Ярослав Гжендович
Владыка Ледяного Сада. Конец пути
Мы игнорируем это и идем вперед. Готовые, сконцентрированные, опасные. Весь отряд – как сжатая пружина. Мы научились.
Сперва я – тщательно, глубоко и под полным контролем в тайном тренировочном лагере в Даркмуре и на полигоне на Коста Верда. Потом – другие, которым я передал то, чему научился. Потому мы игнорируем шепоты, лица, блестящие в ночи глаза, клыки и шипы.
Знаем, что во тьме и в долине мрачных теней надлежит бояться нас. Это мы здесь худшие сукины дети.
Все происходит в один миг, едва мы пересекаем невидимую границу. Один лишний шаг в направлении маячащей в тумане пирамиды. Испарения густеют, шипов становится больше, а потом в тумане появляются студенистые, подвижные пальцы, проникающие внутрь мозга. Я чувствую их прикосновение прямо в нижней лобной доле, в центре Брока, чувствую, как они проскальзывают между складками серого вещества, как влезают в центры автобиографической памяти. И все исчезает.
Нет уже долины.
Есть явь. Пробуждение. Его нельзя спутать ни с чем, опыт нахождения в реальности.
Реальность – это круглый зал, выложенный имитацией дерева, словно коробочка, зрительный зал с кругами парт и сидений, а внизу сцена, на которой стоит стол-полукольцо, рябящий плоскостями голограмм. Люди за подковой стола, завернутые в темные, пятнистые покрывала, сидят с никакими, бледными лицами, напоминающими маски.
Зрительный зал пуст, а я смотрю на сцену сквозь толстые стенки прозрачной клетки, похожей на аквариум, вокруг которой левитируют дископодобные и круглые дроны, ощетинившиеся объективами камер и обклеенные цветными логотипами инфостраниц тельнета. Целый рой паразитарных насекомых, которые жадно высасывают мою душу.
Реальность – это жесткий комбинезон тревожного цвета тертой морковки, кружка с водой на маленьком столике и холодное прикосновение нейронаручников. Поле не активно, я могу двигать руками, но канареечно-желтые браслеты все еще охватывают мои запястья.
Перед молчаливо сидящим президиумом, под темно-синим занавесом с венцом звезд, стоит голографический гигант, укутанный в черный капор, стоит в позе оратора. Гладкое лицо без выражения, возраста и плоти, с чертами, что подошли бы памятнику бюрократии.
– Дело даже не в законах, а в основах нашей культуры, порядка и человечности, – голос из динамиков похож на громыхание молний, на проклятие, метаемое из глотки доисторического рассерженного бога. – О грубо изнасилованном святом принципе всесильности государства. Речь не о процедуре и нарушении правил надзора и контроля. Речь о тяжелейшем преступлении против человечества. Высокая комиссия, мы допустили это преступление. Мы, человечество. Руководствуясь дурно понятой гуманностью, заботой о нескольких индивидах, мы выслали в чужой мир, одаренный невероятным чудом – культурой разумных существ, – спасательную миссию. Таково было решение. На самом деле мы послали туда то, что суть наихудшее в нашей культуре: правополушарное чудовище. Убийцу. Психопата, который в своем кровавом марше сквозь мир невинных существ совершил длинную серию отвратительных убийств. Спасательная миссия? Этот субъект прошелся по девственному миру, сея насилие и смерть. До этого времени преступлениями против человечества были массовые убийства, исполненные на нашем собственном виде. Однако нынче, благодаря обвиняемому, мы, человечество, совершили ужасный поворот. Этот субъект пересек межвидовой барьер, словно смертельный вирус. Стоило нам убедиться, что человечество – это понятие, охватывающее не только нас, но и существ других видов, мы одарили их преступлением. То, что доселе искажало наш несовершенный вид, теперь набросилось на вид другой. И вот, высокая комиссия, впервые в истории у нас есть необходимость судить отвратительный случай ксеноцида. Насильственной смерти, заразившей космос.
На фоне разворачивается еще одно голо, огромное, как в мультиплексе, и распадается на отдельные картинки, на которых видна тварь, размахивающая мечом, орущая, облаченная в шкуры. И кричащие люди, брызги крови, агония. Пиксельная, подрагивающая картинка с окровавленными трупами на земле. Мутные глаза, ощеренные зубы, мухи на щеках. Трупы, изрубленные жестокими ударами; обломки костей торчат из разверстых тел, дикое лицо убийцы перемазано чужой кровью.
Мое лицо.
Реальность принимается мерцать, словно стробоскоп, а потом возвращается.
Прозрачная тень прокурора обретает резкость, перестает быть стеклоподобным голографическим призраком и движется в мою сторону, с каждым шагом обретая плоть, и я вижу, что это ван Дикен. С этим вот безумным продолговатым лицом и встопорщенными темными волосами. В руке его меч, которым он указывает на аквариум со мной.
Мой меч.
– Я утверждаю и, как подтверждено социологическими исследованиями, я говорю от имени всей прогрессивной части популяции, что никогда еще человечество не видывало худшего преступника, хотя в истории легко сыщется длинная череда мужских чудовищ. И никогда, даже обсуждай мы это месяцами, не найдем подходящего наказания, в котором была бы пусть видимость справедливости. Мы лишь можем исполнить пожелания участников нашего прямого эфира. Пусть он станцует с огнем!
– Пусть станцует с огнем! – скандирует толпа на Пикадилли Серкус.
– Пусть станцует с огнем! – кричат на Синтагма Сквайр.
Огромная голограмма начинает мигать новыми картинками с кричащими головами, лесом воздетых кулаков, горящими куклами с наклеенными на тряпичные головки моими фото.
– Пусть танцует с огнем!
Сентрал Парк. Елисейские Поля. Красная площадь, площадь Небесного Спокойствия, стадион Гайдук-Сплит. Колизей. Унтер-ден-Линден.
– Пусть танцует с огнем!
Поле активируется, пронзает вибрациями мой хребет, пришпиливая меня к креслу, которое вдруг раскладывается, становится вертикальной доской, подлокотники раздвигаются в стороны, присасывая браслеты. Кресло поднимается вместе со мной. Крыша зала расходится, открывая синее небо, а мой кол страданий выстреливает, возносясь, будто лифт, сквозь этажи строения до самой крыши. На большую площадку для гравиптеров, где дует ветер и отворяется лазурная сфера небес.
Где ждут мои родители, стоя на коленях с клинками у горла, скованные грубыми цепями кузнечной работы, окруженные воинами с железом в руках, в шлемах с наглазниками, похожими на очки.
И Дейрдре Маллиган с большим кувшином, тщательно закупоренным свинцовой пробкой, уплотненной воском.
– Угадай, любимый, что у меня для тебя есть, – говорит Дейрдре и вытягивает пробку, освобождая резкий запах драконьего масла.
Дроны тельнета окружают нас роем, делая наплывы, когда Дейрдре приближает губы к моему уху.
– Я была тебе верна, сукин ты сын, – шепчет и поднимает кувшин над моей головой.
Реальность охватывает огонь.
Горит, словно старинная целлулоидная пленка, огонь выжирает в ней овальные дыры, реальность капает огненными каплями, оставляя дыры, за которыми лишь белизна.
И знакомая мне поляна, окруженная белым шумом, где Цифраль прижимает мою голову к упругой груди, как к мячикам, наполненным теплой водой.
Теперь – реальность.
Наверное.
Секунду-другую я давлюсь криком, собственным спазматическим дыханием, и позволяю прижимать себя к силиконовой груди.
– Я могу отменить это воспоминание.
– Воспоминание?.. Я стоял перед судом… На Земле…
– Ты стоял перед судом, твой отец плевал тебе в лицо, дети сменили фамилию, ты видел, как пылает твой дом, а в реальности ты лежал со своими людьми в тумане за перевалом Каменных Клыков. Но воспоминания остались, и мы должны что-то с ними делать. Хочешь ли выбросить их в корзину? Разместить на нулевом уровне? Запечатать и закрыть в подсознании?
– Меня всегда раздражала необходимость выбирать между крайними опциями. Я не хочу постоянно иметь их перед глазами, но хочу сохранить к ним доступ на случай чего. Есть у тебя опция «только для чтения»?
– Могу изменить их статус на воспоминания из кошмарного сна. Будут слегка смазаны, без эмоционального слоя. Без запахов, звуков и подробностей.
– Сохрани. Я должен знать, как из этого выходить. Снова придется пройти Каменные Клыки. И я пока не понимаю, что там случилось.
– Оно интерактивно. Отпугивающий механизм, который использует эмоциональную структуру. Но предназначен он для мозгов аборигенов. Структуры функционально схожи, но не совместимы. Картинки начали сыпаться, а миры – смешиваться. Сделались алогичными, и в результате система зависла.
Она хватает мое лицо в ладони и приближает свои глаза к моим. У нее нечеловеческие, фосфоресцирующие зеленые радужки, что делаются все больше, а за зрачками я вижу пересыпающиеся, крохотные, словно бактерии, значки машинных кодов. Я проваливаюсь в те глаза, как в открытые ворота шлюза, высасывающие меня в космос.
Смотрю сквозь голографический потолок парома, дающий иллюзию кружения в орбитальном вакууме, вижу внизу сине-коричневую бескрайность Земли, разливающуюся на половину горизонта, а по курсу – сложный титаново-кевларовый фрактал «SpaceGateOne», стоящий над Антарктидой на геостационарной орбите, словно перевернутый вверх тормашками готический замок. В пространстве вокруг дрейфуют разбитые корпуса кораблей Людей Побережья, кружась в потоках превращенного в пыль воздуха. Когда станция вырастает под нами лесом антенн, модулей и хабитатов, я вижу вращающиеся в нулевой гравитации фигуры людей с растрескавшимися лицами, с кровавым льдом, вытекшим из глаз, рта и носа, открытые в немом крике рты, броню из кованых бляшек, мечи и щиты, плывущие вокруг, словно фрагменты разорванных спутников. Миры оказались несовместимыми. Нельзя показывать мне, как мой порт становится жертвой нападения, поскольку тогда наступит крах внутренней логики. Попытки залатать один анахронизм вызывают анахронизмы следующие, и проблемы нарастают лавинообразно. Я качаю головой, и картинка, которую я должен видеть, давится данными и распадается: станция вдруг обрастает странными формами, повторенными в бесконечности отголосками предыдущих подробностей, отпочковывающихся в бесконечность пространства.
А потом кабина чартерного парома вдруг замирает и погружается в тишину, перестает вибрировать; стихает шипение ионных маневренных двигателей и беспрестанное ворчание охлаждения токамаков.
Она становится круглой пещерой, залитой голубоватым светом, словно от горящего метана, где Шепчущие-к-Тени стоят, будто мятые багровые куколки, и молчаливо смотрят на меня пустотой своих туннелеподобных капюшонов. А потом раздается шепот:
– Кто ты?..
– Что ты?..
– Что такое мир шара?..
– Принесешь ли ты мертвый снег?..
– Умеешь ли вызвать огонь с неба?..
– Приведешь ли хаос?..
– Пришел ли ты из мира богов?..
– Кто такой «ГлобНет»?..
Я слышу, как хриплю: голос мой звучит как запись. Я только свидетель, молчаливый наблюдатель, скрытый за глазными яблоками того, кто стоит в пещере.
– Я странник. Пришел я из мира, скрытого в ночном небе, – раздается голос. Мой голос. – Я пришел, чтобы убрать из этого мира Деющих. Пришел, чтобы начать войну Песенников и установить порядок богов.
– Война – это хорошо. Изменение мира – хорошо, потому что оно приводит мертвый снег. Мир рождается заново, и мы вместе с ним. Ждем этого. Хочешь ли ты, чтобы мир родился снова, странник?
– Хочу, чтобы вернулся порядок мира, чтобы он стал, каким был.
– Мир никогда не станет таким, каким был. Если он изменен, изменения остаются, пока не уберет их мертвый снег, сметающий их с лица мира и человеческой памяти. Значит то, что ты хочешь сделать, хорошо. Не может привести ни к чему иному. Ты прибыл из земли летающих городов и сильного оружия. Из места, где все растет в хаосе и постоянно меняется. Я видел. Видел твой мир. Не было еще такой песни, которая бы это вынесла. У тебя в голове – мир богов. Ты можешь войти внутрь Прожорливой Горы.
– Сперва освободите моих людей. Пусть они проснутся. Пусть забудут.
– Да.
Цифраль уже не прижимает мою голову к груди.
Теперь она сидит на мне, сплетя ладони на моем затылке и втыкая фосфорический взгляд, полный альфанумерических матриц, прямо в мои глаза, и медленно обмахивается радужно переливающимися крылышками.
– Ты правда хочешь призвать мертвый снег?
– Я этого не говорил. Я лгал. Молча. Заставил их прочесть мои намерения так, как им это оказалось удобно.
– А если они правы? Если знают, что говорят?
– Они только безумные смотрители железнодорожной станции. Живой станции, ошалевшей от старости. Мне она просто нужна, и все.
– И как тогда? Сохранить как воспоминания о сне?
– Да. Без эмоций и запахов. Только значения и факты. Тем, чем оно и было: предупреждением. «ПРОСИМ НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ К РЕЛЬСАМ».
– Возвращайся в мир, а не то останешься тут навсегда.
– Иду.
Я проваливаюсь в темноту сна, чувствуя, как продолжается дефрагментация моего мозга. Возвращаются новые функции, мне снятся калейдоскопически меняющиеся формы и радужно подвижные узоры, а Цифраль продолжает усердно проводить инвентаризацию одного нейрона за другим.
Осознание еще нескольких убийств, воспоминания об очередных моих жертвах одно за другим оказываются в бочке; они залиты бетоном перед тем, как их выбрасывают в колодец со значком: «ОСТОРОЖНО! ПОДСОЗНАНИЕ!»
Я просыпаюсь, слыша резкий, глубокий звук под полозьями саней и вибрирующий отзвук копыт, бьющих в мембрану льда. Это море. Мы в заливе.
* * *
Я открываю глаза, сани подпрыгивают и переваливаются на замерзших валах треснувших ледяных плит. Волны с шипением бьются под замерзшей поверхностью, море наполнено звуками. Встает день.
Мои люди расставляют на берегу в ряд железные миски, полешки ледяного топлива, заранее приготовленные вязанки хвороста, сыплют из стеклянных баночек реактив, а в конце выливают немного драконьего масла. Я вздрагиваю от безумного воспоминания кошмара, чувствую, как колотится мое сердце.
От жидкости встает ниточка дыма, льется по ледяному полешку, хворост загорается трещащим, жадным пламенем, в воздух поднимаются клубы густого красного дыма.
А потом мы ждем. Долго.
Я выпутываюсь из спальника прямо в резкий мороз, надеваю меховые штаны и кафтан, заворачиваюсь в шкуру, но руки мои трясутся так, что я не могу попасть шпилькой застежки под цепочку. Наверняка из-за холода.
Мы стоим вокруг саней, кони пофыркивают клубами пара, в котлах пылает яркий химический огонь, поднимаются облака дыма. Я раскуриваю трубку и подаю тлеющую головешку Филару, который достает свой короткий калумет.
Грюнальди жует полоску мяса, Вьюн садится на мешок, чтобы не так сильно напрягать ногу, Спалле ведет по клинку меча оселком, издавая раздражающий скрежет, что пронзает морозный воздух. Хвощ сдувает снег со спускового механизма арбалета.
Горизонт клубится туманом, видимость начинает уменьшаться.
– Отпустить гада, – цежу я сквозь промерзшие до костей челюсти. – Дайте ему коня и разрежьте веревки.
Ньорвин рассерженно сопит, Кунгсбьярн Плачущий Льдом сразу же уезжает в туман, словно опасаясь, что я раздумаю.
– З-з-з-з-г-р-р-р-р!.. – говорит оселок Спалле.
И тогда в клубящемся сером ничто распускается небольшая желтая звездочка.
И гаснет.
А потом разгорается снова.
Проходит немало времени, пока мы, напрягая до слез глаза, замечаем какую-то расплывчатую форму, едва заметный сгусток тумана, взблескивающий небольшой звездой. А потом он становится больше, словно нечто приближается и растет. Уже видны белые носовые откосы, брызгающая в стороны пена, а потом появляется низкий силуэт, не похожий ни на что, что плавало в этих водах, и походит оно скорее на морскую тварь.
А потом у меня останавливается сердце, поскольку я вижу, кто стоит на носу. Вижу фигуру, укутанную в водонепроницаемый мех, фигуру того, кто ждет, чтобы передать мне известие. Важное известие. Нечто, что нужно сказать сразу, что нельзя увидеть или проверить самому.
Я чувствую, как бьется пульс в ушах, и иду навстречу кораблю, который движется к нам, разбрызгивая фонтаны пены, но впереди еще широкая полоса льда, могущего выдержать человека.
Человек на носу приседает и держится за релинг, когда нос разбивает ледяные плиты на краю фирна. Корабль продавливает их своим весом и толкает себя вперед, раздвигая в стороны куски ледяной крошки. Человек на носу снова встает и терпеливо ждет. Наверняка это обязательный, молчаливый Осот. Уже решил, что именно он и станет тем, кто передаст мне известие, и решил сделать это сразу. Потому стоит там, несмотря на яростные толчки крушащегося льда и холодные брызги волн.
Ледяной корабль наконец застревает и откатывается с кучи битого льда.
Я иду, потому что хочу взглянуть в лицо тому, кто стоит на носу, хочу увидеть его глаза и молчаливое сообщение, застывшее на лице.
Он сбрасывает капюшон, и я вижу вьющиеся на ветру, темные, словно ночь, волосы Сильфаны.
Сажусь на лед и плачу. Знаю, что у меня несколько секунд, пока не приблизятся остальные и пока она не спрыгнет с борта.
Но этих нескольких секунд хватает, чтобы вытереть глаза, пока все не замерзло.
Когда отряд добирается до меня, у меня сухие, припухшие веки и замерзшие щеки. И все.
– Сперва Деющая, – говорю я. – Прямо в трюм. И уходим, наконец, отсюда.
Я не могу схватить Сильфану в объятия и сжать ее изо всех сил – ребра ее сломаны. Но я могу взять ее лицо в ладони и обхватить руками плечи. Могу ласково прижать ее, почти по-отечески. В конце концов, я командир, а она – воин. Вот что мы изображаем – этого и будем придерживаться.
– Ты должна лежать, – говорю я.
– Ну, ног мне не отрубили, – отвечает она. – И я хотела увидеть, что ты жив. Думаю также, что ты должен осмотреть мой бок и удостовериться, что все хорошо заживает.
«Будет жить», – сдаюсь я.
Глава 4
Шепоты и тени
Если дружбу ведешь
и в друге уверен
и добра ждешь от друга —
открывай ему душу,
дары приноси,
навещай его часто.
Но если другому
поверил оплошно,
добра ожидая,
сладкою речью
скрой злые мысли
и лги, если лжет он.
Hávamál – Речи Высокого
Все это скорее напоминает траурный кортеж, чем триумфальное возвращение из экспедиции.
Мы приплываем к Городу на пятый день пополудни, но дрейфуем в открытом море вне контроля наблюдательных башен, ожидая, пока опустится тьма, и только тогда выпускаем нетопырей.
Конвергентное соответствие нетопырей. Называю их нетопырями, поскольку у них слегка рептильные формы и кожистые крылья, а бывает, что они и живут в пещерах. Ничем больше тех они не напоминают. Живут над морем, охотятся на рыбу, похожи на пестрых маленьких виверн, причем из кошмарного сна; не все их виды ведут ночной образ жизни, а ночные – светятся снизу, привлекая жертв к поверхности воды. Зато они возвращаются в гнезда с упорством, достойным удивления, и их можно выдрессировать, чтобы доставляли сообщения с расстояния километров сто пятьдесят.
На этот раз это простое сообщение: «Возвращаемся, объект у нас, потери в допустимых пределах, есть раненые», зашифрованные как: МАЙК, ЗУЛУ, ФОКСТРОТ, ОСКАР.
В ответ с башни Верхнего Замка, видного над массивом Каверн, трижды вспыхивает зеленый свет. Подтверждение.
Осот осторожно правит между зажженными на вершинах военного порта красными и зелеными лампами, а потом – в укрытую бухту и под поднятую в стену кованую, отекающую водой обледенелую решетку, вглубь дока, вырезанного в скале.
Все в тишине, под защитой ночи, без свидетелей, потому что даже страже приказано вернуться в казармы с рапортами.
А теперь мы ступаем по заснеженной брусчатке улочки Верхнего Замка, под эскортом Братьев Древа, которые ведут запряженные ослами повозки с накрытыми сукном телами. Анемон, Дягиль и Явор, который умер на корабле перед нашим возвращением. Еще одна повозка перевозит саркофаг с погруженной в спячку Калло, накрытый в точности как гроб. Замаскированные ряды емкостей с магией похожи на большие яйца. Раненые. Сильфана, Варфнир, Кизил и Лавр. Худой молодой мужчина по имени Бенкей все еще молчит и только трясется, сжимая в руке флейту, на которой компульсивно играет по кругу «Porque te vas», если только перестать обращать на него внимание. Большой Н’Деле и Филар осторожно ведут его с двух сторон, Братья Древа светят нам на темных улочках фыркающими факелами. У всех нас одинаковые плащи, лица спрятаны под капюшонами, повозки накрыты сукном. Выглядим как покаянная процессия монахов.
Мы молча идем боковыми, пустыми улочками. На перекрестках минуем городских стражников – в капеллинах, с копьями, они стоят к нам спиной, блокируя вход, а когда мы проезжаем, тут же исчезают.
Часть идет в Часовню Древа, я с несколькими Братьями сопровождаю повозку с саркофагом.
Фьольсфинн приветствует меня в странной шапочке, в которой он выглядит словно древний шеф-повар и которая должна маскировать башни на его черепе. Мы стискиваем друг другу запястья и предплечья по обычаю Побережья Парусов, а потом похлопываем по спинам. Все же он, несмотря ни на что, человек. Землянин.
– Кто? – спрашивает он осторожно. Может, это он специально, но я все равно чувствую прилив симпатии.
Я называю имена погибших. Для меня это важно и болезненно, но он-то наверняка об этом знает. Хочет показать, что и для него тоже.
– Из твоих никого? – спрашивает он, и я холодею, а голос мой начинает звучать как грохот перекатываемой гальки.
– Едва разминулись, много раненых. Братьев я не подставлял. Мы сражались плечом к плечу. Военная судьба. Страховали, когда на нас напали. Они отдали жизнь Саду, как ты и велел.
Он кладет мне руку на плечо. Легко, контролируя себя. Скандинав.
– Прости. Спросил машинально. И вовсе не это имел в виду. Что с Калло?
– Не знаю. Ты не озаботился диагностической панелью на саркофаге. Надеюсь, что она стабильна.
Капсула стоит в пустой белой комнате под готическим сводом, на каменном столе, за которым могли бы встретиться и тридцать человек.
– Сейчас принесем ее в зал. Стерильный, пастельный, плюшевый. Самое главное, герметичный. Я сделал шлюзы, воздух проходит через фильтры, нейтрализующие магию. Там же рециркуляция воды, туалет с замкнутой системой.
– Какие еще фильтры? Керамические, что ли? Магическая пыль диаметром с бактерию, если не с вирус. Из чего эти фильтры?
– Из заклинания. Точно так же, как емкости, которыми ты очищал долину. Что бы она ни захотела послать наружу, оно кристаллизуется в мой лед. Ледяные цветы, вроде тех, что в саду. Она не сумеет создать тут ничего, кроме ледяных растений, которые мы можем спокойно убрать, поскольку они стабильны, а потом использовать.
Мы переходим в помещение рядом – что-то вроде контрольного зала. Нормальная, сюрреалистическая, взращенная готика а-ля Фьольсфинн. Но вся стена – прозрачная плита, за которой видно залитую зеленоватыми огнями белую комнату, что напоминает аквариум. Она овальная, вроде поставленной вверх ногами коньячной рюмки. Никаких углов, острых граней, и никаких стрельчатых арок, колонн, розетт, пинаклей и горгулий. Овальная кровать, вырастающая из пола, выложенная по бокам эбеновым деревом, никаких украшений. Стол, стул – все выплавлено из базальта зеленоватого цвета.
Я прикасаюсь к толстой плите стены. Лед. Теплый лед номер сколько-то там – любимая игрушка норвежца. Стабильный и, надеюсь, более чем пуленепробиваемый. Женщина, которую туда доставят, опасней десятка серийных убийц. Она как текущий термоядерный реактор. Биологический резервуар, наполненный ретровирусами.
– И как тебе? – У него лицо гордого собой ученика – ждет, что я его похвалю. – Ты бы на ее месте сориентировался?
Я смотрю сквозь стекло и не знаю. Легко решать задания с конца. Впрочем, меня же вроде бы учили на шпиона. Я осматриваюсь. Просыпаюсь: и где я нахожусь? Мидгард или Земля? Нет электроники, даже выхода тельнета, пусть бы и обычного, примитивного голомонитора для повседневного использования. Никаких диагностических устройств, нет датчиков дыма. Каменная мебель. Ковровое покрытие wall-to-wall[2] на полу, может, и без узоров, но оно точно выткано вручную. Как и псевдошелк постели. Нет объявлений, инструкций и запретов на стенах. Нигде нет капельниц, сканера, эктодермального инжектора, любого медицинского дерьма. Ничего не попискивает, не светится красным. Ни на одном предмете нет логотипа изготовителя. Свет – зеленый. Нет окон.
Я смотрю и молчу.
Предположим, создали такое специальное помещение, на полдороге между мирами, чтобы не вызвать шок. Низкотехнологичный кессон, в котором удобно жить, без избытка информации, пока она не придет в себя. Предположим.
– Убери цветы, – говорю я ему.
Он удивлен.
– Они выглядят как земные.
– Почти. Они не земные, причем – с первого же взгляда. Мы хотим воспринимать их как цветы, но скорее они напоминают нечто, что живет на коралловом рифе. А если она разбирается в цветах? Не притворяйся слишком навязчиво, что она на Земле, потому что, если она поверит, а потом догадается, что находится на Мидгарде, получим шок и истерию. И тогда начнется кошмар. Получим урочище, видное с орбиты.
– Она уже не сделает ничего настолько масштабного. Эта комната обберет ее от остатков фактора еще до того, как она проснется. Пойдем, посмотришь на девочек.
Он ведет меня назад, туда, где находится саркофаг, и я все еще растерян, даже ошеломлен. Но раньше, чем он успевает произнести насмешливый комментарий, я понимаю. Он позаботился о персонале.
Они стоят рядком, одетые в зеленые комбинезоны, немного напоминающие те, которые носил медицинский персонал лет десять назад, и в идиотские шапочки с вуалью на лице. Они стоят почти по стойке «смирно» и пытаются не смотреть друг на дружку, чтобы не хихикать, но я вижу, что, несмотря на этот подкрадывающийся к горлу хохот, они напуганы.
– И как?
– Симпатичные, – говорю я, раскуривая трубку. Выбрал молодых девушек, у которых есть все передние зубы, никаких татуировок и шрамов. Их, должно быть, хорошенько отмыли, и теперь они пахнут чем-то травянистым и слегка антисептичным, вроде органического полоскателя для горла.
– А они похожи на медсестер?
– Достаточно, – говорю я. – Что это за идиотские вуальки?
– Глаза, – объясняет Фьольсфинн. – Глаза у них чужие, без белков. Этого я изменить не сумею.
– А еще – странные уши, маленькие зубы, волосы у них растут на загривке до плеч, у них вытянутые пропорции, узкие черепа и продолговатые черты, носы, словно ножи, а кроме того, они носят одежду, сделанную вручную из полотна и кожи, у них нет идентификационных бейджев, чиповых ключей, мобилок, бижутерии, колготок. Они только похожи на людей, Фьольсфинн. Согласен. Непонятно похожи, невероятно, как для инопланетян, почти зеркально похожи, совершенно как в фантазиях двадцатого века, но только с этой точки зрения. Увидь их кто в лифте на Земле, сразу же заорал бы от страха. Вблизи их никто не посчитает людьми, даже не надейся. Нечего и пытаться. И отчего ты взял только девушек? Она неогендеристка. Едва глаза откроет, сразу примется скандалить.
– Мужчин она боится и ненавидит, насколько я понял. Вид девушек ее успокоит, а кроме того, она не причинит им вреда.
– Ты ее вообще не понимаешь. Она никому не причиняет вреда, по крайней мере, она так думает. Превратит тебя в крокус или коалу, веря, что оказывает тебе услугу. Мы и так слишком ими рискуем.
– Они займутся ею, пока она спит. Потом увидим, что случится.
– А как мы ее разбудим? Подставим ее под молнии на башне или поджаришь ее машиной Фарадея?
– Она должна проснуться сама, когда закончится действие воды онемения.
– Она, насколько я помню, была в кататонии и сама по себе.
Фьольсфинн на минутку отсылает девушек, которые возвращаются с двумя мужчинами и каталкой, и правда похожей на больничную. Нужно хорошенько присмотреться, чтобы понять: это кузнечная работа.
Саркофаг ложится на каталку и отъезжает в сопровождении переодетой в салатное медицинской команды. Норвежец ведет меня назад, в контрольное помещение, но на этот раз мы смотрим внутрь большой ванной комнаты с бассейном в полу, на ладонь наполненным зеленой, опалесцирующей жидкостью. Мужчины торжественно снимают саркофаг с каталки, помещают в бассейн и уезжают. Оставшиеся девушки стоят под стеной, будто весталки. Все происходит в тишине и напоминает какой-то старинный обряд, а не медицинское действо.
– Ты не откроешь саркофаг?
– Он не открывается, а растворяется. Как лед. Только нужно знать, чем именно. – Он наливает мне рюмочку грушовки. – Сколь[3].
Я выпиваю и показываю рюмкой на ледяную плиту.
– Когда узнает, что ты подглядывал за ней в ванной, – засудит.
– У законоречца или как? Рисковать не станем. Или обеспечим ей приватность, чтобы она выкормила в ванной дракона?
– Это поляризованные плиты?
– Еще лучше, поскольку не кажутся зеркалами. Магия – это магия.
– Начинаю раздумывать, где у тебя еще есть такие. Долго оно затянется?
– Долго, это медленный процесс. Она должна быть освобождена аккуратно, поэтому в любом случае еще какое-то время не проснется. Жидкость стечет, потом девушки ее помоют в нормальной ванной и обеззаразят.
– Не желаю на это смотреть. Она никогда не была симпатичной, а после недели в саркофаге будет словно геморроидальная шишка. Собирайся. Мы едем на похороны. Я командир, ты – король, perkele. Участников тайных операций хоронят в тайне, но с помпой и уважением. Как героев. После церемонии организуй наилучший из всех возможных ужин, а за столом должны быть места и приборы для всех, в том числе и для погибших. Так делается.
* * *
Я возвращаюсь с прогулок по городу. Через несколько дней, необходимых, чтобы отмокнуть в ванной, откормиться и использовать регенерацию во сне, часов по десять в сутки. Я потихоньку прихожу в себя. Присматриваю за Сильфаной и проведываю остальных раненых. Мне нужно время подумать. Выстроить козни. Разработать далекоидущие стратегические планы. Быстро. Несколько дней, потом времени комбинировать уже не будет. События понесутся вскачь, причем куда как быстро.
Сосульки начинают таять. Это еще не настоящая оттепель, но чувствуется, что приближаются изменения. Вода начинает сочиться из-под сугробов и течет по канавам, а потом замерзает. Приходят метели. Снег укрывает улицы, а потом снова тает. Звук падающих с крыш и горгулий капель преследует меня ночами, похожий на обратный отсчет. С каждой каплей утекает секунда бесценного времени.
Времени, которое потихоньку заканчивается.
На улицах Верхнего Замка, как всегда, пустынно, у людей, укутанных в длинные шубы, бледные, измученные зимой лица. Я хожу на Каменное Торжище и высматриваю простые, дешевые одежды, особенно те, что носят Отверженные Древом, чтобы маскировать свои увечные черты. Плащи, шляпы, сапоги. А потом через Фьольсфинна прошу выслать кого-нибудь из местных за покупками. Как обитатель Верхнего Замка могу быть узнан, мои люди – тоже. Мы – таинственные Деющие, которые приперлись в город, а потом подружились с королем. Я же предпочел бы возможность крутиться по тавернам и рынкам, заходить в Каверны, Ластовню, на Нижние Мельницы, в Железовню и Парные Колодцы. В кварталы, где крутится много людей, обитателей Сада, пришельцев, Отверженных и беглецов.
