Эдди де Винд
Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет
Глава 9
На улице между бараками стояла жара. Только вдоль Тринадцатого барака тянулась узенькая полоска тени, которая медленно расширялась, и так же медленно тянулся непереносимо жаркий воскресный день. В этой узенькой полоске, прижавшись друг к другу, коротала время половина арестантов из Центральной и Восточной Европы. Остальные, не найдя вообще никакой тени, сидели на корточках вдоль залитой солнцем стены Двенадцатого барака или просто валялись на земле, растянувшись в пыли. Их полуобнаженные тела покрывала грязь, образовавшаяся от смеси песка и собственного пота. Они дремали, прикрыв шапочками лица.
Ханс предпочел жаркую солнечную сторону, чтобы не тесниться в тени, среди плотно прижатых друг к другу потных тел. Он прогуливался вдоль бараков с Оппенхаймом, непрестанно рассуждавшим о скором конце войны в связи с тем, что у немцев кончится бензин и дизельное топливо.
И тут раздался громкий голос:
– Все, кто обут в башмаки, – шаг вперед!
Ханс заколебался. Он был одним из немногих, на ком были башмаки. Остальные попали на карантин прямо из дезинфекции и были все еще обуты в сандалии. Его колебания оказались для него роковыми, потому что выкликал обутых в башмаки староста барака. Он выхватил Ханса за шиворот из толпы, заметив краем глаза, что тот пытается улизнуть. Носивших башмаки оказалось пятнадцать человек. В основном это были поляки – мрачные, дюжие молодые парни, еще не успевшие отощать после сытной домашней пищи. Их построили в два ряда и повели к Первому бараку. Там стояли рольвагены с прикрученными проволокой к передку широкими лямками, в которые их заставили впрячься, по двое в каждую подводу, и тащить к воротам лагеря. Староста барака, сопровождавший их, отрапортовал:
– Häftling 27903 mit 15 Häftlingen zur Straßenbau [57].
Так вот что это было – строительство дороги. Эсэсовец записал их команду в свою книгу, лежавшую за окошком караульного помещения коменданта, и они двинулись вперед. Ханс улыбнулся, вспомнив день своего прибытия в лагерь, всего неделю назад. Всех этих людей с остановившимися взглядами, тащивших подводы. Теперь и его впрягли в подводу, и он стал колесиком в этой пятнадцатисильной машине, и если он будет тянуть свою лямку недостаточно усердно, его подтолкнут вперед идущие вслед за ним поляки.
– Dalej, dalej![58] – орали поляки.
– Davai, bistro! – вторили им русские.
– Los, Schweinehunde! [59] – понукал свою команду староста барака, и когда они проходили мимо какого-нибудь эсэсовца, он вдвое усиливал свой голос и лупил палкой по спине или по голове того арестанта, который в тот момент подворачивался под руку. Неважно кого, потому что самым главным для старосты было продемонстрировать свой энтузиазм. Так происходило везде при нацистах. Эсэсовцы орали на всех, включая старост бараков. Старосты бараков орали на всех и лупили их одинаково, включая поляков, а поляки отводили душу, выбирая для этого слабейших из тех, кто попадался им под руку. В данном случае таковыми оказались Ханс и польский еврей, которого звали Лейба.
Они и не собирались отвечать. Ханс чувствовал, что поляки орут, чтобы «спустить пар», потому что на них самих уже наорали. Фюрер орал на своих генералов. Эти легко переносили его крик, потому что они, в свою очередь, могли наорать на подчиненных им офицеров. А уж офицеры отводили душу на рядовых. Как шар на бильярдном столе, который останавливается, ударившись о другой шар, так и каждый человек в лагере успокаивался, наорав на кого-то из арестантов или избив его. Староста барака наорал на поляков, поляки наорали на Ханса.
Так что, если считать от фюрера, наоравшего на генералов, этот ор докатился по цепочке до Ханса, а он оказался последним, потому что ему было не на кого наорать.
Он ощутил свое полное бессилие, когда они добрались до горы гравия. Его необходимо были нагружать на подводы в две смены, но Ханс всегда оставался со своей лопатой, потому что передать ее было некому. Все просто: 15 = 7+8, восемь человек работают, семеро отдыхают. Поэтому восьмой не мог расстаться со своей лопатой, и этим восьмым все время оказывался Ханс. Он пожаловался Лейбе, который болтал во время отдыха с поляками – по-польски, и они весело посмеялись, но при этом ничего не поменялось.
Подводы курсировали между горой гравия и лагерем, туда и назад, а в лагере остальные арестанты, находящиеся на карантине, были заняты тем, что распределяли привезенный гравий по проложенным между бараками улочкам.
Ханс основательно взмок. На ладонях у него вздулись пузыри от лопаты, а ноги он натер краями деревянных башмаков, ерзавших по ничем не защищенной коже. Из-за того что поляки то и дело подталкивали его в спину, чтобы он шагал быстрее, он решил обратиться к эсэсовцу, дежурившему возле горы гравия. Но ему не удалось привлечь к себе внимание. Его величество штурмовик не пожелал отвлекаться на такую мелочь, как жалобы арестанта. Ханса к нему просто не подпустили, он сумел лишь схлопотать пощечину, и все продолжилось по-прежнему: те же крики и удары палкой старосты барака, те же насмешки поляков.
Когда после шестой по счету экспедиции они вернулись в лагерь с полными повозками гравия, все участники работ были совершенно обессилены. Арестантов уже построили перед бараками для переклички. Им криками велели поторапливаться, и они, напрягшись, подтащили свои подводы вперед еще на полшага; со всех сторон им грозили кулаками, и каждый эсэсовец, мимо которого они проходили, не поленился угостить их несколькими ударами.
Задыхаясь, они добрались до карантинного барака. И, бросив подводы, побежали наверх. В коридорах всех давным-давно уже выстроили на перекличку. Отовсюду неслись проклятия в их адрес, и особенно старались те, кто трудился на фронте уборки помещений – словно они были виноваты в том, что их впрягли вместо лошадей в повозки и заставили трудиться дольше, чем положено!
Перекличка шла очень медленно. Эсэсовец давно пришел и уже успел уйти, а они все стояли и ждали. У Ханса кружилась голова, на сердце было неспокойно. Горло у него пересохло, ноги опухли и болели так, что на глазах выступали слезы. Но стоило ему попытаться присесть на корточки или хотя бы прислониться к стоящим позади кроватям, немедленно появлялся «товарищ», который, подтолкнув Ханса локтем, указывал на неприемлемость такого поведения.
Наконец перекличка закончилась, но теперь нужно было снова выстраиваться в очередь, казавшуюся бесконечной, чтобы получить хлеб и кофе. И капельку джема на хлеб. Ханс слизнул его языком. Кофе он выпил, но хлеб проглотить не смог. Он съел его позже, когда смог прилечь и почувствовал, что проголодался. После чего он быстренько разделся, залез под одеяло и улегся. Сон навалился на него как спасение, как освобождение от лямки, которая привязывала его к подводе. Теперь в его руках больше не было лопаты, боль утихла, и стремление к покою наконец погрузило его в глубокий бассейн беспамятства.
Внезапный крик вызвал шок:
– Alle aufstehen! [60]
Что могло произойти? Что за переполох, зачем его вытащили из глубочайшего забытья, в которое он провалился? Это мама будит его поутру? Может быть, случился пожар? Или он заболел опасной болезнью? У него высокая температура? Некоторое время он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец ситуация прояснилась. Русский, с которым он делил постель, встряхнул его как следует и растолковал:
– Контроль ног!
Что теперь делать? Вечером, страдая от ран и смертельной усталости, он свалился в глубокий сон. И совершенно забыл помыться. Сейчас, среди глубокой ночи, у него оказались грязные ноги. Однако на этот раз ему безумно повезло. Эсэсовец был настолько пьян, что не смог разглядеть ничего, как ни старался. Он прошел мимо Ханса, и всего через полчаса наш герой оказался снова в постели и немедленно погрузился в сон.
Но в четыре часа утра, когда всех разбудили, он совершенно не чувствовал себя отдохнувшим.
Все его мышцы и кожа болели нестерпимо. Он надеялся, что уж сегодня-то его к работе не припрягут. Но эти надежды оказались вполне идеалистическими. Когда они выстроились в ряд перед своими кроватями, явился карантинный служащий со списком в руках. В нем оказались номера в точности тех же арестантов, что накануне таскали подводы с гравием, и Хансу пришлось идти вместе со всеми. Вот только сегодня это развлечение предстояло им на весь день. Одиннадцать часов: загрузка подвод гравием; перевозка гравия к месту назначения; разгрузка… Иногда – небольшие изменения маршрута: гравий привозили на то место, где начинали приводить в порядок новую дорогу, а иногда – на подсыпку старого покрытия. И снова тащили подводы за пределы лагеря, к холму гравия. Ханс справлялся неплохо. Он продолжал работать, хотя спина его, казалось, разваливается на части, а боль в ладонях, сжимавших черенок лопаты, словно обжигала. Как выяснилось, это было единственно верной линией поведения, потому что когда поляки увидели, что он не сдается, они постепенно прониклись к нему сочувствием. То один, то другой оказывался готов помочь, забирал у него лопату и подменял его. Но эта помощь имела, к сожалению, оборотную сторону: после нескольких минут отдыха Хансу приходилось снова браться за работу, но израненные руки переставали его слушаться, и каждое движение давалось ему с огромным трудом.
Но этот день в конце концов прошел; прошел без особенных приключений и следующий, и еще один день, и еще… Так шли дни один за другим, без особенных происшествий. Время от времени – удар палки, или рычание конвоира, или его же грязная ругань. Но кому интересны проблемы арестанта? И еще страшная усталость и боль, с каждым днем становящаяся все непереносимее, но какое это имеет значение? Раны на ногах Ханса, натертых в первый же день, загноились. Sanitäter [61] выдал ему немного антисептика, а на самом деле – суррогатного йода, чтобы смазывать раны, но это совсем не помогало. Глаза воспалились и болели от яркого солнца и оттого, что в них попадал песок.
На следующий день с утра он попытался записаться на прием к врачу, но санитар поднял его на смех:
– Тебе нужен врач из-за нескольких пустяковых царапинок?
Да еще вдобавок этот голод! Постоянный, день и ночь, голод! Что за рацион – кусочек хлеба и литр баланды в день? И видели бы вы ту баланду! Вода с несколькими кусочками свеклы или турнепса. Иногда попадаются полторы картошки на литр баланды, и чтобы их заполучить, нужно зачерпнуть гущи со дна котла. Но вряд ли вам повезет, потому что старосты карантинной службы черпают со дна только для себя и своих друзей. Иногда, если улыбнется удача, можно получить при помощи друзей лишний черпак баланды, но делать этого не стоит. Теперь, когда прошло уже почти две недели со дня прибытия в лагерь, Ханс, которого вполне можно было считать здешним «стариком», уже познакомился с результатами переизбытка баланды: отеками ног. И что же с ним будет, если вдобавок к ранам на ногах они будут еще и отекать? Да тогда его раны вообще никогда не заживут!
На пятый день – они как раз въехали в лагерь со своими подводами, наполненными гравием, – произошел инцидент!
Слева, по поперечной дороге, им наперерез вышли женщины. За пятьдесят метров до перекрестка их заставили остановиться, потому что мужчинам не было позволено иметь никаких контактов с женщинами.
Ханс затаил дыхание, пристально вглядываясь в толпу женщин. Потом, окончательно потеряв голову, заорал:
– Фридель! – и, сбросив с себя лямку, побежал по направлению к женщинам.
Впрочем, далеко убежать ему не дали; он успел сделать всего несколько шагов и тотчас же был схвачен Лейбом, польским евреем, который сильно встряхнул его и привел в чувство:
– Du Idiot [62], тебя же изобьют до полусмерти и кости переломают!
Ханс отвечал, что ему уже все равно.
– Но они и ее изобьют.
Этот аргумент заставил Ханса подчиниться. Он обеспокоенно поглядел на старосту барака, который следил за работами, но тот ничего не заметил, потому что и сам сделал несколько шагов в сторону женщин, чтобы посмотреть на них.
И все-таки Фридель тоже заметила его и издали помахала, очень осторожно, чуть-чуть повернув ладошку. Это выглядело так, словно она хотела cказать ему: я все еще здесь, думаешь ли ты обо мне хотя бы изредка? И он отвечал: ох, я так ужасно устал, слишком устал даже для того, чтобы думать о тебе. Но ты должна думать обо мне, потому что только так ты можешь меня поддержать. Так оно и было на самом деле, и он осторожно помахал ей в ответ, словно хотел сказать: он все понимает, она права, и он будет продолжать бороться, храня ее образ в своей памяти.
Наступили еще более тяжелые дни. Погода поменялась, сильно похолодало.
Сперва все обрадовались сменившей жару свежести. Кожа перестала болеть так сильно, мускулы стали подвижнее, и люди перестали задыхаться через каждые несколько шагов. Но тут пошли дожди. Одежда – легкие холщовые куртки и рубашки – совершенно не защищала от дождя и промокала насквозь.
Но не это было самым ужасным. После трехдневного дождя все дороги смыло напрочь. Дорога к горе гравия, к примеру, превратилась в цепочку глубоких луж, перемежающихся холмиками грязи. Вода доходила до щиколоток. Башмаки увязали в липкой грязи, а колеса тонули в ней по ступицу.
Но все равно надо было тащить подводу вперед. Когда они застревали в грязи с тяжело груженной подводой, на помощь приходила палка старосты барака. И если его палке не удавалось добиться того, чтобы подвода сдвинулась с места, в дело вступал более искушенный в таких ситуациях эсэсовец. В своих высоких сапогах он легко продвигался по грязи и с такой силой лупил первого попавшегося арестанта, что грязь веером разлеталась во все стороны.
Тогда они хватались за спицы колес и пытались повернуть их, чтобы столкнуть подводу с места, а штурмовик орал и бил всех кого ни попадя палкой, и староста барака весело хохотал, словно хотел показать, каким крутым в его глазах выглядел штурмовик. В конце концов подвода так или иначе сдвигалась с места. И хотя продрогшие до костей арестанты смертельно уставали, все-таки по прошествии одной или двух недель такого труда они все еще не выбились из сил окончательно, и необходимый объем работ выполнялся. Тела всех арестантов покрылись шрамами и синяками в результате постоянных ударов палками, но никто из них не получил опасных ран.
Однако они знали, что все могло быть намного, намного хуже. Разве они не видели, как эсэсовец, комендант барака, который наблюдал за порядком, так ударил вчера на Аппельплац мальчишку-цыгана, что разорвал ему щеку. И только за то, что ему не понравилось, как паренек стоял. После переклички им пришлось тащить мальчишку в госпиталь.
Такова жизнь, частью которой тебя сделали: почти ежедневные избиения, раны и страдания. Поэтому они объединились, чтобы выжить в безумных обстоятельствах. Так что теперь бешеному эсэсовцу противостояло организованное сообщество, где всякому доставалась равная часть опасности. Поляки подбадривали Ханса, а Ханс старался помогать полякам. Они больше не чувствовали боли от ударов, они знали: подводу надо вытащить любой ценой!
– Взя-лись! Рраа-зом!
Пятнадцать пар слаженно действующих мужских рук справлялись с задачей, которая оказалась бы не по силам даже паре лошадей. Но теперь они стали еще сильнее, теперь у них был резерв. «Что будет с нами через неделю или через месяц?» – размышлял Ханс, забравшись вечером в постель. Он чувствовал себя больным. Он снимал мокрую насквозь рубаху, но температура заставляла его дрожать под тоненьким одеяльцем, которое он делил с двумя соседями по койке. Несмотря на то, что на верхних койках было тепло, а людей в помещении было много, он дрожал от холода. Что же с ним было?
Поляки, которые попали сюда на несколько недель раньше, часто получали посылки из дома. А русские то и дело получали еду через друзей, давно живших в лагере. Никто не сравнится с русскими по части умения «организовать» свою жизнь наилучшим образом. Даже если возле кухни будет толочься с десяток эсэсовцев, ни один русский не побоится утащить оттуда полные карманы картошки. И всегда отыщется место, где он сможет тайком развести огонь и сварить эту самую картошку. Но и нигде вы не встретите такой великой дружбы, как между этими русскими, потому что у каждого найдется дружок на карантине, с которым он честно поделится добычей.
Но кто поможет Хансу? И тем немногим голландцам, которые оказались вместе с ним на карантине? Он давно уже заметил, что голландцы в лагере не слишком торопились позаботиться друг о друге.
А голландских евреев, так же как и прочих голландцев, считали в лагере слабыми и ленивыми. Возможно, те, кто так думал, были правы. Голландцы по природе своей люди спокойные и деловитые, которым несвойственно усердно стремиться к достижению цели или идти к ней окольными, кружными путями. Так зачем ему, голландцу, усердствовать в этой почти бесполезной работе? Ведь для голландцев военное производство – это бессмысленный и безумный труд. Так что они в такой ситуации имели право быть ленивыми.
Но из-за этого почти никто из голландцев в лагере не смог найти такое место, где все было бы организовано так, чтобы его это устраивало. Ни один из них не работал на кухне или на складе, и – возможно, за исключением Леена Сандерса – мало кто заботился о духе коллективизма.
Еще несколько раз Ханс получал от Фридель пакеты с бутербродами, переданные тайными путями. Для него это было счастьем, невероятным, огромным, никогда раньше не испытанным. Но как преодолеть голод, подхлестываемый тяжелой работой? Как долго он сможет продержаться?
И вдруг, через три недели, случилось нечто неожиданное. Было еще совсем рано, и Ханс, не торопясь, в третий раз откусил и стал пережевывать остатки сбереженного со вчерашнего дня куска хлеба, когда в помещение вошел писарь барака. Он выкликнул несколько номеров, среди которых был и номер Ханса. Они стояли вчетвером в проходе между кроватями и, едва им скомандовали «на выход», повернулись и пошли в сторону госпиталя.
В Двадцать первом бараке собралась целая толпа. Ханс разговорился с каким-то небольшого роста старичком. Он показался Хансу толстым, но, если присмотреться, можно было заметить, что он страдает водянкой. Весь его «жир» оказался всего-навсего водой, а на лбу красовался здоровенный фурункул. Звали его доктор Кон, он был врач-дерматолог и целый месяц проработал в команде по строительству дорог. Это был его третий визит к лагерному врачу, и он был уверен, что его положение никак не изменится.
Ханс, напротив, был исполнен оптимизма и оказался прав. Несколько коротких вопросов об образовании и опыте работы – и он почувствовал, что теперь уже все будет в порядке.
Наконец-то он снова попал в госпиталь, наконец-то у него появился шанс.
Его эпопея с подводами и строительством дорог, с чрезмерно тяжелой работой целыми днями под дождем наконец-то закончилась. И, несмотря на свои огрубевшие руки (он не смог бы написать сейчас ни строки), несмотря на свои израненные ноги, на свою спину, не дававшую ему ни нагнуться, ни выпрямиться до конца, он вошел в приемное отделение Двадцать восьмого барака полный мужества и боевого духа.
Глава 10
Способны ли вы представить, что даже в концентрационном лагере можно умирать от скуки? Хансу было смертельно скучно. В Двадцать восьмом бараке для него не было никакой работы. Да и остальным фельдшерам приходилось ждать, пока их поделят между разными больничными бараками, где есть нужда во вспомогательном персонале. Ханс с удовольствием насладился бы выпавшим ему отдыхом, если бы мог по утрам не торопиться вылезать из постели, а днем имел возможность выходить на улицу и греться в лучах скудного осеннего солнышка. Но нет, такой радости ему не пришлось испытать. Принцип концентрационного лагеря состоит в беспрерывном Bewegung[63]. Вот почему даже в те дни, когда арестанту нечего делать, он должен постоянно находиться в движении.
С утра необходимо вставать по гонгу, потом – умываться и одеваться; а когда через четверть часа гонг призывает всех на работу – надо работать. Уборщикам хорошо – они моют швабрами пол. Но помогать им нельзя, потому что тогда уборщикам нечего будет делать, и никто не знает, на какую еще работу их могут послать.
Потом – мытье окон. Куском газеты или другой ненужной бумаги фельдшеры начинают с шести часов утра протирать окна. К двенадцати часам, когда принесут баланду, два окна уже вымыты. Если удалось закончить работу раньше – лучше всего запачкать окна, а после снова их вымыть.
Ой вэй… Совсем плохо, если вдруг староста барака или эсэсовец решили, что окна были помыты недостаточно тщательно. Рычание или удар палкой – самое меньшее, что ожидает «провинившегося»; хуже всего, если староста заявит, что ему совершенно не нужен ленивый фельдшер. И что завтра провинившемуся придется встать «на часы» – это означало, что с утра, когда прозвучит второй гонг и все выйдут из своих бараков на улицу, ему придется встать под гонгом и принять участие в работе той команды, для которой его выберут.
Вот потому все чистили свои окна невероятно старательно.
И все-таки Ханс радовался. Это была скучная работа; проводить целый день на ногах оказывалось довольно утомительно, но не отнимало много сил. Вдобавок и баланда в госпитале была несколько лучшего качества, чем в карантине, и часто удавалось получить на пол-литра больше положенного, потому что множеству польских фельдшеров регулярно приходили огромные посылки из дома, вот они и брезговали лагерной баландой – не ели ее совсем.
В «большом» лагере, вне госпиталя, переклички продолжались бесконечно долго. Иногда арестантам приходилось стоять под дождем по два часа и дольше. А в госпитале эта процедура занимала всего несколько минут. После вечерней переклички наступало свободное время: можно было ложиться спать, а можно – пойти прогуляться или заняться чем-нибудь еще. Никакого «контроля ног», конечно, как и других издевательств подобного рода: предполагалось, что фельдшеры в состоянии содержать себя в чистоте.
Так что жизнь в Двадцать восьмом бараке была очень похожа на нормальную. И, что особенно важно для Ханса, теперь он имел постоянный контакт с Фридель. Вечера становились короче; едва спускались сумерки, почти всегда находился кто-нибудь, с кем можно было прогуляться по лагерю. Поэтому по вечерам он довольно часто получал возможность поговорить с Фридель хотя бы несколько минут, пока она стояла у окна.
– Фридель, меня больше не надо подкармливать, я каждый день получаю добавку баланды.
– А что они кладут в эту твою баланду?
– И еще сегодня я заработал лишнюю пайку хлеба. Я постирал белье одного толстого поляка.
Но Фридель почему-то молчала, нервно ероша рукой короткий ежик своих волос. И тут Ханс услышал, что в штюбе, позади Фридель, кто-то вскрикнул. Через некоторое время она наконец заговорила:
– Староста барака, кажется, что-то заметила, но не поняла, что я разговаривала с тобой.
– Как у тебя дела?
– Ах, милый мой, мы ведь не работаем. Мы получаем рацион наравне с теми, кто трудится на самых тяжелых работах. Вроде бы прекрасная возможность выжить, но… – Что – «но»? – перебил ее Ханс.
– Ох, милый, здесь очень страшно, здесь происходит настоящий кошмар. Вот сейчас – снова с этими греческими девушками… Я не знаю, что точно с ними сделали. Только у них внутри все горит. Их пятнадцать человек. У них были жуткие боли после того, что с ними сделали. А одна из них просто умерла.
– А с тобой они ничего такого не сделают?
– Кажется, эти эксперименты закончились. Несколько недель назад здесь появился профессор Шуман, жирный бош [64], и постоянно у нас толокся, но в последнее время я его не видела. Мне кажется, они начинают новую серию экспериментов, что-то связанное с инъекциями, где-то внизу.
– А тебя они не включат в эти опыты?
– Скорее всего нет, я теперь работаю медсестрой в штюбе, где лежат голландские женщины, а персонал они стараются не использовать как подопытных кроликов…
Но тут им пришлось прервать беседу: по всему лагерю разнесся хорошо им знакомый заливистый свист.
Раппортфюрер Клауссен (его чин в войсках СС был Oberscharführer[65]) появлялся в лагере каждый вечер и был известен как весьма опасный тип. Он никогда не расставался с плетью для верховой езды. Если арестант, попавшийся ему на пути, получал всего лишь один удар его знаменитой плети – он мог считать, что легко отделался. Едва эсэсовец входил в ворота лагеря, как звучал высокий, пронзительный свист, предупреждающий арестантов о появлении монстра. Ой вэй, если он вдруг что-то заметил, – например, у арестанта волосы были чуть длиннее, или арестант приветствовал его недостаточно глубоким поклоном, если арестант рассмеялся или раппортфюрер почувствовал, что он не нравится арестанту… Короче, не проходило вечера, чтобы хоть одного человека не забили до полусмерти.
Правда, потом Клауссен смирял свое бешенство. Но даже тут положение считалось еще очень сносным, если сравнить, к примеру, с Биркенау или Буной, так называемым Освенцимом-I I. Дело в том, что лагерь Освенцим-I считался показательным; бараки здесь были каменными, и каждый арестант имел собственную кровать. Здесь находились огромные склады, с которых всегда можно было стащить что-нибудь жизненно необходимое; тут же располагался образцово-показательный госпиталь. Нет-нет, ситуацию в Освенциме-I никак нельзя было сравнивать с положением во всем остальном комплексе, носящем то же название – Освенцим.
Много интересного рассказал Хансу парень, с которым он разговорился как-то вечером. Он прибыл в лагерь в прошлом месяце, одновременно с Хансом, и был послан вместе с двумястами двадцатью восемью арестантами в Буну. Буна находилась в двух часах пешего хода от Освенцима-I, там выстроили колоссальный фабричный комплекс, который продолжал расширяться.
– Большинство ребят прокладывали в Буне кабели; некоторые работали на заливке бетона. Вот у кого была тяжелая работа: целый день им приходилось перетаскивать в руках мешки с цементом по семьдесят пять килограммов каждый. (Ханс попытался представить, как он мог бы чувствовать себя вечером после того, как целый день таскал тяжеленные мешки с цементом – от вагонов узкоколейки до бетономешалки, находившейся в ста метрах от железной дороги, а на пути, примерно через каждые десять метров, его поторапливали бы ударами палок капо или эсэсовец.)
– Одного из таскавших цемент к концу первого дня забили насмерть, – продолжал парень. – А знаешь ли ты о судьбе своего родственника Плаута, дипломированного фельдшера из Вестерборка? Так вот, с ним охранники проделали старый как мир трюк. Охранники стояли в четырех углах квадрата, внутри работали арестанты, которым было запрещено выходить за его границы. Эсэсовец, дежуривший у бетономешалки, распорядился, чтобы Плаут притащил ящик, стоявший за границей охраняемого стражей квадрата. Плаут не решался выйти за границу, и тогда эсэсовец ударил его по голове. И ему ничего не оставалось, как направиться к ящику, чтобы взять его, но когда он пересек линию между постами охраны, они застрелили его… Только не рассказывай этого его жене. Она здесь, в Десятом бараке. На другой день пришла очередь Якобсона, ему было сорок пять лет, для арестанта он считался очень старым. В слишком жаркий день он тащил свой тяжеленный мешок и вдруг упал и уже не смог подняться. Тех, кто пытался ему помочь, отгоняли палками. Через полчаса кому-то разрешили подойти к нему. Он был уже мертв.
Мы хотели унести тело, но нам не позволили. Потому что на утренней перекличке его посчитали, а на вечерней общее число арестантов должно было совпадать. И нам пришлось нести его тело с собой на Аппельплац, чтобы там его посчитали. С тех пор прошло пять недель, и из наших ребят погибло уже двадцать человек. И это число будет быстро расти, потому что все они переутомлены и изранены.
Только вчера один из наших парней, Йоп ван Дайк, всего-навсего на секунду замер после того, как поднял груз. Так стражник стал ему хамить, потом ударил прикладом винтовки, а после двинул его ногой по голове, когда тот упал на землю. И остался лежать без движения. Видимо, он неудачно упал, потому что, когда мы забирали его с собой вечером, он все еще находился без сознания.
Из ушей у него текла кровь. И никто не мог ему помочь: сперва надо было пройти перекличку. И пока она шла, он, кажется, стал приходить в себя: застонал и попросил воды. Перекличка продолжалась два часа. Когда объявили, что она окончена, его отнесли в госпиталь. Сегодня утром он умер.
– А ты как сюда попал? – спросил Ханс.
– Вчера вечером я обратился в госпиталь, пожаловался на боль в горле и высокую температуру. И они решили, что у меня дифтерит, это заразно, а заразные больные должны быть изолированы. Поэтому меня привезли сюда, в Центральный госпиталь. Я так обрадовался! Потому что госпиталь в Буне просто ужасный. Койки в три этажа, как здесь, но они кладут на верхний ярус самых тяжелых больных, чтобы им было легче дышать. И над моей головой прошлой ночью лежал дизентерийный больной с тяжелой диареей. Он всю ночь промаялся и все время звал фельдшера, но, конечно, никто не пришел к нему на помощь. Так что ему пришлось ходить под себя, и всю ночь он пролежал в собственном дерьме. А к утру все это начало протекать. Я сдвинулся как можно ближе к краю постели, чтобы его дерьмо не текло на меня. Когда пришел фельдшер и все увидел, то избил парня. Бил по лицу, ударил раз пять, не меньше. Этот жирный фельдшер обычно раздавал баланду и доедал то, что осталось на дне, то есть всю гущу. Если кто-то умирал в течение дня, а таких каждый день бывало по несколько человек, их порции хлеба фельдшер оставлял себе. Если кого-то переводили в другое отделение госпиталя или в другой госпиталь – их хлеб тоже оставался в отделении. Так что мой хлеб сегодня вечером сожрал тот же самый фельдшер. Но у меня так болит горло, что я все равно не смог бы его проглотить.
– Так ты считаешь, что тебе повезло заразиться дифтеритом?
– Не уверен; мне кажется, что всякий, кто попадает в госпиталь в Освенциме, – кандидат на скорое завершение своей жизни в газовой камере.
Но Ханс не мог в это поверить. Это правда, время от времени приходил лагерный врач, но до сих пор крепких молодых ребят он не забирал с собой.
– Можешь передать весточку моей жене?
– У вас есть дети?
– Нет.
– Тогда она, должно быть, оказалась там же, где все остальные женщины из нашего эшелона, – в Десятом бараке. Днем это слишком опасно, а завтра вечером я могу попробовать. Как ее зовут, кстати?
– Ты что, забыл меня? Букбиндер, глава сионистского движения!