Ясмина Сапфир
Охотница и чудовище
Глава 1. Мейзамир
Чего она хочет, я знал, как свои пять пальцев. Женщины настолько просто устроены! Погладь ее тут, почеши там, и бери ее тепленькую, питайся в свое удовольствие…
Наблюдай, как дрожь наслаждения превращается в озноб агонии.
И пока стекленеют широко раскрытые в изумлении глаза, дегустируй, смакуй медово-горький привкус чужой страсти.
Чернобровая томно проронила:
– Сейчас буду, – бросила на постель взгляд с поволокой желания и скользнула в ванную.
Простыни ВИП-номера – голубые, с огромными рыжими лилиями, хрустели чистотой. Их мятный аромат тонул в приторно-сладком мареве духов.
Я сел на кровать, сбросил шелковую рубашку, и отшвырнул ее в угол.
Стянул ботинки. Брюки снимать не стал – еще успеется.
Заводиться мне не требуется. Мучительный голод делает с телом то, что вожделение – с человеческой плотью.
За все свои века я не встретил еще ту, единственную, что подменила бы мой голод истинным желанием.
Чернобровая выскочила из ванной в одном пеньюаре – тонком, как рассветная дымка. Шоколадного цвета волосы разметались по плечам – острые углы удлиненного каре скрадывали излишнюю округлость щек.
Я с улыбкой похлопал по кровати, глядя в лихорадочно сверкающие глаза жертвы – темно-коричневые, как поздние сумерки.
Я прекрасно знал, что она сейчас видит. Совершенное мужское тело, шикарные волосы, идеальное лицо – тяжеловатая челюсть и высокий лоб придают ему мужественности. Ярко-голубые глаза, что так восхищают землянок. Мое тело – смертельное оружие. Таких как я человеческие женщины видят лишь в кино, в виртуальных каталогах, на мелованных страницах глянцевых журналов. И большинство из них – предметы хвастовства пластических хирургов и фотошоперов.
Я – настоящий. Моя кожа горяча, а губы – мягки. Я рожден соблазнять, и наблюдать, как угасают женщины в моих объятиях.
Как же я обрадовался, когда среди людей появились индиго! Сверхлюди, что не умирают после моей трапезы и, очень кстати, теряют память.
Мерзко скребли на душе кошки, когда оставлял за собой вереницу мертвых тел. Женщин, достаточно юных, чтобы породить зарю новой жизни, достаточно прекрасных, чтобы выбрать для этого достойного мужчину, породистого самца. Я жалел их, как жалел роскошные воздушные корабли, что ежегодно приносили в жертву богам.
Им бы плавать меж облаков, переносить рирров с одного конца света на другой. Им бы со свистом пронзать воздушные потоки, разрезая их напополам.
А они горят, и пеплом уносится во славу богов.
Я радовался, что все чаще встречаю индиго, и жертвы выживают, дав и мне не погибнуть. Остальные удовольствия шли бонусом.
Мне по нутру их гладкая кожа, прохладная и нежная, почти нечеловеческая. Их юные тела, о которых старухи-ровестницы не смеют и мечтать. И то, что пить из них можно не только химию желания, оргазма, но еще и энергию.
Индиго редки, но кто ищет, тот найдет непременно. Женщины, что пережили мужей, детей, внуков и правнуков не затеряются в толпе. След многих утрат на их лицах не стирается даже светом улыбки. Они смотрят вокруг, не видя красоты мира, не обращая внимания на мужчин.
Но и в них, очень глубоко, затертая страхом утрат и смертей, живет неистребимая жажда человеческого тепла, заботы и понимания. Надежды вновь ощутить себя живыми.
Чернобровая – одна из таких. И я предвкушал сладость ее настоянного на одиночестве возбуждения, горчинку ее скорби по любви. Незабываемый вкус энергии индиго.
Под серебром пеньюара просвечивало белье – простое, хлопковое.
Жертва подошла – уверенно, спокойно и плавно. Не виляя всем подряд, как пьяные от вожделения девицы – их в заведениях города как селедок в бочке.
Неспешно легла на постель, выгнулась кошкой и кивнула.
Я снял пеньюар, белье, освободив мягкие, но упругие холмы грудей, чуть округлый, подтянутый живот. Все, как и ожидал.
Провел рукой по молодому женскому телу – медленно, едва касаясь, но временами с нажимом. Туманные от вожделения глаза жертвы – вот и весь результат моих стараний. Ей не нужен был любовник, изощренные ласки, о которых мы с сородичами начитались в женских романах. Рирры давились от хохота, кривились от глупости, но глотали их как колючие кактусы. Чтобы потом показать жертвам то, о чем они мечтали, о чем не смели шептаться даже с близкими подружками, даже с мужьями и любовниками. Мы слишком заинтересованы в желании женщины – ее настоящей, сильной, страсти и похоти.
Чем больше наслаждения, восторга получает жертва от секса, тем сытнее мой ужин. С этой индиго все было несколько иначе. Она хотела лишь сбросить гормоны, освободить тело от гнета желания.
Я стиснул груди, приласкал соски и захватил один губами. Чернобровая не стонала, не смотрела с пораженным восхищением на то, как тщательно изображал я героя-любовника. Лишь чуть больше выгнулась под моими руками дугой и тяжело вздохнула.
Она хотела не меня – мужчину, что на одну жалкую ночь излечит сиротливое одиночество тела и души. А вот именно этого я дать ей не мог.
Я втянул губами второй сосок, разогревая ее и понимая, что тело в моих руках отвечает лишь инстинктами. Я словно нажимал на клавиатуру – и получал нужные слова. Она не хотела меня, как скороспелая нимфетка, что со стеснительной жадностью ищет любви. Не изнывала, как зрелая холостячка, чье тело ломает без мужской ласки. Она обошлась бы имитатором, но с теплым красавчиком приятней избавляться от излишка гормонов.
Мы нашли друг друга.
Голод обжег горло, на небе расправилась и зудела «губка» – тот самый орган, что процеживал и забирал гормоны из крови. Как всегда – привычное, неизбежное зло.
Тело вмиг пришло в боевую готовность. Я разделся, привстав, чтобы чернобровая увидела предмет гордости любого рирра. Половой орган – твердый, горячий, большой. Ровный и правильный, как на картинке.
Чернобровая смотрела искоса, без энтузиазма, но приоткрыла губы. Я впился в них поцелуем, лаская так, как лучшие фантазии-мужчины из женских романов. Жертва прильнула ко мне – ее прохлада была приятна, желанна.
Я устроился между ее ног и ритмично задвигался. Входил глубоко, задерживался, чуть двигаясь, почти выскакивал. Делал несколько поверхностных толчков и снова «погружался до самого дна».
Я знал технику. Орган налился сильнее, потяжелел, задрожал… Но нестерпимым было не желание оргазма. Голод, вот что подгоняло меня, заставляя ускорять танец бедер.
Словно кошка когтями саданула горло.
Вовремя – дыхание чернобровой зачастило, она наконец-то, будто выйдя из ступора, задвигалась, нагоняя жар в мой орган.
Я вбивался в нее все быстрее и быстрее… Жажда резанула глотку ножами, орган окаменел, налился до предела, и я впился иглами губки в шейную вену жертвы.
Я не чувствовал железного привкуса крови, ее тепла, биения струи. Я наслаждался тем, как уходит из горла боль.
Словно масло смазывало воспаленную от простуды глотку.
Пришло освобождение – семя, не способное к зачатию, выплеснулось в жертву. Чернобровая дернулась, отстранилась. Я вторил ее жесту, вытащил иглы из шеи, спасая индиго от ненужной гибели.
Она распласталась по простыне в вязком забытье.
Ничего, выживет. Минут через пять беспамятство перейдет в крепкий сон, а к утру ночь испарится из жизни чернобровой.
Упиваясь сытостью, металлическим тонусом мышц, силой, что зазвенела и потекла по венам, я зашел в ванную. Ополоснулся, надел чистое – сменную рубашку и брюки всегда носил с собой.
Вернулся в комнату.
Чернобровая лежала, раскинув ноги и руки по сторонам – спала глубоким, усталым сном.
Все нормально. К утру будет в порядке. Только слабость, легкое головокружение и провал в памяти оставит ей наш секс.
Она не вспомнит меня, я не вспомню ее. Все по-честному.
Я открыл окно и заскочил на широкий подоконник.
Город не спал. Огни «магнитных автомобилей» мельтешили по небу безумным роем светлячков. Окна небоскребов то чернели пустыми глазницами, то добавляли к файер-шоу машин прямоугольники рассеянного света.
Вывески всех цветов радуги, 3Д брендмауэры и рекламные щиты били по глазам дикими сочетаниями красок.
Я помнил этот город еще серым скромником прошлых веков. Когда рассеянный свет вывесок не переспорил бы жемчужины фонарей. А небоскребы казались утесами среди холмов пятиэтажек.
Я помнил это место, когда здесь и города-то не было…
Все вокруг менялось, и только я оставался прежним. Бесчувственным, сколько бы химии любви не съел, расчетливым, на какие бы ласки не расщедрились женщины на одну ночь.
Силы все приливали и приливали, и я заскучал по родному дому.
Оттолкнулся и… спрыгнул…
Я столько раз делал это, повторял как ритуал… и вот сегодня, впервые, что-то пошло не так.
Стопы коснулись пружинистого асфальта, сиреневого, как подернутый сумерками лед.
Я мягко приземлился на полусогнутых ногах. Резко выпрямился и… почувствовал толчок в спину.
Инстинктивно отпрыгнул вперед и собирался продолжить путь. Но все-таки оглянулся.
Она сидела на асфальте, по счастью теплом, с подогревом. Тяжело и возмущенно вдыхала свежий, ночной воздух. Куталась в шерстяную кофту при двадцати трех градусах по Цельсию. Еще одна индиго.
Собранные в высокий пучок волосы в свете круглощекого фонаря отливали медным.
Зачем я нагнулся? Она подбирала разбросанное по асфальту добро, суетливо возвращая его в сумку. Не в дамский клатч, как мои излюбленные жертвы-кокетки, в дорогую, кожаную, но увесистую сумку.
Я пододвинул блокнот и ручку, что валялись у самых ног. Коснулся узкой ладони с по-детски остриженными ногтями и… замер.
Пальцы вздрогнули. Странная, теплая волна прошлась по телу. Сердце, что веками билось двадцатью ударами в минуту и ни одним больше, даже во время секса, даже во время побега, вдруг яростно заколотилось. Тук-тук-тук…
Она подняла глаза – красно-карие, полные тяжелой грусти. Старой знакомой в глазах индиго.
Я замер, оглох и ослеп, весь ушел в этот взгляд.
Черные ресницы подчеркивали разрез глаз формы миндаля.
Четко очерченные скулы переходили в круглый подбородок. Маленький нос, чуть вздернутый, небольшие губы придавали лицу детскость не по возрасту.
Едва заметный шрам под правым глазом не портил незнакомку, скорее придавал изюминки ее кукольному личику. Словно след от слезы, он добавлял взгляду глубины. Сквозь дыроватую вязку кофты выглядывала ложбинка между грудями. Вздымаясь волнами, они так и рвались из плена одежды.
Кап-кап-кап… с моей брови на асфальт закапала роса. Что это? Я смахнул с лица пот. Я же не потею! Мерзкие струйки скользнули по спине. Что за черт?
Я взмок будто взволнованный подросток?
Незнакомка змеиным броском схватила «укомплектованную» сумку. Легким, едва заметным движением вскочила на ноги, словно ничего не весила, и выпрямилась стрелой. Ни тени усилия, напряжения, не промелькнуло на спокойном лице индиго. Охотница, на таких, как я – натренированная, сильная и ловкая смотрела на меня исподлобья.
Я поднялся следом. Высокая грудь ее призывно выпирала навстречу, узкую талию перетягивал тонкий пояс. Брюки облегали длинные ноги, подчеркивая округлости ягодиц.
Да что со мной? Я будто врос в землю. Половой орган потяжелел, прогрелся. С чего бы? Я не голоден. Откуда этот нестерпимый жар, сильнее всего, что испытывал во время секса?
Незнакомка едва дышала. А я пыхтел за двоих. Да что со мной? Еще несколько капель поползли по вискам. Я вытер их рукавом.
– Простите, – недовольно отчеканила незнакомка. – Могу я пройти? – звонкий голос – юный, высокий – ласкал слух, не смотря на раздраженные нотки.
Я огляделся. Пустынная улица пестрела «нехорошими заведениями» – ресторанами, барами, клубами для распутной и неприлично богатой публики. Я не мог отпустить ее одну. Почему? Да что со мной такое-то? Я сыт. На три-четыре месяца свободен от слабости и боли голода.
Я не должен был заметить ее. Но я не мог на нее наглядеться.
Незнакомка отступила, опасения на ее лице неприятно царапнули где-то внутри, болью отдались в области сердца. Я должен вызывать у женщин восхищение, желание, но уж точно не страх.
– Тут небезопасно, – а что с моим голосом? Почему он вздрагивает, сипит? – Позвольте, провожу? Вам не стоит ходить тут одной. Я доведу вас до дома, – с непонятной настырностью зачастил я.
Какого черта?
Я всегда действовал мягко, лишь подталкивал женщин, не давил и не настырничал.
Почему же сейчас не получалось? Я сам поразился собственному отчаянному напору.
– Здесь было бы безопасней, если бы вы не прыгали навстречу, не глядя, – проворчала незнакомка, отряхивая свитер и брюки от несуществующей пыли. – Я не беззащитная, я индиго и спокойно дойду сама, – развернулась и стремительно удалилась в темноту соседней улицы.
Нет, чтобы держаться белесого тумана фонарного света! Она юркнула в самый мрак возле домов. Я вздохнул и медленно, осторожно двинулся следом. Я могу шагать за ней так, что даже не заметит.
Стопы в ботинках на гибкой подошве перекатывались по асфальту легко и бесшумно.
Я не узнавал себя. Вместо того, чтобы вернуться в родной город меж измерениями, вечно цветущий и прекрасный, я брел по улице, не ведая куда. Следил за каждым шагом незнакомки, от которой, вроде бы, ничего не должен хотеть.
Сердце заходилось в груди. Выдыхать потяжелевший воздух становилось все труднее.
Стоило вспомнить о ее груди, проследить за ягодицами – крепкими, круглыми как яблочки, и тело словно готовилось к питанию сексом. Но ни съежившийся орган-губка на небе, ни боль в горле, не напоминали мне о том, кем родился.
Незнакомка дошла до небоскреба, приложила к ограде синий ключ. Родинка в центре ее запястья, словно камушек невидимого браслета, надетого самой природой, мелькнула в свете лампы над забором. Замок звякнул и открылся. Она скользнула за решетку, захлопнула ее перед моим носом, и заспешила к подъездной двери. Отворила ее тем же способом, тем же ключом и… скрылась из виду.
Я остановился. Вместо того, чтобы вернуться домой, в свой город, в свой мир, я стоял и смотрел вслед незнакомке, не в силах двинуться с места.
Вдруг она выглянет из окна? Тогда я запрыгну туда и полюбуюсь еще немного.
Я ждал – минуты падали, как тонет в воде бумага. Медлительно и плавно.
И, кажется, время почти остановилось.
Она не выглянула, я так и не узнал – в какой квартире живет незнакомка.
Сердце так больно екнуло, словно меня со всего размаха ударили по грудной клетке. Я начал озираться – в полной растерянности ища способ выяснить – где живет незнакомка.
Будто ответом на мои молитвы, световое табло зажглось на торце дома. В синей полутьме засияли цифры – номер квартиры, куда только что вошла владелица.
Я облегченно выдохнул и зашагал ко входу в свой мир.
Дверь 333. Число борьбы, что почитают рирры, как знак особой силы духа.
Вышагивая по знакомой улице, не глядя по сторонам, я пнул что-то, и оно тревожно зазвенело в темноте под ногами. Только теперь сообразил, что остановился на том самом месте. Там, где встретил ее.
Предмет проскользнул в круг фонарного света и ослепил обманными отраженными лучами. Зеркальце! Она потеряла зеркальце!
Я присел, поднял круглое зеркальце-камею и замер, словно зачарованный.
Теплые волны заструились по телу, словно незнакомка опять совсем рядом, только руку протяни. Я потер пальцем белый женский профиль на крышке антикварного зеркальца и поспешно засунул его в карман. Будто кто-то другой мог посягнуть на мой маленький клад.
Надо отдать моей индиго. Слово, оброненное между делом, мысленно, казалось таким непривычным, но таким… правильным.
Слишком правильным для рирра.
Я нашел свою женщину. Возможно, на свою погибель.
***Еслена
Я распрощалась с Магнолией возле бара. Она решительно отправилась на поиски ночных приключений, а я – прогуляться по неспящему городу.
Шаги по пружинистому асфальту, влажный ночной воздух с запахами пережаренного мяса, светопредставление машинных фар над головой…
Все как обычно. Мне нужно было подумать, а привычная обстановка суеты мегаполиса подходила для этой цели лучше некуда.
Последнее сборище «могучей четверки» – кучки индиго, проживших достаточно, чтобы боль потерь переросла в тягучую тоску о прошлом, выявило череду новых нападений.
Их совершало либо эмкре либо кастра. Одно из двух.
Я завернула за угол, прокручивая в голове варианты.
Эмкре или пожиратели любви питались гормонами, что в момент оргазма вливались в человеческую кровь. Идеально-красивые, почти неуязвимые монстры, охотники «одной ночи». Ловили на крючок «журнальной красоты» неоперившихся малолеток или заморенных невниманием супругов замужних дам. Тащили в отель или еще куда-нибудь. Доставляли неземное удовольствие и убивали, высосав кровь без остатка. Даже у самых чувственных женщин по венам текли такие крохи гормонов, что иначе монстрам не насытиться.
Лишенные пищи, они разлагались заживо – страшная участь. Помню, как мы нашли замурованного в квартире эмкре. Месиво из гноя, сукровицы, клочков тканей. Помню, как меня едва не вывернуло, когда чудовище повернуло голову. Вокруг глаз, на плечах отвалилось по клочку плоти. Из окровавленной, усыпанной зелеными каплями гноя сетки ребер вывалились внутренности. Как мой желудок выдержал, ума не приложу.
Жалость спазмом сдавила грудь. Эмкре добровольно отказался от еды, но до смерти ему предстояли еще многие муки и дикая боль. Умирали чудовища лишь тогда, когда умирал мозг. А он отключался в последнюю очередь.
Картра без естественной пищи высыхали до мумий. Помню и такого красавца – парализованную иссохшую страхолюдину на белых простынях. Любовница привязала неверного к кровати в его же доме и ушла. Обмотай его правильными бинтами, снеси в египетский музей – никто не заметил бы подлога.
Питались картра гормонами возбуждения. Матерые чудовища не убивали жертв. Этого и не требовалось. Даже обычная влюбленная скромница могла месяцами кормить их, почти не ощущая потери. Молодые картра порой теряли контроль, пили до одури, допьяна и… не замечали, как погибала жертва.
Не очень разумно. Хитрые, умелые картра десятилетьями питались от любовниц. А когда те старели и дурнели, бросали под благовидным поводом.
Отличить эмкре от картра труда бы не составило – секс на одну ночь и длительный роман далеко не одно и тоже, если бы не одно но… Все жертвы были одинокими женщинами под тридцать или чуть за…
С соседями по дому не общались, о родственниках не вспоминали. На работе не сплетничали, близких друзей не нажили. Такие могли годами встречаться с ухажером в отелях или на съемных квартирах, и никто бы ничего не заметил.
Я шла по улице, понимая, что это последнее, нехорошее дело куда сложнее предыдущих. Мы – охотники, а не детективы. Подкараулить монстра, уничтожить его одним из верных способов, а наутро явиться на работу в виде индиго-одуванчика – раз плюнуть. Разгадать загадку двух десятков смертей за три месяца и вычислить нечисть – совсем не наш профиль.
Хуже всего то, что эмкре и картра – принципиально разные виды. То, что для одних смертельно, другим добавляет сил. Ошибся с оружием – и ты хладный труп.
Вот почему мы ходили вокруг этого дела кругами и ничего не предпринимали уже две недели. С тех пор, как происшествия обнародовали в одной желтой, но очень ушлой газетенке.
Телевидение и крупная городская пресса упорно хранили молчание. Власти отчаянно скрывали свое бессилие, и некомпетентность следственных органов.
Жертвы множились, люди в страхе шептались по углам, а мы буксовали.
С параллельным миром нашему повезло до невероятности. Там обитали такие «Шреки», что и во сне не приснятся.
Правду сказать, половина – безобидные.
Но и хищников – хоть отбавляй.
Они то и дело точили зубы, когти и промышляли в нашем мире, нагло пользуясь тем, что здесь нет ни магии, ни сверхсуществ. Наверное, поэтому и появились мы.
Уже лет двести мы успешно сдерживали наплыв чудищ, находили их и убивали. Только сейчас вышла заминка. Я зябко поежилась от неприятных мыслей и мерзкой погоды.
Лето безнадежно уступало права осени.
Холодный ветер упорно пробирался под кофту. Морось помогала ему – оседая на коже, недружелюбно студила тело.
Я прибавила шагу.
И надо же было, чтобы на меня сверху свалилось нечто.
Вернее – некто. Красавчик, прах его побери!
Весь из себя такой правильный, без недостатков.
От неожиданности я выронила сумку. Пришлось спуститься в самую тьму. Овалы ближайших фонарей, как назло, освещали все, кроме клочка тротуара, куда вывалились мои пожитки.
Незнакомец бросился помогать, и я хорошо его разглядела. Вот на него фонарь, словно по особой симпатии, излил весь свой белесый свет.
Густые кудри заиграли золотом. Правильные черты лица – в меру загорелого и в меру светлого – с радостью нащелкали бы для модной рекламы лучшие фотографы. Да и тело не упустили бы – с таким только на обложке глянца и красоваться. Но удивили меня глубокие, ультрамариновые глаза. Цветом и, пожалуй, выражением. Было в них что-то неуловимо хищное.
Невольно вспомнился камышовый кот…
Однажды мне вздумалось завести кота. Решила – скрашу одиночество необременительной пушистой компанией. Пошла на выставку выбрать четвероногого друга. Котята играли с палочками, задумчиво разглядывали посетителей, спали, трогательно свернувшись в клубочек. И лишь один следил за всеми так, словно каждый зевака – возможный враг.
В его умных, хитрых глазах отражалась такая неприручаемость, презрение к посетителям, что я подошла и спросила хозяйку – что за это чудо-юдо.
– Камышовый кот, – расплылась в улыбке дородная женщина средних лет. – Кормить нужно сырой рыбой. А в остальном – как любой другой.
Ну уж не-ет! Как же!
Я смотрела на кота и понимала – тот еще фрукт.
И вот сегодня, спустя века, снова этот взгляд, полный дикой свободы, несгибаемости воли.
Меня передернуло от неприятных ощущений. Или так проявили себя способности индиго? Мы ощущали все странное – людей со слишком сильной интуицией – интуиты, как называла их Магнолия, чудовищ… и их жертв.
Я поспешила избавиться от назойливого помощника – он так и рвался меня проводить.
Странный… Вроде бы и чудовище, вроде бы и нет.
Я ощущала залетных монстров по странному холоду – он окутывал и прорывался сквозь одежду. Даже хлесткий осенний ветер уступал ему первенство. Сейчас же чудилось – от незнакомца веет и стужей, и теплом.
Будь я уверена, что он – чудовище, сама бы позвала с собой. А еще лучше – проследила – куда удалится, где спрячется.
Но незнакомец вселял смутную тревогу и приятное волнение разом. Я так и не решила – что же он такое. Интуит, везунчик, безобидное сверхсущество из параллельного мира или замаскированное чудище.
Позже разберусь. Я невесомо поставила на красавчике метку. Маленький энергетический слепок, по которому смогу проследить его дела в городе. Если набедокурит – поймаю за руку. А так… невиновен, пока не доказано обратного.
Отделавшись от навязчивого попутчика, я без дальнейших приключений добралась домой.
И черт меня дернул позвонить Магнолии.
Сначала я просто ждала, пока подруга возьмет трубку. Ждала, ждала, ковыряя антикварной шариковой ручкой блестящую поверхность столешницы. Потом сходила на кухню, налила себе цикорий, села в кресло и снова ждала. Напиток не лез в горло, застревал, словно загустел как смола.
Бум-бум-бум… застучало сердце. Волнение охватило быстро – я задохнулась, охнула, колени предательски ослабели.
Шкафы у стен уперлись в потолок деревянными солдатами. И в свете простого, плоского светильника под потолком, отбрасывали долговязые тени. Они ползли по полу, искривлялись, подбирались к ногам. Луна мелькнула в черноте неба белой монеткой, и спряталась в облаках.
Обстановка давила, как всегда, когда я предчувствовала неладное.
Все сильнее беспокоясь, я набирала и набирала номер подруги. Но безрезультатно. Что с ней такое?
Магнолия никогда не напивалась – максимум пару бокалов хорошего вина. Телефон ставила на виброзвонок и крепила к карману. Крошечный аппарат почти незаметен, не мешает. Не то что раньше! Во времена моей молодости сотовые были больше ладони. Кирпичи, не иначе.
Потерять телефон Магнолия не могла. Только вместе с карманом – заклепка из особого металла цеплялась намертво и открывалась только прикосновением руки владельца. Считывала ДНК, как и многие новомодные чудеса техники.
Бесплотные попытки достучаться до Магнолии всколыхнули во мне волну страха. Сердце сжалось, руки и ноги похолодели. Что же делать?
Я набрала номер Максима.
Бодрый голос тысячелетнего индиго резанул по живому.
– Да, моя красавица?
Ох уж мне эта патока его высокопарных фраз, за которой – холодный рассудок и каменное сердце.
– Магнолия не отвечает на звонки, пропала, – пожаловалась я в трубку.
– Бог ты мой! – я прямо видела, как он грациозно всплеснул руками –десятилетия назад Макс солировал на балетных подмостках. – Сидит где-нибудь с дружком, а на тебя и времени нет.
Злость на его тон, несправедливые слова, вернула мне силы – к ватному телу пришло второе дыхание.
– Ты Магнолию что ли не знаешь? – возмутилась я, сжав кулаки. – Она звонки берет всегда. Даже в постели с мужчиной!
– Раньше брала, – нараспев возразил Макс. – А теперь нашла того, кто выбил эту дурь из головы. Женщина должна оставаться женщиной! Особенно в постели. А не суперсолдатом по уничтожению параллельских тварей.
– Макс, – взмолилась я. – Можно я приеду, и мы попытаемся почувствовать ее, а?
– За кого ты меня принимаешь? – в его голосе сладость смешалась с негодованием. – Если уж тебе так неймется, приеду сам. Жди.
– Ты скоро? – голос дрогнул от беспокойства и нетерпения.
– Скоро, – в своей ласковой манере заверил Макс и сбросил вызов.
Я сварила ему кофе, добавила побольше сливок, две ложки меда – Макс обожал пить так и не иначе.
Когда запах горячего напитка заполнил просторную комнату, а сам напиток дымился на полупрозрачном столе, в домофон позвонили. Включился видеоглазок, растянув на всю площадь округлой линзы хмурое лицо Макса.
Странно. По сотовому он звучал гораздо веселей и бесшабашней.
Я отперла магнитный замок и дождалась, пока Макс торкнется в открытую дверь.
– Торопился к тебе, поэтому видок затрапезный! – небрежно бросил он, вешая на треногу длинное угольное пальто. Черные сапоги поставил прямо под ним, словно хвастался – насколько они сочетаются.
«Затрапезный вид» Макса отлично подошел бы даже для театра. Дорогие шерстяные брюки, со стрелками, шелковая рубашка и кожаная жилетка. Не черная, как все остальное, а темно-коричневая.
Макс пригладил рукой густые каштановые кудри, что разметались по плечам, убрал со лба челку. Только после этого, до боли знакомого мне ритуала, прихорашивания, лицо его посуровело, а красивые брови вразлет сошлись на переносице снова.
– Черте что у вас во дворе творится! – Макс даже ругался с балетной грацией. Плавно махнул рукой, проскользнул в гостиную и развалился в кресле, закинув ногу на ногу. Я присела напротив, наблюдая, как тонкие пальцы Макса крутят белоснежную кофейную чашку. Он то подносил ее ко рту, то вращал на столе туда-сюда.
Ненадолго в комнате повисла тишина. Макс уставился в окно невидящим взглядом, маленькими глотками смаковал кофе, а его беспокойные пальцы не останавливались ни на миг. Таких, как Макс, называли красавчиками. Неприлично гладкая для мужчины кожа, темно-серые с зелеными крапинками глаза, тонкие, точеные черты.
Макс перетанцевал на большой сцене всех принцев, героев и эльфов.
Мои немногие знакомые порой принимали его за гея. В век вседозволенности, моды на толерантность, однополыми парами и ребенка не удивить. Но Макс обижался, смешно надувал щеки. Любимец женщин, он менял красавиц как перчатки. На ресторанные встречи «могучей четверки» его извечно сопровождала какая-нибудь холеная «цыпа». Модель, актриса, на крайний случай – известная телеведущая. Соседствовала с нами недолгое время, ковыряла ложкой ягодное ассорти или мороженое, и «уплывала», дежурно чмокнув Макса в щечку.
– Так что там в моем ужасном дворе? – напомнила я балетному, который, кажется, совсем забылся, наслаждаясь любимым напитком.
– Какой-то белобрысый болван, одетый, будто на дворе жара, налетел на меня, пока набирал твой номер. Хам! – выплюнул Макс.
– Налетел? – удивилась я.
– Подскочил, чуть не сбил меня с ног и спросил – кем прихожусь хозяйке квартиры. Нет, ну ты представляешь? Кем Я прихожусь хозяйке квартиры! А он-то что за черт с горы?
Я в недоумении уставилась на Макса. Не шутит – нахмурил брови, насупился, мелкие складки проступили на носу. Едва заметная тонкая нитка шрама у самой линии роста волос побелела и проявилась на розоватой коже.
Макс когда-то упал на сцене, и партнер рассек ему лоб деревянным мечом.
– Перепутал номера квартир, – предложила я. – Может у него тут любовница живет или жена. Вот и перевозбудился.
– Я послал его. Конечно, вежливо, – Макс отхлебнул кофе и немного расслабился. – Но все равно неприятно, – балетный снизошел до почти дружелюбного тона, но чашка на столе закрутилась быстрее. Звон дорогой пластмассы по чуть более дешевой выражал все то, что думал Макс о настырном незнакомце у ворот.
– Давай попробуем с Магнолией, а? – взмолилась я.
Утекали драгоценные минуты, а мы обсуждали невежу с улицы, что перепутал квартиры, а то и вовсе – номера домов.
– Ну давай, – снизошел Макс, чашка остановилась – пальцы балетного крепко сжали ее пузатые бока.
Я откинулась на спинку кресла, позволив ему поддержать расслабленное тело. Прикрыла глаза.
Моих способностей индиго хватило бы на розыск сотен таких, как Магнолия. Но вот беда! Управлялась я с ними хуже некуда. Эмоции, всему виной эмоции. Я поднимала энергию вокруг, и чувства удесятерялись, мешали логически мыслить. В беспокойстве, в угаре, я плохо ориентировалась, теряла тонкую аурную нить, оставленную Магнолией. Макс слабее значительно, но судьба подарила ему дар управлять энергией. Своей ли, чужой ли – неважно. Он впитывал мою, как губка, и находил любого из «могучей четверки» за считанные минуты.
Энергия потекла к балетному, и я увидела след Магнолии. Розоватый, туманный он вился по городу, расширялся, пока толстой веревкой не вонзился в шикарный пятизвездочный отель. Здесь, на семидесятом этаже, в ВИП-номере спала Магнолия. И даже без чтения энергий становилось ясно – не обычный это сон.
Макс разбираться не стал. Прервался, отпил кофе и резюмировал таким тоном, словно я кричала об убийстве, заметив пролитый на полу кетчуп:
– Ну вот! Что я говорил? Жива твоя Магнолия, здорова. И отлично провела ночь, как видно. Не то не отключилась бы как убитая.
– Ты думаешь? – недоверчиво покосилась я на балетного – его пальцы вновь вращали полупустую чашку на столе.
Почти по-женски красивые, точеные губы Макса расплылись в улыбке.
