Ярослав Гжендович
Пепел и пыль

Полная версия

Jarosław J. Grzędowicz

POPIÓŁ I KURZ.

OPOWIEŚĆ ZE ŚWIATA POMIĘDZY

Публикуется с разрешения автора и при содействии Владимира Аренева и Сергея Легезы

В оформлении обложки использована иллюстрация Dark Crayon

Copyright © 2006 by Jarosław J. Grzędowicz

© Кирилл Плешков, перевод, 2022

© Dark Crayon, illustration, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Гжендович использует чрезвычайно яркий язык и обладает даром рассказывать красочные истории, благодаря которым ваш ум не будет скучать.

GLOS KULTURY

Действие в романе постоянно украшают философские комментарии главного героя и щепотка черного, висельного юмора. При этом простой, но одновременно интеллектуальный стиль автора делает его размышления на крайне сложные темы доступными и приятными для восприятия.

ENKLAWA NETWORK

* * *

 
Don’t pay the ferryman,
Don’t even fix the price.
Don’t pay the ferryman,
Until he get you to the other side.
Chris de Burgh, „Don’t pay the ferryman“
 

 
Не плати перевозчику,
Даже цену не назначай,
Не плати перевозчику,
Пока он не доставит тебя на другой берег.
 

Крис де Бург. Не плати перевозчику

Пролог

Обол для Лилит

Если в тридцать лет ты вдруг очнешься на вокзале, сидя на руинах прежней жизни, без гроша в кармане и измазанный чужой кровью, наверняка меньше всего тебе захочется встретить своего чокнутого дядюшку.

Позор семьи.

У меня тоже не было ни малейшего желания встречаться со своим несчастным племянником.

Павел Порембский – пока не превратился в бомжа и не опустился на самое дно. Но во время редких проблесков сознания он, по крайней мере, понимал, что чертовски к этому близок. Это очень легко – намного легче, чем думают люди. Все происходит само собой. Если ты уже не слушаешь неразборчивые, произносимые недовольным женским голосом сообщения вроде: «Пассажирский поезд до Колюшек отправляется со второго перрона, третьего пути» – значит, ты никуда не едешь. Если ты видишь только ноги ниже колен спешащих в разные стороны пассажиров, составляющих основной поток жизни, так как бездумно сидишь на жесткой перронной скамейке, тупо уставившись в плиточное покрытие, – значит, ты торчишь на вокзале потому, что тебе некуда пойти. В твоем кармане не лежит билет, а узел у твоих ног – не спешно собранный перед отъездом на несколько дней багаж. Ты пришел сюда, ибо понятия не имеешь, куда себя девать. На вокзале есть крыша, стены, и никто не обращает внимания на человека, сидящего на скамейке. Обувь, которую ты видишь будто в тумане перед собой, – пассажиры. Люди, которые пришли сюда, чтобы куда-то уехать поездом. Мокасины, полуботинки, туфли, кроссовки, шпильки и штиблеты принадлежат тем, кто плывет по течению жизни. А ты сидишь на коралловом рифе, на мели, предназначенной для потерпевших кораблекрушение.

И если тебя все это не волнует – тем хуже для тебя.

Мой несчастный, обезумевший от ужаса племянник в окровавленной рубашке оказался на вокзале не потому, что ему было некуда пойти. Вроде поначалу он в самом деле собирался куда-то ехать, хотел сбежать – одному Богу известно, почему именно поездом. Но он не сбежал. Когда человек впадает в панику, его разум выкидывает разнообразные коленца. Паника – следствие эволюционной адаптации. Когда нет возможности сразиться или бежать и ситуация становится безнадежной, мозг перестает строить какие-либо планы. Решив, что пришел конец всему, он разбивает стекло и нажимает большую красную кнопку с надписью «паника», после чего совершает множество хаотических, случайных поступков, поскольку тактика и стратегия не сработали, а истерические метания иногда дают какой-то результат. А если нет – терять все равно нечего. Лучше такой шанс, чем никакого. Но порой предохранитель не выдерживает, и человек зависает будто компьютер. Тогда он сидит на вокзале с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами, уставившись на ноги идущих по перрону пассажиров.

Примерно так я однажды угодил в больницу на психоневрологическое отделение, с диагнозом «параноидная шизофрения». Спасибо врачам – меня вылечили, и этот случай остался в документах как «шизоидный эпизод» с неплохим прогнозом.

Я не сразу узнал племянника. В моем мире он никогда не возникал в подобном контексте. Я слышал о нем от своей матери как о способном молодом человеке, образцовом муже и отце, делающем карьеру прекрасном сыне моей двоюродной сестры. А в последнее время – как о чудовище и черной овце. Боже, какая трагедия! Что за стыд! В нашей семье НИКОГДА не было разводов. Как он мог бросить СЕМЬЮ!

Его выгнали из стада. Конец обедам у бабушки Хели и дням рождения у тети Ядзи. Конец именинам у дядюшки Чеся.

Меня это нисколько не взволновало, поскольку меня самого вышвырнули из племени – сам не знаю, то ли со времен моего пребывания в психушке, то ли, вероятно, когда я упрямо решил стать этнологом, а не врачом. Чокнутый. Отщепенец. Сумасшедший дядюшка. Впрочем, лишь когда Павел стал героем скандала, я впервые ощутил к нему какую-то симпатию.

Он с безразличным видом сидел на скамейке, потирая дрожащие руки. Я увидел покрытую порыжевшими пятнами крови рубашку и понял, что не могу его так оставить.

Двое рослых полицейских в комбинезонах цвета сажи и канареечных жилетах уже обратили внимание на парня. Их медленная прогулка вдоль перрона внезапно обрела цель. Еще три минуты – и мой племянник заметит среди проворно шагающих перед его глазами ботинок пассажиров две пары совсем других – черных шнурованных пехотных берцев фирмы «Вояс». Он услышит произнесенное голосом робота: «Попрошу документы», – и, если поднимет глаза, увидит также закругленные концы двух штурмовых дубинок из стекловолокна, болтающихся на уровне колен. Удар такой штукой может свалить быка.

Я не мог этого оставить. В конце концов – родня. Не помню почему, но о родственниках следует заботиться больше, чем о других.

Вздохнув, я подошел к племяннику и, крепко схватив за плечо, поставил его на ноги. Он был легким и не сопротивлялся, особенно если учесть, что его ноги напоминали куски веревки.

Обхватив за пояс, я потащил его в сторону ближайшего эскалатора.

– Идем, – процедил я. – Шевели конечностями, а то еще немного – и окажешься в кутузке. Если будешь и дальше здесь торчать, пикнуть не успеешь, как заметут.

Он безвольно пошел со мной, что-то бормоча мокрыми губами. Я пока не знал, что с ним. Белая горячка? Обдолбался какой-то дрянью? Перебрал успокоительного?

Меня многое отличает от обычных людей – не только мое странное занятие. Не только то, что я с детства вижу больше других. Не только то, что я знаю: наш мир – лишь одна из многих плоскостей, по которым мы перемещаемся. Меня отличает еще и то, что я умею обращаться с людьми, пребывающими в состоянии крайнего шока.

Обычный человек при этом задает много ненужных вопросов: «Что случилось?», «Что с тобой?», «Что ты тут делаешь?», «Почему молчишь?».

Все эти вопросы носят почти философский характер. Невооруженным глазом видно, что парень трех слов связать не может и тем более не в состоянии рассказать, что случилось. Собственно, он сам этого не знает. Еще вчера он был уважаемым гражданином и отцом семейства, звездой рекламного агентства МБД – тем самым, которое придумало Петушка Бульончика. Он ездил на семейном «Рено-эспейсе» и повязывал шелковые галстуки, а сегодня сидит на вокзале, сжавшись в комок, и стучит зубами. Что он должен вам ответить? Что мир сошел с ума? Что жизнь взорвалась прямо перед его лицом? Что он внезапно провалился в ад? С тем же успехом можете спросить его: «Что есть Бог?» или: «В чем смысл жизни?».

Я оказался на вокзале потому, что провожал друзей и хотел заглянуть в тамошнюю табачную лавку. Ехать я никуда не собирался, так что мой побитый Самурай стоял поодаль у паркомата.

Полицейским приемом пригнув затылок племянника – так делают, чтобы клиент не врезался башкой в край крыши, – я усадил его на место пассажира.

На какое-то время он был в безопасности.

– Покажи, где ты ранен, – приказал я. Хоть он и родня, мне не хотелось получить перепачканную обивку. – Хочешь в больницу?

Он сражался с мышцами рта так, будто ему парализовало лицо.

– Это. Не. Моя. Кровь.

Четыре отдельные фразы. По крайней мере, он не собирался отдать концы до того, как мы доедем до дома. Уже не один человек истекал кровью в этом автомобиле, включая меня самого. И еще – страшный беспорядок.

Похоже, произнесение четырех слов полностью лишило его сил, но в мозгу сработал некий клапан – он свернулся в клубок и разразился рыданиями. Что ж, неплохо: плач – вполне человеческая реакция, которой сопровождается выход из шока. Если бы он вообще никак не реагировал, значит, внутри все кипит, и это могло его окончательно раздавить.

Я ехал осторожно, поскольку меньше всего хотел встретиться с полицейским алкотестером. Хоть я и был трезв, вчерашние ночные посиделки могли оставить след.

Бросив взгляд вбок, я увидел, что племянник продолжает содрогаться от рыданий, ударяясь лбом о панель. Из его носа текли сопли.

Вздохнув, я закурил и буркнул:

– Еще у одного крыша поехала.

Решив не парковаться перед домом, я въехал прямо в гараж. У своего дома стоял сосед с садовым шлангом в руках, пытаясь затопить грядку с отцветшими портулаками. Он так напряженно уставился на мою машину, будто внутри находился ночной клуб с дискотекой.

Из гаража у меня есть отдельный вход в дом, что удобно – можно спокойно перетащить то, что привез на машине, вдали от любопытных глаз пана Марциняка, даже если это твой племянник, превратившийся в измазанный кровью заплаканный мешок с требухой.

Сняв с него окровавленную рубашку, я померил пульс, заглянул в зрачки, осмотрел запястья и предплечья. Ничего, кроме шока чистой воды.

Я применил стандартную терапию: стопка, душ, новая одежда. Он подавился коньяком, едва не утонул в душевой кабине и не мог справиться со штанинами, но программу каким-то образом выполнил.

Усадив его в кресло напротив камина, я налил себе сливовицы и закурил, будучи готов выяснить, во что ввязался.

Я зря велел ему говорить обо всем по очереди. Если бы он рассказывал с конца, я по крайней мере узнал бы какие-то факты. Сперва он вообще не знал, что сказать – похоже, событий было слишком много, и они клубились в голове словно змеи в гнезде. И он начал сначала – поведал мне историю своего супружества.

Должен признаться, что утечки, о которых знала моя мать и которыми она из любезности потчевала меня по телефону, походили на правду примерно на одну пятую.

Мало того, что я человек не семейный – меня нисколько не волнуют чужие дела. Трудновато объяснить, но я не законченный психопат – просто видел то, что обычным людям нелегко было бы даже понять, а тем более поверить в увиденное, слишком повергающее в ужас, чтобы меня потом могла волновать мелочная чушь, которую вы считаете настоящей жизнью. Я с детства вижу странные вещи. Если мне хочется нормально заснуть, приходится ложиться в постель уставшим до бесчувствия или пьяным в стельку. Я одинокий человек, и меня не волнуют всяческие «как она могла мне такое сказать», или чего кто ждал, или насколько кто-то ошибся. Порой мне хотелось бы иметь те же проблемы, что и другие, но – увы.

Я сидел, вертя в руке бокал, пахнущий сливовыми садами из окрестностей Лонцка, и слушал смертельно скучную и банальную историю, каких полно на телевидении, во всяких иллюстрированных журналах и песенках на радио. Они познакомились студентами. Она была чудесным неземным существом, а он – диким нелюдимом, которому не везло с женщинами. Он любил ее безумно, она средне, но, во всяком случае, на какое-то время вверила ему свои прелести, так что в его жизни появилась цель – сделать так, чтобы она его полюбила и была с ним счастлива, что ему потом вроде удалось. И так далее, и тому подобное.

Я видел его избранницу. Раз в несколько лет моей матери удается посредством шантажа и интриг, которых не постыдился бы и Макиавелли, вынудить меня принять участие в совместном мероприятии банды лицемеров, которую я называю семьей. На одном из таких сборищ мне довелось увидеть жену моего несчастного племянника – даже в чем-то симпатичную, если кому-то нравятся филигранные блондиночки. Она напомнила мне какую-то певицу – прямые соломенные волосы, тонкие черные брови, почти невидимые очки без оправы. Все было хорошо, пока она не раскрыла рот. По любому поводу у нее имелось иное мнение, высказываемое тем несносным, полным превосходства тоном, какой в рекламе вкладывают в уста Ответственным Современным Амбициозным Женщинам, Ведущим Активную Жизнь. Неважно, сделал ты замечание по поводу борща, погоды или омлета – сразу звучало особое мнение госпожи Я Того Стою.

Так или иначе, если ему верить, он любил свою жену, и самым большим его желанием было доставить ей удовольствие. И, как часто бывает, ничего из этого в конце концов не вышло. Объяснить он толком не сумел, явно не вполне понимая, что случилось.

Он болтал не переставая почти час. Полностью предсказуемая история, без каких-либо сюжетных поворотов, развивалась наподобие греческой трагедии. Жена ездила ему по ушам несколько лет, желая то одного, то другого, но никогда не была довольна. Похоже, такова ее жизненная цель – играть роль кролика, за которым он гонялся бы до старости, и за пазухой у нее всегда имелось очередное «из-за тебя я впустую потратила жизнь» и «что я в тебе нашла».

Я сам мог бы рассказать за него об очередных этапах. Она требовала от него денег, а когда он научился зарабатывать, начала требовать детей. А когда появились дети, ей вдруг захотелось «выйти из этого дома, развиваться и узнавать людей». И так по кругу. Ей хотелось развиваться профессионально, а сразу же после она «не могла вынести прессинга». Естественно, она перестала с ним спать, слишком уставала и полностью утратила интерес к «таким вещам», но, видимо, не до конца, поскольку, похоже, начала спать с другими.

Павел долго терпел, пока не сообразил, что забрался на территорию, которую посещать не собирался, и не мог понять, откуда он, черт побери, тут взялся. Так бывает. Есть ссоры, которые остаются навсегда, и ситуации, которые всё меняют, вроде выбора не того съезда на автостраде. Настал день, когда мой племянник осознал, что его жизнь вплоть до этого момента полностью пошла под откос и что это следствие системы, в соответствии с которой функционирует их союз, так что лучше точно не будет. Взбунтовавшись, он решил спасать то, что еще осталось. Деньги у него были, поэтому он снял квартиру, забрал кое-какие личные вещи и начал вести жизнь изгнанника, ночуя на матрасе из «Икеи» посреди нераспакованных коробок с книгами и глядя в чужое окно в маленькой комнатке на чужую улицу. Он не слишком понимал, как, собственно, до этого дошло, но факт оставался фактом – он чувствовал себя свободным. Виноватым, чудовищем, но свободным. Впервые за очень долгое время.

Я продолжал терпеливо его слушать, но вся эта история не объясняла ни вокзал, ни дрожащий ломающийся голос племянника, ни его белое как бумага лицо и кровь на одежде. Бывают полностью неудачные союзы, а бывают те, что со временем такими становятся. Услышав ту же историю в несколько иной версии от своей матери, я безразлично заметил: «Что ж, видимо, Бог сотворил их спиной друг к другу». В ответ последовала гневная проповедь о семейных ценностях, ибо моя мать – правоверная католичка, и ничто ее так не раздражает, как традиция, в соответствии с которой праотец Адам был женат минимум дважды. Первая жена Адама, по имени Лилит, оказалась сотворена сросшейся с ним спиной, потому они никогда друг друга не понимали, и в конце концов она его бросила.

Что касается моего племянника, то я не сомневался: в конце концов он дойдет до места, где пришиб свою бывшую кочергой.

Похоже, мы приближались к этому моменту, поэтому я налил ему еще коньяка. Больше все равно ничем не мог помочь.

Казалось бы, если люди превращают свою жизнь в руины, они должны хотя бы сохранить напоследок хорошие воспоминания. Подать друг другу руки и мирно расстаться. Мой племянник, однако, был полностью безнадежен и доставлял огорчение только своей жене, но когда перестал это делать, тут же превратился в объект самой злобной ненависти, какую можно вообразить. Он не мог понять, как люди, когда-то любившие друг друга, могут так друг к другу относиться.

Зато я понимал: он первым ее бросил, дав ее высочеству пинка под зад. Если бы она успела раньше, они «остались бы друзьями», а так он окончательно ее оскорбил – ведь у нее имелось столько предложений получше.

Его начало преследовать странное, непонятное невезение. Портилось здоровье – вдруг оказалось, что у него зачатки диабета, садится печень. Что-то нехорошее начало твориться с сердцем. В его профессии либо маршируешь, либо получаешь пулю в лоб, так что пойти в больницу он не мог. Рекламные кампании, в которых он участвовал, заканчивались полным фиаско. Положение его было достаточно устойчивым, поэтому с работы он не вылетел, но дела шли скверно. С какого-то момента все, к чему он прикасался, превращалось в пепелище, что доводило до невроза. Хуже того, неудачи стали преследовать всех женщин, к которым он имел отношение. Работая в рекламном бизнесе, он не имел проблем с девушками, которым казалось, что кувыркания на матрасе из «Икеи» способны помочь им в карьере. Странности начались, когда одна из них погибла в автокатастрофе, еще одна перевернулась на водных лыжах и оказалась в инвалидной коляске с парализованными ногами, а третья перебрала снотворного. Это не были пламенные союзы, скорее случайные знакомства, но походило на то, что если какая-нибудь девица выскользнет из трусиков на его койке, ей гарантирован билет на экспресс по ту сторону радуги в течение месяца.

Лучше всего свидетельствовало о состоянии нервов моего племянника то, что он начал во всем видеть проклятие бывшей спутницы жизни. Точнее, я сразу бы так подумал, но я чокнутый. Для него же подозрение, что в глубине души он верит, будто бывшая втыкает булавки в восковую куклу, означало, что он распрощался с разумом.

Я слушал молча, мрачно поигрывая бокалом. Дело начинало понемногу приближаться к территории, на которой обычно пребываю я, и мне это не нравилось.

Потом в его жизни появилась совершенно новая женщина – такая, какую он должен был встретить давно. На этот раз не модель и не кто-то вроде того – она занималась компьютерной версткой, и все, что ни делала, для него являлось откровением. Она любила смеяться, могла запеть на улице, если у нее возникало такое желание, и ее нисколько не волновало, что подумают люди. Павла она воспринимала как подарок судьбы, а не как необходимое зло или ступеньку в карьере. Свободное время она посвящала разнообразным радостным хобби, которым тотчас научила и его. Она любила парусный спорт и подводное плавание, а пиво хлестала как чешский солдат.

Мой племянник ожил. Они вместе поселились в ее маленькой квартирке, но это уже была не съемная холостяцкая комнатушка, а двухкомнатная квартира на переоборудованном чердаке. Павел наконец распаковал коробки с книгами, перестал питаться бульонными кубиками и пиццей. Летаргия подошла к концу.

Парень был счастлив как никогда в жизни, но ничего не мог поделать с пугающим ощущением, что проклятие по-прежнему висит над головой и его счастье в любую секунду прервется. Сколь бы иррациональной ни была подобная мысль, он жил с мрачной тенью за спиной, подсознательно ожидая удара.

Прошлое не давало о себе забыть: бывшая звонила почти ежедневно с очередными требованиями, шантажом или обычными ругательствами. Он привык относиться к этому спокойно, зная, что у него есть некая опора.

Идиллия продолжалась около двух месяцев – до прошлой среды.

Ему пришлось уехать на два дня, чтобы руководить съемками в Кракове. Он уезжал полный худших предчувствий и убежденный, что в воздухе висит нечто дурное. Автомобиль с его съемочной группой не врезался в грузовик, на них не напали, он даже не поплатился поносом за съеденный в придорожном кафе суп с требухой. Во время съемок прожектор не свалился ему на голову.

А потом он вернулся домой. На следующий день начинался отпуск, были планы поехать на Крит.

Дальше его голос сорвался, снова начали дрожать руки, а слова давались с трудом.

Его девушка, Магда, не ответила на звонок домофона. Когда он начал открывать дверь в квартиру, оказалось, что та заперта изнутри. У них имелся замок, который изнутри запирался не ключом, а иначе. Его можно было открыть, но после некоторых усилий. Павел провозился несколько минут, прежде чем понял, что дверь заперта с другой стороны.

В этот момент у меня у самого возникли дурные предчувствия. Дело не в том, что я предчувствовал дурное, поскольку я это и так ЗНАЛ, а в том, что у меня появились собственные подозрения. Такое случается крайне редко, но то, что он рассказывал, походило на нечто, когда-то мною виденное. Что-то из моей профессии.

Он рассказывал как перед судом – короткими сдавленными фразами, внешне без эмоций, деревянным голосом робота, будто воспроизводя стершийся в памяти кошмарный сон. Когда он открыл дверь, внутри было тихо, только лилась вода. В ванной клубился пар, но в полной до краев ванне никто не лежал. Магды нигде не было видно. Мой племянник закрыл краны и вошел в комнату.

Сперва он увидел рисунки на стенах. Коричневые примитивные изображения покрывали каждый фрагмент оштукатуренной стены – спирали, глаза, отпечатки ладоней, зигзаги, стрелки.

Магда лежала на кровати, в пропитавшейся красным постели, широко раскинув руки и ноги, привязанные к опорам кровати широкой серебристой клейкой лентой. Павел мог лишь догадываться, что тело принадлежит его девушке. Он не мог объяснить, что с ней, собственно, сделали, кроме того, что сделано это было ножом. Помнил лишь отдельные кадры, будто серию слайдов с полицейской камеры. Ее волосы вместе с кожей, прибитые над кроватью, похожие на ползущего по стене черного лохматого зверька. Ее грудь, лежащая на сервированном к ужину столе. Приборы, салфетки. Грудь со следами зубов. И кровавые каракули на стене.

Он помнил свое бессвязное бормотание в трубку. Язык, словно онемевший кол в кажущемся чужим рту. Собственный крик, отражающийся от стен и потолка. Крик, которым он давился, прижимая к себе освобожденное от пут тело. И что-то, чего он не мог описать.

Холод. Внезапный ледяной порыв ветра, от которого кожа покрылась инеем. А потом появилась фигура. Черная, смазанная, будто сдвинувшаяся фотография. Силуэт вышел прямо из покрытой каракулями стены, облаченный в нечеткую, черную, словно дым от горящей шины, мантию. Лицо у него отсутствовало – лишь птичий клюв, как маска врача времен эпидемии чумы. Еще Павел увидел, что из каждой руки вырастало по одному желтоватому искривленному острию.

У меня вспотели ладони, я чувствовал, как моя гортань медленно заполняется ледяной ртутью.

Я знал, что увидел мой племянник.

Я называю их скексами. И знаю, где они живут. Вижу их с детства. Их привлекает внезапная смерть. Но они никогда не появляются по эту сторону. Почти никогда.

Обычные люди никогда их не видят.

Почти никогда.

Потом он помнил двор, пульсирующие голубые вспышки огней на крышах полицейских машин. Сильные руки, хватающие его за плечи, топот множества тяжелых ботинок по лестнице, лица высовывающихся из-за дверей соседей. Маслянистый блеск на черных стволах. Мигание фотовспышек. Толпа суетящихся в доме мужчин. Шершавое, оливкового цвета одеяло, которое набросили ему на плечи. Грохочущие жестяные голоса из раций. Уколы и тихие, но настойчивые вопросы полицейского психолога. Жирные следы черной кальки, когда у него снимали отпечатки пальцев.

Транквилизатор успокоил его, залив пылающую часть мозга химическим, полным пустоты фальшивым облегчением. Он ответил на вопросы.

Его увезли на скорой, где он сидел на сложенных носилках, глядя на размытые огни города. Желтые и красные блики на залитых дождем стеклах.

Тем временем стянутые со всего района патрули искали высокого худого мужчину в черном плаще и обшаривали мусорные урны в поисках белой птичьей докторской маски.

Павел провел в психиатрической клинике три дня. Посттравматический шок. После уколов он перешел на таблетки, после чего уже был в состоянии есть, спать и отвечать на вопросы следователей.

Следствие прошло в экспресс-темпе. Чумного Доктора, как его назвали в рапорте, не нашли, зато нашли только что выпущенного из закрытого центра тюремной психиатрии Стефана Дурчака – невысокого, лысеющего, в толстых бифокальных очках. До прошлой недели он тринадцать лет пребывал в закрытой лечебнице, имея на своем счету два убийства несовершеннолетних и три поджога. Когда его выпускали, он представлял собой клинический случай успешной терапии.

Дурчака схватили той же ночью. Он ездил на ночном автобусе от кольца до кольца, измазанный кровью Магды, и орал рифмованную оду какой-то своей королеве. При нем имелся нож – кривой садовый ножик с деревянной рукояткой. Отпечатки его пальцев совпадали с теми, что остались на стенах дома Магды и Павла.

Никто не задумывался над тем, как Дурчак вышел из запертой изнутри квартиры. Никого не заинтересовало, что на самом деле видел мой племянник. Дело закрыто. Успех.

Но когда Павел вышел из клиники, он, естественно, был не в состоянии вернуться на бойню, в которую превратился его дом, и отправился ночевать в гостиницу.

А в ночь перед тем, как я встретил его на вокзале, он открыл глаза после внезапного кошмара и увидел черную, будто жирная сажа, фигуру, стоящую над его кроватью. Увидел лицо в маске врача времен эпидемии чумы, запомнил узловатую желтую руку, на которой два ненормально длинных, сросшихся пальца напоминали искривленное острие. Скекс держал в этой руке мясистый пульсирующий плод – человеческое сердце, увенчанное пучком разорванных сосудов, которое он медленно надрезал острием другой руки, словно чистя апельсин. Кровь – черная в ртутном блеске неоновых реклам за гостиничным окном – текла густой горячей струей прямо на грудь моего племянника.

А потом были пустые улицы, вокзал, мой автомобиль и моя гостиная.

И Павел, который размеренно покачивался в кресле и монотонно стонал: «Я свихнулся, свихнулся… боже, я наконец свихнулся!»

У меня дома есть кое-какие успокоительные средства – в конце концов, я чокнутый. Похлопав парня по спине, я мягко прочитал ему лекцию на тему галлюцинаций, кошмаров и посттравматического шока. Лекция звучала вполне достоверно – он знал, что я бывший шизофреник и мне наверняка известно, насколько реальными могут быть галлюцинации.

Проглотив таблетку секонала и выпив стакан минералки, он уже через двадцать минут спал сном младенца. Органическая химия – великая вещь.

Первого демона я видел еще до того, как научился говорить, – именно поэтому я хорошо все помню. Это был гаки, а мне не исполнилось и двух лет. Кошмарная, возникшая ниоткуда желтая морда преследовала меня, кричащего, по всей квартире. Я помню не только ужас, но также страшное усилие, с которым пытался позвать на помощь, выразить хоть какие-то чувства, но не мог. Ничто из того, что со мной происходило, было невозможно описать с помощью тех нескольких случайных слов, которые я знал. Родители не могли меня успокоить, поскольку не видели того, что видел я.

Потом появились сны.

У меня было обычное мирное детство, пока я, выпив стакан молока и выслушав сказку, не ложился в постель. После в темноте детской мне снились похожие на скелеты лица людей в бело-синих робах, клубы ржавой колючей проволоки и бескрайние руины, над которыми поднимался синий дым; полные трупов ямы, переплетения похожих на изломанные ветви рук.

Я не боялся.

Я не понимал, что вижу.

У меня был и друг. Он приходил ко мне ночью в своей мохнатой грубой одежде цвета порыжевшей бронзы и шляпе с подвернутыми с одной стороны полями. Я называл его Матиболо. От него пахло дымом. У него были добрые серые глаза и недоставало зуба с левой стороны, что придавало ему, как мне казалось, залихватский вид. Лицо его загорело только до линии шляпы, а под ней была щетина рыжих волос, коротких, словно шерсть таксы.

Я знал, что его нет в живых.

Он появлялся в моих снах каждую ночь и пытался что-то мне сказать. Я не мог его понять, и Матиболо прекратил свои попытки. Он пробовал со мной играть, но у него это не получалось. А однажды я увидел в киоске солдатика – не такого, как обычные фигурки четырех танкистов или отважных советских солдат с ППШ. Он был отштампован из пластмассы – топорная копия какой-то западной игрушки. У него были такие же смешные сапоги с отворотами, очень длинный нож на поясе и грязно-желтая короткая куртка с карманами и закатанными рукавами, доходящая до бедер. А на голове – широкая шляпа с залихватски подвернутыми полями.

Мне обязательно нужна была эта фигурка, а киоск оказался закрыт. «Матиболо! Матиболо!» – вопил я. Истерика продолжалась так долго, что мои родители всерьез подумывали, не взломать ли киоск. Наконец его открыли, и первым клиентом в тот день стала моя мать, а когда я отправился в детский сад, в моем кармане в полной безопасности лежал Матиболо. Лишь по прошествии многих лет, полных пугающих и исключительных событий, до меня дошло – не Матиболо. Мартин. Мартин Борроуз. Сержант Мартин Борроуз из Сиднея.

После кошмары меня больше не мучили. Лишь когда в возрасте двенадцати лет я свалился с лестницы и лежал в больнице с тяжелым сотрясением мозга, в фосфоресцирующем полумраке ночи увидел, как вокруг моей койки собираются скексы. Я слышал их хриплый шепот и видел жуткие, напоминавшие птичьи черепа лица; похожие на комья черной паутины тела и стекловидные кривые когти.

Мгновение спустя во двор с обычным для того времени протяжным воем въехала скорая – и скексов будто ветром сдуло. Они насытились и больше не приходили к моей койке.

Прошлое вернулось, когда я начал взрослеть, но уже не в виде кошмаров. Впервые это случилось, когда однажды летом я задремал днем, утомленный жарой. Потом, ночью, я не мог заснуть и в конце концов провалился в подобие полусна, заполненного неопределенными кошмарами. Я помню, как хотел проснуться и не мог. Я знал, что мне снится сон, но не мог его прервать. Я пытался скатиться с кровати, пытался встать, пытался открыть глаза, но тело не слушалось. Казалось, меня разбил паралич. В конце концов до охваченного паникой мозга дошло, что я мечусь по постели, что я встал и открыл глаза и смотрю на самого себя, лежащего на спине. Я открыл внутренние глаза.

Тогда я впервые оказался в краю Полусна, в Междумирье. Впервые увидел его красное небо и Ка всех обыденных предметов, стоящие на их месте подобно мрачным муляжам.