Георг Эберс
Невеста Нила
Баловень судьбы поступил сегодня утром совершенно иначе с подаренными ему цветами. Его сердце, очевидно, принадлежало девушке, приехавшей с ним. Она не могла быть его сестрой, но в таком случае, каковы были их отношения? Араб дал себе слово осведомиться об этом, и ему не пришлось долго ждать ответа. Египетский проводник, вернувшись обратно, сообщил купцу подробные сведения о семействе Георгия.
Красавица была Паулой, дочерью Фомы, отважного греческого полководца, упорно защищавшего город Дамаск против превосходящих сил халифа. Она была племянницей мукаукаса Георгия. Отец ее пропал без вести. Все старания найти его живым или мертвым не принесли успеха, и осиротевшую девушку приютили в доме наместника.
Герменевт презрительно называл ее мелхиткой, осуждая к тому же за чрезмерную гордость. По его словам, никто из окружающих не любил Паулу, кроме маленькой Марии, которая была сильно привязана к ней.
– Всем известно, – прибавил он, – что даже добрая Нефорис, жена ее дяди, терпеть не может надменную племянницу и держит ее у себя только в угоду мужу. Ей действительно не место в почтенном якобитском доме, – заключил египтянин.
Каждое слово проводника дышало неприязнью предубежденного человека. Однако прекрасная, величавая девушка, дочь храброго воина, необыкновенно понравилась Гашиму, несмотря на неблагоприятные отзывы о ней. Врач Филипп, приведенный герменевтом, наоборот, превозносил ее до небес. Ежедневно посещая дом наместника, он хорошо знал Паулу и считал ее одним из тех существ, которые Провидение создает в часы особенной благодати на отраду людям. Однако бедная девушка, несмотря на свои редкие совершенства, была обречена на суровую долю. Жизнь в доме родственников давно обратилась для нее в тяжелое бремя.
Осмотрев пациента, Филипп обещал облегчить его болезнь. Они так приглянулись друг другу, что разговаривали до поздней ночи и расстались добрыми друзьями.
III
Лодка макаукаса, направляемая сильными гребцами, медленно скользила против течения реки, на ней слышался сдержанный шепот и раздавалось пение. Маленькая Мария заснула на коленях Паулы. Воспитательница сидела молча; она то рассматривала комету, пугавшую ее суеверное воображение, то с тайной завистью переводила глаза на Ориона и молодую девушку. Настала превосходная тихая ночь, навевавшая сладкие грезы: луна, вызывающая морские приливы, обладает свойством волновать также и человеческие сердца.
Орион пел по просьбе Паулы то одно, то другое, как будто ему были известны наизусть все песни греческих поэтов, и чем дольше он пел, тем выразительней звучал его голос и тем сильнее действовал он на сердце девушки. Паула невольно поддалась сладкому очарованию. Когда певец опускал лютню, то начинал расспрашивать двоюродную сестру: нравится ли ей Египет в лунные ночи, какую песню больше всего любит она и догадывается ли о том, как ему было приятно встретить ее в родительском доме?
Молодая гречанка явно не могла устоять против его речей, произносимых страстным шепотом, и отвечала ему в свою очередь понизив голос. Когда же их лодку осенили деревья дремлющего сада, юноша поднес ее руку к своим губам, и она не отняла ее.
Пауле пришлось пережить немало горя. Врач Филипп говорил совершенную правду: гордая дочь воина ежедневно сносила жестокие обиды. Хотя она не была бедна, но зато совершенно беззащитна, и жизнь в доме богатых родственников, куда девушку приняли из жалости, давно стала для нее тернистой. Однако со вчерашнего дня все переменилось. Орион приехал из Константинополя; весь дом и даже целый город торжественно праздновали его возвращение; Паула также разделила всеобщую радость. Она приветствовала юношу при свидании с величавым видом знатной женщины в полном расцвете красоты; и одиночество, и горькая зависимость были забыты ею в ту минуту. Ласковое обращение Ориона согрело ее сердце; она мгновенно ожила, как цветок, вынесенный на свежий воздух из темноты и душной комнаты.
Живой ум и веселость молодого человека заставили ее встрепенуться. В душе девушки вдруг воскресла вера в свои силы, наполнив ее горячей благодарностью. Она так давно не испытывала столь отрадного чувства! Блаженный сегодняшний вечер довершил происшедшую в ней перемену. Паула вспомнила, что она молода и имеет право быть счастливой, наслаждаться жизнью, пожалуй, даже любить, сама внушая земную любовь. Поцелуй Ориона горел на ее правой руке, когда она вошла в прохладную комнату, где Нефорис сидела за прялкой возле постели больного мужа. Георгий имел обыкновение поздно ложиться спать, и они вместе поджидали молодежь. Растроганная Паула нежно поцеловала руку дяди, поцеловала даже тетку, когда подошла к ней с маленькой Марией пожелать доброй ночи. Однако Нефорис очень сухо приняла ее ласку, причем посмотрела на девушку и на своего сына испытующим взглядом. Очевидно, она догадалась об их чувствах, но находила неуместным заговорить об этом в настоящую минуту.
Жена Георгия отпустила племянницу, после чего слуги перенесли больного в спальню, где она дала ему белых пилюль: наместник давно уже не мог спать без успокоительного лекарства. Жена долго поправляла ему подушки, пока он не устроился вполне удобно, и, только убедившись, что в соседней комнате сидит дежурный слуга, она оставила мужа.
Высокая ростом, плотная, несколько тяжеловатая, Нефорис была в молодости видной девушкой с благородной осанкой. В ее глазах светился трезвый ум, но строгое лицо не отличалось красотой. Между тем годы не оставили на ней заметных следов, и теперь жена мукаукаса сделалась благородной, полной, несколько надменной матроной и только была бледна, недостаточно бывая на свежем воздухе. Многолетний уход за больным мужем согнал румянец с ее щек. Благородное происхождение и высокое положение в обществе со временем придали ей известную самоуверенность и достоинство, но жена Георгия не умела располагать к себе людей. Она не понимала чужих страданий и радостей, хотя охотно жертвовала многим для своих близких. Нефорис была примерной женой, любящей матерью, однако ее доброта не распространялась дальше ограниченного круга семейных привязанностей. Оставив мужа, матрона постучала в комнату сына; юноша очень обрадовался неожиданному приходу матери. Она пришла переговорить с ним откровенно, не откладывая щекотливых объяснений. Ей было ясно, что между ее обожаемым сыном и ненавистной Паулой завязывается что-то серьезное, чему нужно немедленно положить предел.
По ее словам, она не могла заснуть: ей хотелось поскорее высказать Ориону свое заветное желание, разделяемое также и его отцом.
– Ты, конечно, понял, о чем идет речь, – продолжала Нефорис, – потому что я говорила об этом еще вчера. Отец встретил тебя как нельзя более ласково и заплатил твои долги, не сказав ни слова порицания. Теперь тебе пора положить конец прежней рассеянной, беззаботной жизни и обзавестись семьей. Ты знаешь, что мы подыскали для тебя невесту. Давеча к нам приходила Сусанна и сказала, что сегодня утром ты окончательно вскружил голову Катерине.
– К сожалению, – прервал с досадой Орион, – ухаживание за женщинами обратилось у меня в привычку, но с этих пор я буду держать себя совершенно иначе, такие глупости недостойны порядочного человека. Кроме того, я чувствую…
– Что теперь надо серьезно подумать о будущем, – подсказала Нефорис. – Я именно об этом и хотела потолковать с тобой. Не знаю, почему ты избегаешь женитьбы; было бы гораздо лучше, если бы я завтра переговорила с Сусанной. Ведь ты, конечно, заметил расположение ее дочери. Чего же лучше? Катерина – самая богатая наследница в нашем околотке, хорошо воспитана, и, повторяю еще раз, ты похитил ее сердечко.
– Я охотно возвращу его обратно, – со смехом отвечал Орион.
– Оставь неуместные шутки! – вскричала рассерженная мать. – Я говорю с тобой совершенно серьезно. Катерина отличная девушка и будет, бог даст, хорошей женой… Но, пожалуй, ты полюбил какую-нибудь женщину в Константинополе? Может быть, прекрасную родственницу сенатора Юстина?… Но нет, это пустяки; ты не мог предположить, что мы отнесемся благосклонно к ветреной гречанке!
Орион обнял мать и произнес с глубокой нежностью:
– Нет, матушка, в Константинополе я не оставил ничего дорогого моему сердцу, зато здесь, в родительском доме, нашел несравненную жемчужину, которая лучше всего виденного мной на Босфоре. Крошка Катерина не подходит к нашей богатырской семье; наши потомки во всех отношениях должны превосходить простой народ, и я хочу взять в жены не игрушку, а настоящую женщину, высокую, красивую, с благородной осанкой, какой ты была сама в молодые годы. Мое сердце влечет к себе не девочка, а царственная красавица, вполне достойная нашего рода. Я буду вполне откровенен: мой выбор остановился на Пауле, дочери благородного Фомы. Сегодня меня как будто осенило откровение свыше, и теперь я прошу моих родителей благословить наш союз.
Нефорис дала сыну высказаться, сохраняя редкое самообладание, потому что каждое слово было для нее жестокой пыткой.
– Замолчи, прошу тебя! – воскликнула наконец матрона, когда у нее не стало терпения сдерживать свой гнев. – Сохрани тебя бог серьезно думать о таком безумном браке! Разве ты забыл наше высокое звание, ужасную смерть твоих братьев и страдания соотечественников под греческим игом? Что мы значим для греков? А между своими единоверцами мы занимаем первенствующее место и сохраним его, отвратив свои сердца от языческих вероучений. Внук Менаса, брат двух мучеников за наше высокое вероисповедание, хочет жениться на мелхитке! Такая мысль равносильна кощунству, богохульству; я не могу выразиться иначе. Лучше мы останемся без внуков, чем дадим согласие на такой брак. Ради изгнанницы, у которой нет ничего, кроме гордости и жалких крох прежнего богатства, которая никогда не была нам ровней, ради этой неблагодарной, бедные родители должны лишиться сына, единственного утешения на старости лет, оставленного им Провидением! Поверишь ли ты, что заносчивая гречанка не хочет никогда пожелать мне доброго утра, между тем как я сама имею привычку здороваться со своими невольниками? Знай, что ни я, ни отец никогда не согласимся благословить твой выбор. Орион, любимое дитя мое, ты всегда отличался своеволием, однако я не допускаю мысли, чтобы ты решился оскорбить нас ради этой бездушной красавицы, едва знакомой тебе! Если ты поступишь таким образом, я умру с горя, и последние дни твоего отца будут отравлены твоей неблагодарностью. Но нет, ты не решишься сделаться палачом своих родителей… Однако, если… если в несчастную минуту ты посягнешь на наши родительские права, то, клянусь Богом, я вырву материнскую любовь из своего сердца, как вредную ядовитую траву, хотя бы это стоило мне жизни!
Нефорис давно освободилась из объятий сына, но Орион снова порывисто привлек ее к себе, шаловливо зажимая ей рот; потом он прошептал ей с нежным поцелуем:
– Конечно, у твоего сына не хватит мужества поступить таким образом. – Он взял обе ее руки, посмотрел ей в лицо открытым взглядом и воскликнул: – Брр!.. Никогда мне не было так страшно, как при твоих угрозах! И зачем было только говорить такие гадкие слова! Мало того: другие, еще худшие, были готовы сорваться с твоего языка. Однако ты грозная! Твое имя – Нефорис – означает «доброта», между тем ты, милая матушка, оказываешься порой невероятно сердитой!
Тут он крепче прежнего сжал ее в своих объятиях, в порыве юношеской пылкости осыпая поцелуями лицо, руки и волосы матроны. После того Орион уполномочил мать просить от его имени руки Катерины, но в свою очередь взял с нее слово отложить сватовство на два дня. Эта отсрочка была для него облегчением, но когда юноша остался один, горькая действительность представилась ему в самом безотрадном свете. К счастью, молодой человек еще не знал, как глубоко полюбил он Паулу, и радовался, что не успел связать себя с ней более тесными узами. Хотя его глаза красноречиво говорили ей о том, чем переполнено его сердце, но слово «люблю» не было произнесено между ними. Поцеловать руку красавицы родственницы вполне позволительно со стороны двоюродного брата. Орион восхищался Паулой; однако ради прелестной девушки, будь она даже самой Афродитой, нельзя ссориться с родителями. Так поступать могут лишь неблагодарные. Красивых женщин на свете много, а мать одна. Сыну Георгия не раз случалось увлекаться красавицами и так же скоро забывать их.
В настоящее время Орион действительно заинтересовался двоюродной сестрой больше, чем прежними объектами своей юношеской страсти. Даже прекрасная персидская рабыня, ради которой он наделал столько безумств, едва оставив школьную скамью, и сама прелестная Элиодора не нравились ему так сильно. Отказаться от Паулы было тяжело, но неизбежно. Завтра он должен постараться установить с ней братские, дружеские отношения. Эта девушка ни за что не согласится на незаконную связь, как кроткая Элиодора, которая тем не менее была равной ему по происхождению. Брак с Паулой был бы, конечно, ни с чем не сравнимым счастьем. Стоило им после свадьбы поехать вместе в Византию, чтобы сделаться там предметом всеобщей зависти.
Почему судьба поставила между ними неодолимую преграду? И как жаль, что Паула в продолжение двух лет не смогла приобрести расположения его матери, превосходной и любящей женщины! Конечно, ввиду всего этого им следовало лучше расстаться. Сын Георгия соглашался мало-помалу с доводами рассудка, но пленительный образ девушки неотступно стоял перед ним, и желание обладать ею не давало ему покоя.
Тем временем Нефорис пошла от сына не к мужу, а в комнату племянницы, спеша покончить щекотливое дело. Если бы ее победа над упрямством сына могла доставить больному безусловную радость, преданная женщина поспешила бы к нему с приятной вестью. Высшей целью ее жизни было счастье близких. Между тем мукаукас был не совсем доволен выбором невесты для сына. Крошка Катерина с ее ребяческой наивностью казалась ему неподходящей женой для умного красавца Ориона. Из разговоров с юношей наместник убедился в широте его взглядов и зрелости ума. Дочь Сусанны действительно была прелестным «мотыльком», но Георгий не желал видеть ее своей невесткой. Брак сына с Паулой он находил гораздо более разумным и втайне лелеял мечту соединить молодых людей. Но, к несчастью, девушка была мелхиткой, а главное, не нравилась Нефорис. Мукаукас так любил свою жену, что ради ее спокойствия готов был пожертвовать всем.
Проницательная матрона отгадала его мысли и потому предвидела заранее, что новость о сватовстве Ориона не доставит Георгию особенного удовольствия. В отношении Паулы следовало поступить совершенно иначе. Чем раньше узнает она, что ей не следует рассчитывать на брак с Орионом, тем лучше. Сегодня поутру они поздоровались, как настоящие влюбленные, а вечером расстались, как жених и невеста. Нефорис спешила положить конец этой опасной близости, сообщив дамаскинке о предстоящей свадьбе сына с Катериной. Речь матроны дышала неподдельным восторгом; она прикинулась растроганной, обошлась с племянницей очень ласково и только просила ее сохранить в тайне радостное известие. При первом взгляде на сияющее лицо тетки Паула поняла, что та готовит ей какой-нибудь тяжелый удар, и собралась с силами твердо перенести его. Девушке удалось сохранить притворное равнодушие при откровенных излияниях Нефорис; она даже поздравила ее и пожелала счастья обрученным. Однако при этом по лицу Паулы скользнула усмешка, взбесившая жену наместника.
Она не была злой от природы, но при столкновениях с племянницей совершенно перерождалась, и теперь ей было приятно унизить гордую гречанку. Нефорис сознавала это, уходя из комнаты девушки, однако она раскаялась бы в своей жестокости, если бы могла заглянуть в душу беззащитной сироты, вверенной ее попечению.
После ухода тетки Паула расплакалась; потом, быстро опомнившись, с досадой вытерла слезы, мрачно потупилась и застыла в неподвижной позе, изредка покачивая прекрасной головкой, как будто с ней случилось нечто неслыханное. Наконец с тяжелым вздохом девушка упала на постель, напрасно стараясь молиться и успокоить свои мысли. Весь мир казался ей теперь бесконечной пустыней, где она обречена блуждать как отверженная.
IV
На другой день вечером Гашим отправился с небольшой частью своего каравана в дом наместника. Это здание скорее походило на жилище богатого помещика, чем на резиденцию высшего сановника. Когда чужестранцы подъехали к нему после заката солнца, в обширные внутренние дворы, обстроенные с трех сторон службами, загоняли многочисленные стада коров и овец, до полусотни породистых лошадей возвращались с купания, а на песчаной площадке, обнесенной плетнем, коричневые и черные невольники кормили большой табун верблюдов. Однако сам дом Георгия по величине и старинному великолепию напоминал собой дворец, достойный царского наместника, и действительно владелец его, мукаукас, долго занимал эту почетную должность. Она осталась за ним и после завоевания Египта, но теперь Георгий управлял соплеменниками уже не от имени константинопольского императора, а по назначению халифа Медины и его полководца Амру. Мусульманские завоеватели встретили в нем благонамеренного и умного посредника меж ними и народонаселением завоеванной страны, тогда как единоверцы и соотечественники повиновались ему как богатейшему человеку в стране и потомку знатного рода, предки которого пользовались большим влиянием еще при фараонах.
Только дом мукаукаса был построен по греческому, или скорее александрийскому, образцу; примыкавшие к нему дворы и пристройки напоминали собой жилище могущественного предводителя какого-нибудь многочисленного восточного племени, недаром предки мукаукаса во времена язычества назывались эрпагами, или правителями округа, пользуясь в этом звании почетом при дворе и в народе.
Проводник нисколько не погрешил против истины, рассказывая арабскому купцу о громадных поместьях Георгия. Он действительно владел обширными участками земли в Верхнем и Нижнем Египте, где под надзором управляющих работали несколько тысяч невольников. В Мемфисе находилось главное управление его частной собственностью, соединенное с канцеляриями для государственных дел. Хорошо сохранившиеся плотины и широкая, простирающаяся до гавани набережная отделяли обширные городские владения мукаукаса от реки, а вдоль стены, которой они были загорожены с севера, тянулась улица. На нее выходили большие ворота, постоянно отворенные днем для прислуги наместника и для людей, являвшихся к нему по делам; главные ворота, украшенные мраморными коринфскими колоннами и выходившие на берег Нила, отворялись только для членов семейства и знатных посетителей. У первого входа была выстроена караульня, где всегда дежурил небольшой отряд египетских воинов – почетная стража своего мукаукаса.
Боковые ворота с оставшимися на них украшениями из цветов и зелени в честь приезда Ориона были отворены настежь для прохода чиновников и писцов, а также городских жителей, охотно посещавших по вечерам своих знакомых в доме наместника. Здесь постоянно жили несколько чиновников, состоявших при мукаукасе, и многие мемфиты вели с ними дружбу, так как от них всегда можно было узнать интересные новости о государственных делах.
Под деревянным навесом дома, где помещался старший управляющий, вскоре собралось множество мужчин, и между ними тотчас завязалась жаркая беседа; она была для них занимательна даже и без пива, поданного хозяином, пожелавшим угостить посетителей по поводу возвращения своего господина; египтяне вообще сильно увлекались разговорами и диспутами, причем были не прочь поднять на смех городские власти, иноверцев или врагов своей родины. Сегодня, по-видимому, также дело не обошлось без метких острот и веселых шуток, потому что в толпе гостей главного управителя ежеминутно раздавался громкий хохот и крики одобрения. Начальник караула бросал завистливые взгляды на собравшуюся компанию, он охотно присоединился бы к ней, но не имел права оставить свой пост. У ворот стояли оседланные лошади вестовых, дожидавшихся ответа на привезенные ими письма; тут же толпились просители и торговцы, входившие и выходившие со двора. Обширная приемная во дворце наместника была еще переполнена народом, желавшим переговорить с мукаукасом. Во всем Мемфисе было известно, что больной Георгий в жаркое время года охотнее принимал посетителей по вечерам.
Арабские власти не доверяли египтянам, и потому о замещении мукаукаса не было и речи; трудно было найти человека, равного старику по уму и неподкупной честности. Следовало лишь удивляться, где он находил время и силы строго следить за своими подчиненными; наместник сам входил во все мелочи управления, и ни одно дело не решалось без его ведома.
Время аудиенции прошло, а между тем тревога, вызванная обмелением Нила и появлением кометы, привела сегодня в приемную мукаукаса еще большее число просителей, чем обыкновенно. Представители городов и деревенские старшины допускались группами, а челобитчики по собственным делам – в одиночку. Большинство из них возвращались от наместника с довольными лицами; если их дело и не решалось немедленно, то во всяком случае они получали от мукаукаса нужные указания. Только один крестьянин, давно искавший защиты от притеснения, опять не дождался очереди. Бедняк дал несколько драхм дежурному чиновнику, надеясь, что его допустят к Георгию, однако домоправитель, получивший от герменевта, своего двоюродного брата, несколько золотых, приказал крестьянину прийти завтра и почтительно отворил перед Гашимом дверь. Но араб, заметив жалкого просителя, настоял, чтобы того впустили первым. Через несколько минут крестьянин вышел, сияя от радости; он приблизился к Гашиму и с чувством поцеловал ему руку. После того старик со своими людьми, которые несли тяжелый тюк, были введены в роскошную прихожую, где купцу пришлось дожидаться очень долго, пока наместник не позвал его, чтобы взглянуть на привезенные товары.
Георгий сделал жест рукой, давая знать, что он хочет отложить на некоторое время разговор с Гашимом, после чего спокойно принялся за свою любимую игру в шашки. Больной лежал на диване, обитом гладкой шкурой львицы, его молодая партнерша сидела на низеньком стуле напротив. Дверь атриума[10], где он обычно лежа принимал просителей, оставалась полуотворенной, чтобы в нее мог проникнуть несколько освеженный, но все-таки теплый вечерний воздух. Зеленый велариум[11] – парусиновый тент комплювия, защищающий от жгучих лучей солнца, сейчас был откинут, яркий месяц и звезды смотрели в комнату, которая была отлично приспособлена к тому, чтобы служить прохладным убежищем от нестерпимого африканского зноя. Ее стены были выложены гладкими пестрыми изразцами, пол украшала фигурная цветная мозаика на позолоченном фоне, посередине возвышался круглый бассейн в виде вазы из коричневого порфира с белыми крапинками: она имела не меньше двенадцати футов в диаметре, и из нее била вверх широкая струя фонтана, освежая воздух мельчайшими водяными брызгами. Несколько металлических кресел, стульев и столиков составляли все остальное убранство этого высокого покоя, освещенного яркими лампами. Легкий ветерок, проникая сквозь отверстие крыши и отворенные двери, выходившие на берег Нила, колебал пламя светильников, играя в то же время черными локонами Паулы.
Стоявший за ее стулом Орион напрасно старался привлечь внимание девушки. Наконец он услужливо предложил ей принести платок, так как воздух становился холоднее. Однако Паула решительно отклонила любезность двоюродного брата, хотя ее начинала пробирать легкая дрожь, и она не раз плотнее запахивала пеплос[12] на груди.
Орион крепко стиснул зубы, уязвленный ее равнодушием. Он не знал, что Нефорис сообщила племяннице новость о его предстоящей женитьбе, и перемена обращения девушки поражала его. Еще утром она обошлась с ним очень холодно, нехотя отвечая «да» и «нет» на все вопросы. Это невнимание было невыносимо Ориону, избалованному любовью женщин. Следовательно, мать судила о Пауле совершенно правильно! Красавица на самом деле оказалась довольно своенравной, иначе она не заставила бы его почувствовать таким оскорбительным образом свое высокомерие. Но Орион дал себе слово переломить упорство девушки. Сильно раздосадованный, он следил за каждым движением ее руки и стройного стана, за игрой ее подвижного лица, и чем больше юноша вглядывался в прелестный образ, тем прекраснее, тем совершеннее находил он наружность Паулы, тем сильнее возрастало в нем желание, чтобы она опять приветливо улыбнулась ему, как вчера, с женственной мягкостью и добротой. Теперь девушка походила на великолепное мраморное изваяние, но Орион знал, что у прекрасной статуи бьется человеческое сердце. И ему захотелось избавить Паулу от ее ребяческих капризов, показав ей, как следует держать себя женщине, а в особенности молодой девушке.
Углубившись в свои мысли, он все пристальнее наблюдал за двоюродной сестрой. Его мать, сидевшая поодаль, рядом с почтенной Сусанной, замечала это с возрастающим неудовольствием и старалась отвлечь Ориона от Паулы, обращаясь к нему с вопросами и маленькими поручениями.
Кто мог предвидеть, что ее любимец причинит ей с первых же дней столько досады и беспокойства!
Он вернулся домой опытным человеком, видевшим свет, как того и желали его родители. Хотя юноша наслаждался в столице всем, что привлекает к себе богатую молодежь, тем не менее, к великой радости отца, он не утратил живой восприимчивости. В облике юноши не замечалось и следов пресыщения, которым отличались в Константинополе многие из его сверстников знатного рода. Орион мог по-прежнему играть с маленькой Марией, восхищаться редким цветком или новой красивой лошадью так же искренне, как и до своего отъезда, что не мешало ему, однако, серьезно интересоваться политикой, придворной жизнью, государственным управлением и церковными делами. Мукаукас с удовольствием слушал его интересные рассказы и потом сообщил жене, что ему пришлось узнать от юноши много нового. По его словам, Орион обещал сделаться отличным государственным человеком и мог бы с успехом заменить отца.
Когда Нефорис сообщила мужу о крупной сумме долгов, сделанных сыном в Константинополе, старик не без гордости обещал немедленно их уплатить. Ему было приятно, что его единственный наследник не стесняется пользоваться своим громадным состоянием, как поступал он и сам в молодые годы, и умеет окружать себя блеском, достойным своего славного имени. «Орион не бросает денег на ветер, – прибавил больной. – Его лошади стоят дорого, зато он получает призы на бегах; он тратит большие суммы на свою одежду и обстановку, зато повсюду встречает почет. Мальчик привез мне письмо от сенатора Юстина, этот достойный человек пишет, что наш сын играет большую роль в среде спесивой „золотой молодежи“ столицы. Подобные вещи даром не даются, и, в сущности, мне еще не особенно дорого обошлось представительство Ориона. Лишняя сотня талантов для нас не значит ничего, и я рад, что юноша не скупился на расходы».
Так говорил старик, разбитый болезнью; он был счастлив, что его сын наслаждается жизненными благами, которых уже давно лишился его одряхлевший отец.
Мукаукас не без опасений послал в Константинополь пылкого даровитого юношу, едва вышедшего из отроческих лет; однако Орион, по-видимому, не злоупотреблял своей свободой и вел гораздо более скромную жизнь, чем от него можно было ожидать; за это ручался румянец на его слегка загоревших щеках. Искусно завитые волосы по моде того времени спускались у него подстриженной бахромкой на высокий лоб, что придавало сыну Георгия некоторое сходство с портретами Антиноя, красивейшего юноши времен императора Адриана.
Нефорис также находила, что Орион так и пышет здоровьем. По ее мнению, ни у одного царского родственника не было более роскошного и изысканного гардероба, как у ее любимца. Но и в простом одеянии он выглядел красивым, великолепным юношей, которым могла смело гордиться каждая мать.
Уезжая из Египта, он отчасти напоминал провинциала, но теперь приобрел внешний лоск и непринужденность обращения, что позволяло ему везде чувствовать себя совершенно свободно, даже в придворной сфере, где он не оставался незамеченным между высшими вельможами.
И как много пришлось пережить молодому человеку в столице! За два с половиной года его пребывания в Константинополе там произошло столько важных событий, что их хватило бы на столетний исторический период. «Чем больше волнения, тем сильнее удовольствие» – таков был девиз того времени; и хотя сын Георгия наслаждался жизнью на берегах Босфора наравне с другими, но роскошные пиры, любовь и бега на собственных лошадях, в чем у юноши не было недостатка, казались детской забавой в сравнении с тем нервным возбуждением, которое он испытывал из-за грозных политических переворотов, происходивших в стране. Какими жалкими представлялись ему теперь состязания на колесницах в Александрии! Стоило ли тут волноваться, размышляя, кто победит: Тимон, Птолемей или его собственные кони возьмут приз? В византийском цирке также было лестно получить венок, но там Орион испытывал другие, более потрясающие впечатления. Здесь ставились на карту царские короны, и роковая игра могла стоить крови и жизни тысячам людей. В церквах Нильской долины происходило только мирное богослужение, тогда как в Византии было не всегда безопасно переступать порог Софийского собора[13], потому что он нередко становился ареной кровавых схваток, кончавшихся убийством.
Одним словом, жители Константинополя пребывали в постоянном страхе, и любители сильных ощущений находили здесь обильную пищу. Сверх того греческая столица льстила естественному тщеславию Ориона. Его приняли там с исключительным почетом. Обычно контингент египтян, живших в Византии, составляли полуобразованные философы, называвшие себя мудрецами; они держались с напыщенной торжественностью и выражались высокопарным слогом. Это были астрологи, риторы, далеко не остроумные, но ядовитые насмешники; врачи, хваставшиеся наукой своих предков; фанатичные теологи, всегда готовые при ожесточенных религиозных спорах прибегать к привычным догматам и канонам; убогие отшельники и монахи; торговцы зерновым хлебом и ростовщики, с которыми было опасно входить в сделки без свидетелей.
Орион не имел ничего общего с этим народом. В Константинополе ему оказали прием, достойный сына благородного мукаукаса. На знатного мемфита смотрели здесь почти как на посланника, и он мог пользоваться всем, что позволяла себе «золотая молодежь» в имперском городе. Его кошелек был так же туго набит, как и у других константинопольских юношей, а что касается здоровья и физической силы, то они далеко уступали ему в этом, и его кони, которыми правил он сам, не доверяя наемным возницам, три раза брали первый приз на публичных состязаниях. Ни одно торжество, ни один праздник не обходились без участия «богача-египтянина», «нового Антиноя», «красавца Ориона», как его называли жители столицы. Самые знатные семейства в городе водили с ним знакомство, а во дворце и на загородной вилле сенатора Юстина, старого друга его отца, он был принят как родной. Жена этого сановника, Мартина, искренне полюбила юношу, и у них в доме он познакомился с красавицей Элиодорой, вдовой племянника сенатора. Весь город толковал о близости Ориона с прелестной молодой женщиной. До того времени Элиодора так же славилась своей строгой добродетелью, как и замечательными белокурыми волосами и крупными драгоценными камнями, которыми она любила украшать свои простые, но дорогостоящие платья. Немало красивых византиек добивались расположения юного чужестранца, пока родственница Юстина не оттеснила всех на задний план. Но ей не удалось прочно привязать к себе Ориона. Вчера вечером, уверяя мать, что его сердце не принадлежит Элиодоре, он говорил совершенную правду.
