Георг Эберс
Невеста Нила
– Ориона? – повторила дочь Сусанны таким тоном, как будто никто, кроме нее, не имел права о нем спрашивать. – Он проводил меня сюда, а сам отправился навестить раненых. Разве тебе нужно что-нибудь передать ему? – При этих словах она покраснела, недоверчиво взглянув на Паулу.
– Может быть, – сухо отвечала дамаскинка, вешая на шею шнурок с ключом от шкатулки. – Ступайте, девушки, поскорее вниз, – прибавила она, – сейчас подадут завтрак; я не пойду сегодня к столу.
– Ах какая жалость! – сказала Мария разочарованно. – Дедушке сегодня очень плохо, бабушка не отходит от него; если и ты не сойдешь вниз, то мне придется завтракать вдвоем с Евдоксией; Катерину ожидает экипаж, и она должна спешить домой. Пойдем со мной, Паула, прошу тебя! Ты не знаешь, как бывает несносна Евдоксия в такие жаркие дни!
– Пойдем вместе! – просила в свою очередь молоденькая гостья. – Ну зачем тебе нужно оставаться наверху? Вечером я опять приду к вам с моей мамой.
– Хорошо, – отвечала Паула, – но прежде мне все-таки необходимо навестить больных.
– Можно и мне с тобой? – спросила заискивающим тоном «мотылек», гладя нежную руку дамаскинки.
Мария захлопала в ладоши, запрыгала и вскричала:
– Ей только хочется к Ориону! Катерина любит…
Гостья зажала девочке рот, между тем как Паула, стараясь скрыть свое волнение, заметила, что ей нужно переговорить с молодым человеком об очень серьезных вещах. Тогда хорошенькая дочь Сусанны резко повернулась и пошла из комнаты, надувшись на подругу. Резвая Мария сочла за лучшее скатиться вниз по гладким перилам; несколько дней назад Катерина сделала бы то же самое, но теперь ей минуло шестнадцать лет и приходилось оставить ребяческие проказы.
Между тем Паула постучала в комнату, где лежали больные. Сестра милосердия из монастыря Святой Екатерины тихо отворила ей дверь. Ориона здесь уже не было. В первой комнате лежал тяжело раненный проводник каравана; во второй – сумасшедшая персиянка. В зале, смежной с первой комнатой и убранной с княжеской пышностью, беседовали между собой Гашим и Филипп. Последний был высоким коренастым мужчиной лет тридцати, носившим опрятную одежду из довольно грубой ткани и без всяких украшений. Бледное лицо ученого с живыми глазами отличалось умным и проницательным выражением, хотя нижняя часть его была некрасива и несоразмерно мала, как будто сдавлена, а скулы чересчур выдавались, зато широкий лоб придавал его физиономии своеобразную прелесть, как прекрасный купол, венчающий заурядное, жалкое здание. Такого человека с характерной головой мыслителя нельзя было не заметить даже в избранном кругу.
За время двухдневного знакомства Филипп сблизился с Гашимом. В настоящую минуту они увлеченно рассуждали о чем-то, причем их разговор перешел на Ориона. Врач, как неутомимый труженик, не любивший праздных людей, предающихся одним удовольствиям, хотя и признавал в наследнике мукаукаса блестящие способности и хорошее образование, но судил его не в пример строже, чем снисходительный Гашим. Для Филиппа каждая человеческая жизнь была священна, и все, что угрожало телу или душе ближнего, казалось достойным уничтожения. Ему было известно, сколько несчастья навлек Орион на бедную Мандану, как легкомысленно шутил он чувствами других женщин; подобные поступки заставляли Филиппа смотреть на сына Георгия как на вредного члена общества. По мнению ученого, жизнь налагала на каждого человека серьезные обязательства, которые он мог исполнить с помощью честного труда, каков бы он ни был, но лишь бы приносил пользу человечеству. Между тем юноши вроде Ориона не только не признают за собой обязательства трудиться, но бесполезно тратят свою собственную жизнь и разбивают чужие судьбы ради низких, эгоистических целей.
Умудренный годами мусульманин смотрел на вещи иначе. С его точки зрения, жизнь была сном, и лучшей частью ее, молодостью, каждый смертный имел право наслаждаться вполне, заботясь только о том, чтобы при пробуждении, которое начинается со смертью, для него не закрылся вход в Эдем. Человек не в силах бороться с неумолимой судьбой, говорил он; даже самый прилежный труд не может отвратить ее предопределения, и потому нам остается только с достоинством переносить неизбежные несчастья. Судьба не отяготила корабля Ориона излишним грузом; при хорошей погоде он несется легко по воле ветра. Юноша сам постарался надежно оснастить свое судно, и если когда-нибудь на него наложат тяжелый груз и толкнут на подводные камни, тогда обнаружатся истинные свойства Ориона. Гашим был уверен, что сын Георгия сумеет постоять за себя: ведь настоящие мореходы узнаются только в минуту смертельной опасности.
Тут Филипп перебил араба, желая доказать, что не судьба, признаваемая мусульманами, а личная воля человека руководит его кораблем; но их разговор был прерван приходом племянницы мукаукаса.
Купец почтительно поклонился ей, врач приветствовал девушку с уважением, но в то же время с робостью, непонятной в таком самостоятельном человеке. Он ежедневно посещал дом наместника в продолжение нескольких лет и почувствовал особенное расположение к Пауле, заметив неприязнь Нефорис к сироте. Беседы с ним давно заинтересовали ее, а со временем обратились в потребность, несмотря на сухой, резкий тон врача, сначала не нравившийся Пауле. Эти разговоры давали пищу ее уму, тогда как в среде людей, окружавших юную дамаскинку, все интересы вращались вокруг мелких событий в знатных семействах города или вокруг догматических споров о религии. Что касается самого мукаукаса, то он почти не принимал участия в женских беседах.
Филипп не говорил с Паулой о мелочах, но касался серьезных вопросов жизни или толковал о книгах, знакомых им обоим. Таким образом ему удалось вызвать молодую девушку на остроумные возражения. Мало-помалу она освоилась с его смелым образом мыслей и подчас беспощадно откровенным языком. Паула особенно стала уважать врача, убедившись в том, что этот ученый, обладавший многосторонними знаниями, отличался в то же время незлобивым сердцем, простотой и беспримерным самоотвержением. Жене мукаукаса не нравились почти все действия племянницы, между прочим, она не одобряла и ее дружбы с домашним врачом, наружность которого не могла вскружить голову молодой девушке. Нефорис не считала Филиппа равным себе и находила, что Пауле, при ее знатном происхождении, было неприлично вести с ним задушевные беседы. Порицая гордость дамаскинки, она упрекала ее за неуместное панибратство с человеком низкого звания; на самом же деле ей было досадно, что врач интересуется их бедной родственницей, она боялась, что это отвлечет его от болезни мукаукаса.
Увидев Паулу на пороге залы, Гашим узнал в ней свою вчерашнюю противницу. Между ними тотчас произошло примирение. Дочь Фомы созналась, что с ее стороны было крайне неразумно ставить в вину отдельному человеку, не делавшему никому зла, ошибки целой нации. Гашим отвечал ей, что люди справедливые всегда способны сознавать свои заблуждения. После того дамаскинка навела разговор на своего отца, и врач Филипп сообщил арабу, что она все еще не хочет отказаться от его поисков.
– Это единственная цель моей жизни! – воскликнула девушка.
– И я полагаю, что ты не права, – сказал врач.
Однако араб возразил, что есть вещи, с потерей которых слишком трудно примириться, и потому нам бывает дорога даже самая слабая надежда возвратить их.
– Я согласна с тобой! – продолжила Паула. – И как ты можешь противоречить мне, Филипп? Не от тебя ли я слышала, что ты не теряешь надежды на спасение больного? Вот и я твердо надеюсь на свидание с отцом. Последняя сестерция из моего имущества пойдет на его поиски, несмотря на запрещение дяди и противодействие его жены.
– Но молодая девушка не может обойтись в таком деле без поддержки мужчины, – возразил купец. – Я много путешествую, мне случается беседовать с людьми из далеких стран; если хочешь сделать мне честь, то выбери меня своим помощником и позволь способствовать твоим поискам!
– Благодарю, искренне благодарю тебя! – воскликнула Паула, с жаром пожимая руку мусульманина. – Помни о пропавшем без вести герое Дамаска, куда бы ты ни поехал. Я бедная, одинокая девушка, но если ты его найдешь…
– Тогда ты убедишься, что и между мусульманами есть люди…
– Способные на подвиги милосердия и готовые помочь беззащитным женщинам, – перебила его Паула.
– Если будет угодно Богу, наши соединенные усилия увенчаются успехом, – продолжал араб. – Как только я нападу на какой-нибудь след, то немедленно извещу тебя об этом. Теперь же мне нужно переправиться поскорее на ту сторону Нила к наместнику халифа Амру. Я вполне могу оставить моего бедного Рустема на попечение нашего друга Филиппа и сегодня же начну наводить справки о префекте Фоме в новом арабском поселении; можешь быть уверена в этом, дочь моя.
– Я не сомневаюсь в тебе, – отвечала Паула в радостном волнении. – Когда мы увидимся опять?
– Завтра, а самое позднее – послезавтра утром.
Тут молодая девушка приблизилась к Гашиму и прошептала:
– Мы недавно открыли новый след, господин; я наняла гонца, и, вероятно, он отправился уже в дорогу. Могу ли я переговорить с тобой откровенно?
– Мне необходимо спешить: отложим наш разговор до завтра; я надеюсь вернуться в скором времени.
Гашим подал руку Пауле, затем Филиппу, после чего торопливо ушел.
Дамаскинка погрузилась в раздумье; ей пришло в голову, что преследуемый Гирам находится по ту сторону Нила, где он в полной безопасности под покровительством арабских властей. Купец, пожалуй, мог за него заступиться, если бы она рассказала ему о случившемся. Доброта и участие Гашима внушали девушке невольное доверие. Она решила переговорить с ним и пошла к выходу, не обернувшись к Филиппу. Между тем монахиня, пользуясь минутой отдыха, стала на колени перед распятием как раз у дверей первой комнаты, где лежала Мандана. Сестра милосердия хотела помолиться о душе больной персиянки, прося доброго пастыря сжалиться над страдалицей.
Паула не смела прервать молитву набожной женщины, и так прошло несколько минут. Наконец врач Филипп заметил тревогу юной дамаскинки. Он вышел из залы, приблизился к монахине и, коснувшись ее плеча, ласково сказал:
– Посторонись немного, милая сестра! Твоя праведная молитва будет всегда услышана, а эта молодая девушка спешит уйти.
Монахиня тотчас поднялась с колен, отошла в сторону и с неудовольствием посмотрела вслед уходившей Пауле.
На дворе у ворот дамаскинка напрасно отыскивала глазами араба. Обратившись с вопросом к одному из невольников, она узнала, что лошадь купца давно ожидала его; он только что поскакал на ней из дома и, вероятно, доехал теперь уже до плавучего моста, соединявшего Мемфис с островом Рода, а последний – с фортом Вавилон и новым поселением арабов.
XI
Огорченная и недовольная собой, Паула снова поднялась наверх, спрашивая себя, неужели солнечный зной подействовал на нее так сильно, что лишил обычной находчивости и энергии? Теперь она сама не могла понять, почему не воспользовалась случаем и не попросила Гашима за своего верного слугу. Может быть, араб не отказался бы взять его под свое покровительство.
Невольник, стоявший у ворот, сказал ей, что сирийца еще не поймали. Значит, заступиться за него было пока несвоевременно, однако Паула намеревалась это сделать, соглашаясь подвергнуться гневу родных и, если нужно, рассказать откровенно все виденное ею в эту ночь. Она была обязана спасти преданного человека. Но прежде чем решиться на крайнее средство, прежде чем унизить Ориона, девушка хотела предостеречь его. Ей было слишком тяжело обвинить сына мукаукаса в бесчестном деле. Она ненавидела его, но скорее согласилась бы разбить прекраснейшее произведение искусства, чем заклеймить позором юношу, который до сих пор не утратил в ее глазах прежнего обаяния.
Вместо того чтобы проведать Марию, сидевшую за завтраком, или развлечь больного дядю любимой игрой в шашки, Паула снова пришла в комнату раненых. Встреча с Нефорис или Орионом была бы ей тягостна в эту минуту. Молодая девушка давно не чувствовала себя такой подавленной. Может быть, разговор с врачом Филиппом взбодрит ее немного. После всего пережитого в эти недолгие часы одинокой сироте захотелось остановиться на чем-нибудь отрадном.
В первой комнате монахиня сухо спросила, что ей надо и кто позволил ей вмешиваться в уход за пациентами. Филипп обернулся при этом вопросе и решительно объявил, что ему нужны услуги племянницы мукаукаса.
Окончив перевязывать масдакита, он вышел в залу и сказал Пауле, понизив голос:
– Теперь пока все в порядке. Посидим немного здесь и потолкуем между собой.
Девушка села на диван, а врач поместился на стуле против нее и спросил:
– Ты сейчас искала красавца Ориона. Теперь он едва ли…
– Что такое? – перебила она серьезным тоном. – Запомни раз и навсегда, что между мной и сыном моего дяди нет ничего общего; он так же далек мне, как и его мать. Назвав его в разговоре со мной «красавцем», ты, вероятно, подразумевал нечто такое, на что я не желаю больше слышать ни малейшего намека. Оставим Ориона, мне крайне важно переговорить с тобой об очень серьезных вещах.
– Чему я обязан удовольствию видеть тебя вторично здесь? Говоря откровенно, я не предполагал, что ты вернешься наверх.
– Почему же?
– Позволь мне оставить твой вопрос без ответа. Люди неохотно выслушивают неприятные им вещи. Если кто-нибудь назовет нас не вполне здоровыми…
– Ну, что касается меня, – прервала его девушка, – то единственно, что нравится еще мне в самой себе, это мое здоровье. Прошу тебя, однако, говори прямо. Говори обо мне хоть самое дурное; на меня напала такая апатия, что я рада стряхнуть ее, хотя бы для этого мне пришлось даже рассердиться.
– Ну хорошо… Однако я боюсь восстановить мою добрую приятельницу против себя… Итак, выслушай снисходительно твоего преданного друга. Относительно телесного здоровья тебе может позавидовать всякая рыба, но душевным задором ты едва ли можешь похвастать.
– Такое вступление не обещает ничего хорошего, – заметила Паула. – Из твоего упрека можно заключить, что я обидела тебя или кого-нибудь другого.
– Это бы еще куда ни шло! – воскликнул врач. – Беда именно в том, что мы не видим от тебя ни хорошего, ни дурного. Ты замкнулась в себе и ничего не хочешь знать о своих ближних.
– А кого ты называешь моими ближними, позволь спросить?
– Всех, кто окружает тебя здесь в доме, в нашем городе и в целом мире. Ты так же мало замечаешь их, как неуловимый воздух, даже менее того: ведь воздух все-таки физическая субстанция, которая наполняет паруса, гонит корабли против течения, и притом его изменчивые свойства оказывают благодетельное или вредное влияние на наш организм.
– Весь мой мир заключается вот тут! – отвечала Паула, приложив руку к сердцу.
– Совершенно верно, но всем живым существам найдется в нем место: то, что мы называем человеческим сердцем, может вместить в себя неизмеримо много. Чем больше мы захотим заключить в него, тем восприимчивее оно оказывается. Для человека опасно довести свой сердечный замок до ржавчины. Если наше сердце очерствеет, тут не помогут никакие усилия. Но я не хочу оскорблять тебя. Кроме того, ты привыкла постоянно смотреть назад.
– А разве я вижу что-нибудь радостное впереди? Твои порицания суровы и отчасти несправедливы. Однако почему тебе известно, куда именно я смотрю?
– Потому что я слежу за тобой глазами друга. В самом деле, Паула, ты разучилась смотреть вокруг себя и вперед. Твоя душа живет в прошлом. Тебе постоянно видится роскошный родительский дом, дорогие лица, окружавшие тебя во времена детства и в ранней юности. Помнишь, на одном помятом свитке из папируса, который достался мне от моего названого отца Горуса Аполлона, я показал тебе удивительный рисунок? Он изображал языческого демона, идущего вперед, тогда как его голова посажена на плечи лицом назад.
– Да, я помню эту картинку.
– Ну так ты похожа на этого духа. «Все течет», – утверждает Гераклит[30], и ты принуждена нестись с другими в общем потоке. Или употребим иную метафору: тебе необходимо подвигаться на жизненном пути вперед, к общей цели человечества. Но твои взгляды обращены назад, к прекрасным теням прошлого, к невозвратно утраченному счастью и родному очагу. Однако ты все-таки не в силах остановиться, а что из этого произойдет?
– Ты хочешь сказать, что я споткнусь и упаду?
Молодой врач как будто догадывался, что Паула только что сделала явно опрометчивый шаг, могущий привести ее к гибели. Она смутилась. Беседа с просвещенным другом вместо нравственного отдыха еще более расстроила ее. Как позволила она этому далеко еще не старому человеку взять на себя роль ее ментора? Филипп, пожалуй, станет читать ей формальные наставления!
– Ну нет, – отвечал между тем ученый, – я не допускаю, чтобы ты могла споткнуться. Для этого у тебя… слишком хорошо уравновешенная натура, да и, кроме того, ты ведешь себя, как подобает дочери дамаскского героя, девушке с возвышенным характером среди окружающих ее мелких и ничтожных людей.
– Но в таком случае почему мне опасно оглядываться назад, если это доставляет отраду? – с живостью перебила Паула с прояснившимся лицом.
– Потому что при этом тебе легко наступить кому-нибудь на ногу. Твое равнодушие и вооружает против тебя людей, озлобляет их, хотя на самом деле ты не заслуживаешь ничего, кроме любви.
– Ты несправедлив. За всю свою жизнь я никому сознательно не сделала зла.
– Но согласись, что это случалось тысячу раз без твоего ведома?
– Тогда мне лучше всего избегать людей.
– О нет, ни в коем случае. Кто отдаляется от ближних своих и посвящает себя уединению, тот напрасно думает совершить великий подвиг и возвыситься над мелочами, которые внушают ему презрение. Вдумайся хорошенько в мои слова. Самолюбие и самомнение губят нас очень быстро. Грешно пренебрегать высшими обязанностями к человечеству или, скажем иначе, к обществу окружающих нас людей, хотя бы это делалось и с благородной целью. Человеческое общество представляет собой громадный организм; каждый отдельный человек должен считать себя одним из его членов, стараясь приносить пользу и жертвуя, смотря по надобности, личными интересами. Самая тяжелая жертва бывает легка, когда приносится для общего блага. Но кто захочет ограничиться самим собой… Прошу тебя, выслушай меня до конца! В другой раз у меня не хватит мужества говорить так откровенно из боязни навлечь на себя твой гнев!… Ты хочешь существовать для себя самой. Все пережитое тобой в детстве и юности хранится в сокровищнице твоих воспоминаний под замком и крепкими затворами. Паула хочет вечно остаться тем, что она теперь, но для кого?.. Для той же Паулы! Она перенесла большое горе и упивается им. Такая жизнь, поверь мне, нездорова, и ее настоятельно необходимо изменить!
Девушка хотела подняться, но Филипп не дал ей прервать себя и слегка дотронулся до ее руки, как будто желая удержать свою собеседницу на диване.
– Ты упиваешься, живешь своим старым горем, прекрасно! Я тысячу раз наблюдал, что страдание облагораживает человека, научает нас сочувствовать ближним, может внушить желание облегчить участь других страдальцев собственным самопожертвованием. Кто узнает душевное горе и недовольство, тот будет ценить земные блага, благодарить судьбу даже за самую ничтожную радость. Но что же делаешь ты? Я уже давно собирался с духом пожурить тебя хорошенько. Ты не обращаешь себе на пользу твою печаль, потому что таишь ее в себе, как драгоценное семя, положенное в серебряный ковчежец, а его надо посадить в землю, чтобы оно пустило росток и принесло плоды. Я не порицаю твоих действий, но хочу дать тебе совет как самый верный, самый преданный друг. Научись видеть в себе только члена общего организма, потому что судьба уже распорядилась тобой раньше, без твоего ведома и согласия, и назначила тебе определенное место во вселенной. Подумай, что девушке твоих лет давно пора начать жить для других. Стоит проникнуться этой мыслью, чтобы найти для себя полезное дело. Вот когда посаженное в землю семя прорастет, расцветет пышным цветом и принесет обильные плоды, из которых можно сделать или хлеб для алчущих, или лекарство для себя и для других, тогда мы, по евангельскому слову, предоставим мертвым хоронить мертвецов, посвятив живым богатые дарования, унаследованные тобой от знаменитых родителей и от славных предков. Тебя ожидает на этом пути полное нравственное возрождение.
Паула неподвижно сидела перед Филиппом, опустив голову в глубоком раздумье.
– Знаешь ли, – продолжал он, – что ты уже сделала первый шаг к новой жизни? Сам Бог привел тебя сюда, к ложу страдальцев, жизнь которых ты можешь облегчить своими заботами! Ты молчишь? Я так и знал, что разгневаю тебя своей смелостью. Прекрасная заповедь: любить Платона, но больше Платона любить истину[31]; но кто намерен следовать ей, тот должен быть готов ко всему. Правда слишком часто удаляет друзей от бедного апостола истины!
Дамаскинка встала с места и протянула врачу правую руку. Он порывисто схватил ее и задержал на несколько мгновений, глядя на девушку влажными сияющими глазами.
– Я надеялся, что ты поймешь меня! Это истинно благородное движение сердца. О, если бы я смел назвать тебя своей сестрой, прелестная девушка! Пойдем же, я посвящу тебя в твои новые обязанности. Если бедняжка персиянка сможет выздороветь, то лишь при твоем нежном уходе.
– Я иду, – с глубоким чувством отвечала Паула, бодро и весело направляясь в комнату больной, но вдруг ее лицо снова омрачилось. – Если нам и удастся поставить бедняжку на ноги, – спросила она, – к чему это послужит несчастной невольнице?
– К тому, чтобы наслаждаться солнечным светом, чувствовать благодарность к тебе, трудиться по мере сил для общей пользы и, наконец, просто для того, чтобы жить, так как жизнь, во всяком случае, есть высочайшее благо.
Паула с удивлением взглянула на некрасивое лицо человека, говорившего с таким воодушевлением. Какая радость сейчас озаряла его черты! Наружность молодого ученого как будто преобразилась и стала необыкновенно привлекательной. Он верил в то, что говорил, хотя эта мысль противоречила мнению, которое Филипп разделял еще вчера и нередко доказывал в своих спорах: именно, что человеческая жизнь не представляет никакой цены для тех, кто не может справиться с ней своими силами и не умеет приносить пользы. Но в эту минуту земное существование действительно представлялось ему высочайшим благом. Паула шла впереди врача, и он смотрел на нее, как пилигрим на святыню, которой он достиг, изранив себе ноги по каменистым горным тропинкам и переплыв бурные потоки.
Они вместе приблизились к постели больной. Монахиня отошла в сторону, перетолковывая по-своему радостную перемену в лице Филиппа и его необычное оживление. Он весело объяснял Пауле, в чем заключается опасность для раненой и какой составлен план для борьбы с болезнью. Девушка слушала его наставления по уходу за больной. Внимательный врач не пропустил ни одной мелочи и, главное, требовал, чтобы во время лихорадочного бреда Паула не противоречила больной, отвечая на ее вопросы, как будто болезненная игра воображения пациентки была действительностью.
Наконец, ему пришлось перейти к другому больному. Дамаскинка осталась у изголовья рабыни, всматриваясь в ее прекрасное личико. И это бедное создание едва успело расцвести, как было погублено Орионом! Вероятно, персиянка некогда чувствовала к обворожительному красавцу то же самое, что и Паула. А теперь? Перешла ли прежняя любовь в непримиримую ненависть или сердце девушки, как и ее собственное, не могло стряхнуть с себя роковых чар? Но к чему поддаваться малодушным мыслям? Пауле следовало быть врагом Ориона! Она погрузилась в раздумье и трезво оглянулась на свою праздную, бессодержательную жизнь, которую вела последние годы. Речь Филиппа была справедлива, и он судил действия Паулы скорее снисходительно, чем строго. Убежденная его доводами, она решила обратить свои дела на пользу ближним, но как следовало приступить к такой задаче, где и среди каких людей? Каким воодушевлением был проникнут Филипп во время этого разговора, как красноречиво доказывал свои мнения и как просияли его черты, когда Паула в знак согласия протянула ему руку!
«Лицо называют зеркалом души, – думала девушка, – если бы это было верно, то Филиппу следовало иметь наружность Ориона, а тому – наружность Филиппа». Но неужели Орион совершенно безнравственный человек? Паула не могла поверить его окончательной испорченности. Она должна или ненавидеть его, или любить; здесь не могло быть середины, по крайней мере теперь, пока оба эти чувства боролись в ее душе.
Молодой врач пожелал заменить ей брата. Дамаскинка улыбнулась при этой мысли. Ей, пожалуй, было возможно устроить себе спокойную жизнь вместе с ним, с кормилицей Беттой и с другом Филиппа, старым ученым, о котором он часто ей рассказывал. Паула могла заниматься вместе с ним наукой, помогать ему в работе и беседовать о многих поучительных вещах. Такая жизнь была, конечно, несравненно лучше настоящей, когда молодой девушке вечно приходилось чувствовать неприязнь Нефорис.
В лице Филиппа ей, бесспорно, удалось приобрести верного друга, а если она принимала чью-нибудь дружбу, следовательно, проницательный врач был прав, и ее сердце не успело еще окончательно зачерстветь.
Но отрадные размышления отступали на задний план, как только Паула вспоминала о Гираме. Судьба преданного слуги не на шутку тревожила ее. Кроме того, если между ней и Орионом дело дойдет до откровенной вражды, тогда молодой девушке непременно придется оставить дом наместника. Она часто мечтала избавиться от своего зависимого положения, но теперь ей стало страшно: разлука с дядей повлечет за собой разлуку с его сыном. Паула ненавидела вероломного юношу, однако перспектива потерять его из виду огорчала ее. Переселение в дом Филиппа на правах сестры казалось ей чем-то невозможным и неестественным.
Занятая своими мыслями, дамаскинка прислушивалась к дыханию больной и в то же время старательно исполняла то, что было предписано доктором. Паула ожидала его прихода; однако вместо врача к постели больной подошла монахиня, она приложила руку ко лбу пациентки, пощупала ее пульс и ласково прошептала, как будто не замечая Паулу:
– Ну вот и прекрасно, дитя! Старайся хорошенько заснуть. Здесь самое важное – спокойствие. Жар в голове уменьшился; лихорадка, очевидно, ослабла. Самая большая опасность прошла.
– О, как я рада! – вскричала добровольная сиделка Майданы.
В этом восклицании было столько искренности и чувства, что монахиня ласково кивнула головой и с той минуты охотно предоставила больную на попечение Паулы.
Молодая девушка давно не испытывала такого счастья. Ей начало казаться, будто бы ее присутствие благодетельно отзывается на пациентке и что благодаря ее недолгому уходу бедняжка достигла преддверия новой жизни.
Еще недавно Паула считала себя существом, обиженным судьбой, но теперь она дышала свободнее при мысли о том, что и она может принести кому-нибудь пользу. Девушка с нежностью всматривалась в страдальческое лицо персиянки и поправила повязку, прикрывавшую изуродованные уши невольницы. Наконец, склонившись к ее изголовью, она прикоснулась губами к длинным шелковистым ресницам бедного создания.
Умная монахиня мало-помалу стала относиться к дамаскинке гораздо благосклоннее, и когда снова наступил час молитвы, она стала призывать милосердие Божие на Паулу, одинокую сироту в чужом доме, последовательницу истинной православной веры.
Наконец вернулся Филипп, ему было приятно увидеть молодую девушку повеселевшей, и он сказал, что больная благодаря ее уходу перенесла тяжелый кризис, после чего можно ожидать хотя медленного, но полного выздоровления.
Когда Паула меняла примочку, молодой врач внимательно следил за ней и весело сказал:
– Как ты скоро научилась своему делу! Однако теперь пациентка спокойно заснула, сестра дежурит возле нее, и Мандане пока ничего не нужно. О нас с тобой нельзя сказать того же. До обеда остается больше двух часов, а мой завтрак стоит нетронутым; ты тоже ничего не ела; позволь же угостить тебя. Мне всегда посылают такую большую порцию, что ею могут вполне насытиться шестеро дюжих гребцов.
Паула не отказалась от приглашения, потому что голод заявлял о себе. Монахине поручили принести еще несколько тарелок; в чашках для вина не было недостатка. Вскоре новые друзья сидели друг против друга за двумя маленькими столиками, подкрепляя себя пищей.
Филипп разрезал утку и жареных перепелов, прибавляя на тарелку Паулы свежего салата и горячих артишоков, присланных через сестру милосердия поваром, у которого искусный врач вылечил недавно единственного сынишку. Кроме того, Филипп угощал девушку пирожками, фруктами и печеньем, исполняя перед ней должность дворецкого. При этом между ними вскоре завязалась оживленная беседа.
Паула сегодня в первый раз осведомилась о молодых годах Филиппа, и он начал говорить о своей теперешней жизни в обществе замечательного ученого, служителя Исиды, по имени Горус Аполлон, который, несмотря на преклонный возраст, неутомимо работал днем, а ночью занимался научными трудами. Все это Филипп описывал с таким неподражаемым юмором, что его собеседница не раз принималась громко смеяться. Но потом на его лице появилось облачко грусти. Он сообщил Пауле о том, как рано лишился родителей, оставшись после них совершенно одиноким и перебиваясь на самые скудные средства. У него не было родных, потому что его отец приехал в Александрию из Афин, чтобы давать здесь уроки. Таким образом, бедному юноше пришлось самому пробивать себе дорогу. Филипп трудился не покладая рук; такому безобразному и чересчур правдивому Голиафу[32], как он, было трудно, по его словам, снискать чье-нибудь покровительство. Проходя курс в высших учебных заведениях Александрии, Афин и Кесарии[33], молодой человек существовал уроками и продажей лекарств, которые изготовлял из собранных им растений. Пищей ему служили один хлеб и плоды вместо жареных перепелов и пирожков, которыми он лакомился в настоящую минуту; вместо вина приходилось довольствоваться водой, что не мешало, однако, молодому студенту находить себе добрых друзей; но найти подругу было трудно при некрасивой внешности юноши.
– Значит, до меня ты не был дружен ни с одной женщиной? – спросила Паула, чувствуя глубокое почтение к человеку, который успел достичь высокого положения благодаря своим собственным силам. Его имя было знаменито не только в Мемфисе, но и во всем Египте.
