поющим лесом» – из-за криков подвергаемых пыткам заключенных.
История сохранила свидетельства ужасов концлагерей Третьего рейха – они запечатлены на множестве фотографий. Думаю, мало найдется людей, которые их не видели. На них евреи: превратившиеся в ходячие скелеты, замученные, изуродованные, подвергающиеся всевозможным издевательствам, казнимые и казненные… Но, когда я сам оказался в Бухенвальде, все самое страшное было еще впереди. Вначале мы даже не догадывались, на что способны нацисты. Да и кто бы вообще мог такое представить?
А тогда мы не могли понять, за что нас так жестоко наказывают. Мы не были преступниками. Мы были законопослушными гражданами, обычными трудолюбивыми немцами, которые много работали, любили свои семьи и свою страну. Мы гордились своим положением в обществе, заботились о домашних питомцах, хорошо одевались, наслаждались музыкой, литературой, а также вином, пивом и три раза в день – вкусной сытной едой.
Теперь блюдо у нас было только одно – миска риса с тушеным мясом. Раз в день. Политические заключенные, которые считались особо опасными, носили на лодыжках и запястьях цепи, такие тяжелые и короткие, что во время еды эти люди не могли стоять прямо и сгибались над миской в три погибели. Ложек не давали – мы ели руками. Но все было бы еще ничего, если бы не жуткая антисанитария. Туалетной бумаги не было, приходилось подтираться чем попало – хорошо если тряпкой, а то и рукой.
Уборной нам служила гигантская выгребная яма, длинная траншея, где одновременно справляли нужду двадцать пять человек. Представляете себе такое зрелище? Двадцать пять мужчин – в большинстве своем врачи, юристы, инженеры, ученые – старательно балансируют на двух деревянных досках, чтобы облегчиться над ямой, полной нечистот.
Друг мой, как объяснить, насколько ужасным и сюрреалистичным все это мне казалось? Я не мог понять, что происходит. Я и до сих пор не до конца это понимаю. И не думаю, что когда-нибудь пойму.
Мы были нацией, которая превыше всего ставила закон, нацией, которая не мусорила на улицах, блюла чистоту. Тебя могли оштрафовать на двести марок за то, что ты выбросил из окна машины окурок. И вдруг все стало наоборот! Теперь грязь была повсюду, а наказания можно было ожидать в любой момент. Нас избивали за самые незначительные нарушения. Однажды утром я проспал звонок на перекличку, и меня выпороли. В другой раз избили резиновой дубинкой за то, что я расстегнул рубашку.
«Ваш муж/брат/сын был убит при попытке к бегству». Доказательством тому служила пуля в спине. Вот так эти ублюдки решали проблему переполненности Бухенвальда.
Каждое утро нацисты играли в страшную игру. Они открывали ворота лагеря и выпускали двести-триста заключенных. Когда несчастные успевали пробежать метров тридцать-сорок, по ним начинали стрелять из пулеметов. Погибших раздевали, складывали в мешки для трупов и отправляли домой с запиской: «Ваш муж/брат/сын был убит при попытке к бегству». Доказательством тому служила пуля в спине. Вот так эти ублюдки решали проблему переполненности Бухенвальда.
Вскоре для многих узников Бухенвальда смерть стала предпочтительнее жизни.
Знаете ли вы, что Отто фон Бисмарк, первый канцлер объединенной Германии, однажды призвал мир остерегаться немцев? С хорошим лидером они были величайшим народом на земле. С плохим лидером превращались в чудовищ. Так, для наших охранников дисциплина была куда важнее здравого смысла. Если солдатам приказано маршировать – они маршируют. Если им приказано стрелять человеку в спину – они стреляют. Ни на секунду не задумавшись, правильно это или нет. Немцы сделали логику своей религией, и это превратило их в хладнокровных убийц.
…Вскоре для многих узников Бухенвальда смерть стала предпочтительнее жизни. Вот как ушел из жизни один из моих знакомых – доктор Коэн, дантист. Эсэсовцы избили его так сильно, что у него разорвался живот, и он начал умирать медленной мучительной смертью. Он заплатил 50 марок за лезвие бритвы, тайком пронесенное в лагерь. Поскольку у него было медицинское образование, он точно рассчитал, какие артерии ему нужно перерезать, чтобы умереть за определенный промежуток времени. Он предполагал сесть посередине выгребной ямы, нашей так называемой уборной, в конкретный момент, чтобы у него было ровно семнадцать минут до прихода охранника. По его расчетам, именно столько времени требовалось, чтобы потерять достаточно крови и умереть. Потом он упал бы в выгребную яму, откуда его не смогли бы вытащить, иначе бы отмыли, зашили и наказали, приговаривая: «Ты умрешь, когда мы этого захотим! Не раньше». Но несчастный преуспел в своей мрачной миссии – сбежал от нацистов на своих условиях.
ТАКОЙ БЫЛА ГЕРМАНИЯ 1938 ГОДА – изменившейся до неузнаваемости. Нравственность, уважительность, обыкновенная человеческая порядочность в ней были утрачены. Да, сама страна радикально изменилась, но некоторых немцев если это и коснулось, то не в столь непомерной степени…
Лицо одного из первых нацистских солдат, увиденных мной в Бухенвальде, показалось мне знакомым. И неслучайно: с этим парнем мы жили в одном общежитии, когда я учился в Тутлингене под именем Вальтера Шляйфа. Его звали Хельмут Хоэр. Во времена нашего знакомства он всегда был добр ко мне.
– Вальтер! – воскликнул он, увидев меня. – Что ты здесь делаешь?
– Я не Вальтер, – ответил я. – Я Эдди.
И плюнул ему на ботинки. Меня буквально переполняло негодование! Я объяснил ему, кто я такой на самом деле, и заявил, что не могу поверить, как могло случиться, что он – некогда мой друг и хороший человек – служит теперь в СС.
Бедный Хельмут – он и не предполагал, что я еврей. Никогда я не видел его таким шокированным и растерянным. И знаете – он искренне хотел мне помочь! Конечно, он не мог позволить мне бежать, но пообещал сделать для меня все, что в его силах. И не обманул: отправился к начальнику лагеря и поручился за меня, аттестовав как порядочного человека и прекрасного инструментальщика. А нацистам такие мастера были нужны…
Стремление к высокой эффективности труда было в Третьем рейхе сильнее безумия чистой ненависти.
Третий рейх готовился к der totale krieg – тотальной войне против всего мира. В такой войне не было разницы между армией и промышленностью, солдатом и гражданским лицом, виновным и невиновным. Все немецкое общество перестраивалось на военный лад, на удовлетворение военных нужд. Поэтому любой человек, имевший какой-то опыт работы в машиностроении или разбиравшийся в производственных процессах, был потенциально полезен Третьему рейху. Вскоре после поручительства Хельмута меня вызвали в управление лагеря. Там меня спросили, готов ли я работать на нужды Германии.
– Да, – ответил я.
– До конца жизни?
– Да, – снова подтвердил я.
Сказать «да» мне ничего не стоило. Евреи снова стали козлами отпущения, как это уже много раз бывало на протяжении предшествующих веков, но жажда денег, а соответственно и стремление к высокой эффективности труда были в Третьем рейхе сильнее безумия чистой ненависти. Нас лишили свободы, но, если немецкое государство могло зарабатывать деньги на узниках концлагерей, значит, грех нами не попользоваться.
Меня заставили подписать трудовой договор и расписку в том, что в лагере обо мне постоянно заботились, хорошо кормили и мое пребывание в нем было комфортным. Затем был составлен план моего перевода, отражавший то, на каких условиях и как именно он будет проводиться. В рамках этой сделки моему отцу разрешалось забрать меня из Бухенвальда и отвезти домой, где я мог провести несколько часов с мамой, а потом сопроводить на авиационный завод в Дессау, на котором я работал бы до последнего вздоха. После Хрустальной ночи моя семья вернулась в Лейпциг и дожидалась лучших времен. Вообще-то они хотели бежать из Германии, но не могли оставить здесь меня одного.
Отец был вне себя от радости, когда узнал, что меня могут освободить! В семь часов утра 2 мая 1939 года он приехал за мной на арендованной машине. После шести месяцев моего пребывания в Бухенвальде.
Меня заставили подписать трудовой договор и расписку в том, что в лагере обо мне постоянно заботились, хорошо кормили и мое пребывание в нем было комфортным.
Друг мой, ты можешь себе представить, как я был рад оттуда уехать? Обнять отца у ворот Бухенвальда? Сесть на пассажирское сиденье рядом с ним и уехать на свободу? Испытать ни с чем не сравнимое чувство обретения свободы…
Это чувство я берег в себе все последующие годы. И постоянно напоминал себе, что если я смогу прожить еще один день, час, минуту, то боль уйдет и наступит завтра…