Эдди Яку
Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме
Под маской Вальтера Шляйфа мне жилось одиноко: я никому не мог сказать, кто я на самом деле, и никому не мог довериться.
Что и говорить, под маской Вальтера Шляйфа мне жилось одиноко: я никому не мог сказать, кто я на самом деле, и никому не мог довериться. Раскрыв свое еврейское происхождение, я подверг бы себя опасности. Особую осторожность следовало соблюдать в душе и туалете: нельзя было допускать, чтобы другие мальчики заметили, что я обрезан. Можете себе представить, о чем мне приходилось заботиться?
Я связывался с семьей крайне редко. Писать письма было небезопасно, а звонил я с телефона, находившегося в подвале универмага, до которого добирался длинным и запутанным путем, чтобы меня точно никто не смог выследить. Каждый редкий разговор с родными разбивал мне сердце. Нет слов, чтобы выразить, как тяжко тринадцатилетнему подростку оказаться вдали от дома, чтобы не упустить единственную возможность получить образование и обеспечить себе будущее, которого желает для него отец! Но я терпел – ведь подвести семью было бы еще хуже.
Когда я жаловался на одиночество, отец призывал меня быть сильным. «Знаю, Эдди, как трудно тебе приходится, но когда-нибудь ты меня поблагодаришь», – говорил он. Только много позже я узнал, что отец, такой стойкий в минуты этих разговоров, едва повесив трубку, плакал как ребенок. Он храбрился, чтобы я стал храбрее.
…Я буду благодарить его за все, что он для меня сделал, до конца жизни. Без того, чему я научился в колледже, я бы ни за что не справился с тем, что ждало меня впереди.
ПРОШЛО ПЯТЬ ЛЕТ. Пять лет неустанной работы и одиночества.
Я притворялся другим человеком с тринадцати с половиной до восемнадцати лет. И все это время хранил свой секрет. Это было тяжкое бремя. Не было минуты, чтобы я не тосковал по семье. Но старался держаться стойко, понимая, как важна для меня учеба.
В последние годы обучения я работал в компании, производившей рентгеновское оборудование, – его изготовление требовало особой точности. Я должен был не только овладеть теорией, техническими знаниями, но и показать, что способен применять их на практике. Днем я работал, вечером учился. Среда являлась единственным днем недели, который я мог полностью посвящать учебе.
Я притворялся другим человеком с тринадцати с половиной до восемнадцати лет.
А знаешь, мой друг, несмотря ни на что, мне нравилось получать образование. Мастера, у которых я обучался, были людьми выдающегося ума и виртуозных умений. Казалось, они могут сотворить все что угодно – от мельчайших шестеренок до гигантских машин, воплощавших в себе наивысшие достижения технического прогресса. Было в этом что-то от волшебства. Германия шла в авангарде промышленной и технологической революции, которая обещала улучшить качество жизни миллионов людей, и я был на переднем крае.
В 1938 году, едва мне исполнилось восемнадцать, я сдал выпускные экзамены и был удостоен звания лучшего ученика года. Меня пригласили вступить в профсоюз. Профсоюзы в Германии были тогда не такими, как сейчас. Основным направлением их деятельности являлось не столько улучшение условий труда и увеличение зарплаты, сколько профессиональный уровень работников, совершенствование их мастерства. В профсоюз приглашали лишь лучших в своей профессии. Это была организация, объединявшая высококлассных специалистов, которые сотрудничали, чтобы продвигать вперед науку и промышленность. Классовая принадлежность и вероисповедание в профсоюзе не имели значения, на первом месте стояла сама работа. Поэтому получить приглашение в профсоюз в моем возрасте действительно было большой честью.
Церемония вступления в профсоюз проводилась с большой торжественностью. Здесь даже лучше подойдет слово «посвящение», а не «вступление». Я предстал перед собравшимися, чтобы публично принять благодарность за свои профессиональные успехи от Мастера – главы Союза точного машиностроения, который был одет в традиционную синюю мантию с красивым кружевным воротником.
«Сегодня мы принимаем ученика Вальтера Шляйфа в один из лучших профсоюзов Германии», – объявил он. И я сразу же разрыдался. При всех!
Мастер слегка встряхнул меня за плечо и попытался успокоить: «Да что случилось? Ведь это один из лучших дней твоей жизни! Ты должен гордиться!»
Но я был безутешен. Мне было невыносимо грустно из-за того, что рядом нет моих родителей. Я так хотел, чтобы они увидели, чего я достиг, и чтобы мой наставник понял, что я не несчастный сирота Вальтер Шляйф, а Эдди Яку, у которого есть любящая семья. И что мне очень-очень больно находиться вдали от них!
Я дорожу знаниями и опытом, которые получил в те годы. Но всегда буду сожалеть, что находился тогда вдали от семьи. Как говорил мой мудрый отец, в мире есть много такого, чего не купишь ни за какие деньги, потому что это бесценно. И это семья в первую очередь, семья во вторую очередь. И в последнюю – тоже семья.
Глава вторая
Слабость может превратиться
в ненависть
Самую большую ошибку молодости я совершил 9 ноября 1938 года.
Закончив обучение, я устроился на работу, связанную с изготовлением медицинских инструментов, и еще несколько месяцев оставался в Тутлингене. Приближалась 20-я годовщина свадьбы моих родителей, и я решил неожиданно приехать – сделать им сюрприз. Купил билет на поезд, сел в вагон и всю дорогу наблюдал, как за окном проносятся поля и леса Германии. Через девять часов я оказался в родном городе.
В Тутлингене у меня не было доступа к газетам и радио. И я понятия не имел, что происходит в моей любимой стране. Не знал, что над этой землей все более сгущаются тучи антисемитизма.
Самую большую ошибку молодости я совершил 9 ноября 1938 года.
Дома меня ждали запертые двери, которые пришлось открыть своим ключом. И… пустота. Вся моя семья исчезла. Забегая вперед, скажу, что они решили не сообщать мне о необходимости скрываться, думая, что я далеко и в безопасности. Меня встретила только моя такса Лулу, которая тут же бросилась ко мне и начала лизать ноги. Как счастлива она была меня видеть! И наши чувства были взаимны.
А в это время уже по всему городу пылали синагоги!
Я волновался за своих близких и никак не мог понять, почему посреди ночи их нет дома. Но я очень устал и лег в свою детскую кровать – впервые за пять лет. Мне даже не приходило в голову, что здесь со мной может случиться что-то плохое.
Но сон не шел, и я прислушивался к звукам улицы. А в это время уже по всему городу пылали синагоги! В конце концов усталость взяла свое, и я уснул…
Проснулся я в пять утра из-за того, что кто-то с силой пинал входную дверь. Я еще не успел ничего понять, как в дом ворвались десять нацистов, которые вытащили меня из кровати и избили до полусмерти. Пижама насквозь пропиталась кровью. Один из них отрезал штыком винтовки ее рукав и уже начал было вырезать на моей руке свастику, как вдруг на него набросилась маленькая отважная Лулу. Не знаю, то ли она его укусила, то ли просто напугала, но нацист отпустил меня и заколол мою бедную собачку штыком с криком «Juden hund!» – «Еврейская псина!».
И я подумал: «Это твой последний день, Эдди. Сегодня ты умрешь».
Но моя смерть не входила в их планы, они хотели только избить и унизить меня. Добившись своего, они выволокли меня на улицу и заставили смотреть, как разрушают наш двухсотлетний дом – родной дом, где жило не одно поколение нашей семьи. И в тот момент я, мой друг, потерял все, ради чего жил: достоинство, свободу, веру в людей. Из человека меня превратили в ничто…
Эта ночь теперь печально известна как Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин. Ее назвали так потому, что после погромов, учиненных коричневорубашечниками – нацистскими военизированными формированиями, – в еврейских домах, магазинах и синагогах, улицы были обильно засыпаны осколками стекла. Немецкие власти не сделали ничего, чтобы это остановить.
Обычные граждане, наши друзья и соседи, с которыми наша семья дружила еще до моего рождения, присоединились к насилию и грабежам.
В ту ночь цивилизованные немцы зверствовали по всему Лейпцигу, по всей стране. Почти все еврейские дома и предприятия в моем городе были разгромлены, разрушены, сожжены или иным образом уничтожены, как и наши синагоги. Как и наши люди.
И самым страшным во всем этом было то, что против нас выступили не только нацистские солдаты и фашистские головорезы. Обычные граждане, наши друзья и соседи, с которыми наша семья дружила еще до моего рождения, присоединились к насилию и грабежам. Когда толпа устала от погромов, всех евреев, которых удалось схватить – среди них было много маленьких детей, – согнали в кучу и стали бросать в реку, по которой я в детстве катался на коньках. Лед был тонкий, а вода – ледяной. А мужчины и женщины, среди которых я вырос, стояли на берегу, плевались и глумились над людьми, которые пытались выбраться из воды.
«Стреляйте в них! – вопили они. – Стреляйте в еврейских собак!»
Что произошло с нашими немецкими друзьями? Почему они стали убийцами? Почему наслаждались нашими страданиями? Как можно превратить друзей во врагов и испытывать к ним такую ненависть? Куда исчезла Германия, которая вызывала у меня чувство гордости, страна, где я родился, страна моих предков? Как случилось, что за одну ночь друзья, соседи, коллеги стали заклятыми врагами?
Это было безумие в прямом смысле слова – в противном случае это означало бы, что цивилизованные люди полностью утратили способность отличать хорошее от плохого. Они зверствовали – и получали от этого удовольствие. Они думали, что поступают правильно. И даже те, кто не мог себя обмануть и принять нас, евреев, за врагов, ничего не сделали, чтобы остановить обезумевшую толпу.
Если бы тогда, в Хрустальную ночь, нашлось достаточно людей, которые встали бы перед толпой и сказали: «Хватит! Что вы делаете! Что с вами не так?!» – возможно, история пошла бы по другому пути.
Если бы тогда, в Хрустальную ночь, нашлось достаточно людей, которые встали бы перед толпой и сказали: «Хватит! Что вы делаете! Что с вами не так?!» – возможно, история пошла бы по другому пути. Но таких не нашлось. Они испугались. Они были слабыми. Из-за слабости их удалось склонить к ненависти.
…Когда меня запихивали в грузовик, кровь на моем лице смешалась со слезами, и я перестал гордиться тем, что я немец. Навсегда.