Ярослав Гжендович
Пепел и пыль
– Заткнись и смотри на Буссоль. Скажешь, когда те кольца начнут двигаться.
Пепел клубился на пустых улицах, над нами висело кроваво-красное небо, доносился лишь размеренный треск двигателя Марлен. Жаль, что я не могу дать рекламный совет заводу-производителю: «На мотоцикле БМВ ты въедешь даже в ад!» Они наверняка были бы в восторге.
– Что мы ищем?
– Не знаю. В первую очередь, какие-нибудь следы.
Я потянул за рычаг тормоза. Запищали шины. Павел покачнулся в коляске и схватился за крепление для ручного пулемета.
На перекрестке стояли скексы. Один присел на столбе уличного фонаря. Их было четверо.
Плохо.
Я полез в кобуру и, медленно достав обрез, положил его поперек на бензобак. На них это действует слабо, но все лучше, чем ничего.
Павел молчал, бледный как мел, судорожно вцепившись в ручку коляски.
– Что это?
– Я называю их скексами. Демоны внезапной смерти.
– Я видел такого…
– Знаю.
Скексы начали издавать негромкий, похожий на шепот, шелест. Большие клювы цвета полированной кости задвигались из стороны в сторону. А потом твари отступили, одна за другой слившись с темнотой, и исчезли.
Мы двинулись дальше. Мотоцикл медленно перекатился через перекресток.
На площади у фонтана сидел Альдерон, опираясь на вытащенную из ножен рапиру. Его шляпа лежала рядом, на краю бассейна. Вид у него был крайне усталый. Одну руку он обмотал платком, который успел промокнуть. Капающая на тротуар кровь светилась фосфоресцирующим блеском. Увидев нас, он слабо улыбнулся и поднял раскрытую ладонь без оружия.
Я слез с мотоцикла.
– Я ее видел, – сказал Альдерон.
– Ты видел Магду?!
– Нет. Я видел матерь демонов.
– Что?!
– Каждую ночь она рожает новых демонов. Это женщина из нашего мира, ставшая вратами в этот. Она впустила в себя нечто могущественное. Мы не справимся, Харон.
Внезапно он заметил сидящего в коляске Павла и замер.
– А это кто? Жмурик? Ты его переводишь?
– Нет. Он жив. Это мой племянник.
Альдерон поднял голову.
– Да ты вконец свихнулся. Он же с ума сойдет!
– Нет. Он убеждает себя, что спит. Нам нужно найти его девушку, и тогда все закончится. Нужно найти ее и перевести.
– Это она – врата?
– Нет. Но она что-то значит. Что-то пришло в мой дом, Альдерон. Сегодня. Среди бела дня. И оно явилось за ним, – я кивнул в сторону Павла.
– Хочешь использовать собственного родственника как приманку?
– Только что четыре скекса сбежали от одного его вида. Мы ехали через пустой город. Знаешь почему?
– Они боятся. Он им не принадлежит. Это ей он нужен.
– Идешь с нами?
Альдерон встал, опираясь на рапиру, будто на трость.
– Тебе придется ехать медленнее.
– Сядешь позади меня.
Мы остановились перед домом – неприметным каменным строением с выходящими в сквер балконами.
– Я здесь жил, – сказал Павел.
– Знаю.
Мы сели на скамейку возле пустой игровой площадки, словно три алкаша. Не хватало только бутылки.
– Я расскажу тебе о Лилит, – сказал я. Павел удивленно взглянул на меня. – Расскажу тебе о твоей жене.
Он озадаченно уставился на меня.
– Она нормальная девушка. Никакой не демон.
– Когда-то – да. Но когда человек оказывается во власти худших чувств – ненависти, зависти, злобы, – он влияет на этот мир. Особенно когда эти чувства направлены на другого человека. Видел те странные создания, которые бегают по стенам – маленькие, уродливые, прячущиеся будто крысы, когда проходишь мимо? На которых охотятся кошки? Это мыслеформы. Я тебе говорил, что здесь даже у вещей есть душа. У чувств тоже. Эти создания возникают благодаря дурным мыслям. Их порождает ненависть. Иногда, однако, подобные мысли превращаются для человека в навязчивую идею, сжигая всю его энергию. И тогда он открывается злу. Ему нужна помощь, чтобы разрушать. Физически разрушать он не может, поэтому пытается делать это психологически. И порой является нечто, чтобы его использовать. Обычно это просто демоны. Они хотят перейти в наш мир и при любой возможности втискиваются в тело человека, который им это позволяет, после чего овладевают им. Это одержимость. То же случилось с твоей бывшей, только она впустила в себя саму матерь демонов. Есть много легенд о Лилит. Говорят, она была несчастной женщиной, к которой несправедливо отнеслись. А по мнению других – злобной сукой, предпочитавшей трахаться с демонами и с самого начала ненавидевшей своего мужа, которого считала занудным неудачником. Покровительница супружеских конфликтов, интриг, враждебности и измены, убежденная, что она всегда права. Якобы она проклята и теперь рожает новых демонов, чтобы отомстить роду Адама. Вечная мстительница, карающая за мужское непостоянство, всевозможные пороки, любовь к приключениям и за то, что мужчина не слушает, не интересуется, не уверяет, придирается, курит, воняет и смотрит футбол. За то, что он мужчина. Знакомо? Твоя Дорота готова была обрушить на тебя саму преисподнюю, лишь бы отомстить – так оно и случилось. А теперь она заполучила Магду.
– У Дороты душа Магды?
– Нет. Она даже не отдает себе отчета в том, что делает. Посредством нее действует Лилит.
– И что ты собираешься делать?
– Мы входим, забираем Магду, переводим ее и сматываемся домой. Теоретически.
Альдерон горько рассмеялся.
– Можешь не идти, если не хочешь, – сказал я ему.
– Это скорее моя работа. Я здесь – странствующий рыцарь, а ты – только психопомп, наемник. Естественно, я пойду.
Над городом поднялся шум. Миллионы шепотов, смешков, вой – все слилось в единый гул. По стенам зданий внезапно поползли мыслеформы, по улицам забегали стайки гулей, скексы, кусачи и множество иных созданий, которым я еще не придумал названия. Все это напоминало бегство зверей от лесного пожара.
Альдерон встал со скамейки.
– Что происходит?
– Она его почуяла, – сказал я. – Она приближается. У нас мало времени.
Мы шли рядом: Альдерон с обнаженной рапирой в одной руке и снятым плащом – в другой. Я с тесаком в руке и опертым о плечо стволом обреза, а Павел – сзади, тревожно озираясь, с голыми руками.
Здание выглядело вполне обычно и тихо.
Повернув ручку, я приоткрыл дверь на лестничную клетку.
– Когда-то я здесь жил, – повторил мой племянник.
На лестничной клетке пахло тухлятиной, повсюду вздымался пепел. Было тихо.
Я толкнул вторые, качающиеся двери, и мы наткнулись на трех скексов.
Спокойствие в одно мгновение сменилось хаосом. Альдерон взмахнул плащом – и блеснула рапира; я выстрелил из обоих стволов сразу. Все происходило на фоне оглушительного шипения разъяренных скексов и вопля моего племянника.
Мы победили. Альдерон, кашляя, опирался о перила; на лестницу падали светящиеся капли. Я присел на ступень, тесак выпал из моей руки. На моей штанине выше колена расплывалось светившееся неоном пятно.
Снаружи нарастал шум. Твари приближались.
– Нет времени, – простонал я, выбрасывая из стволов полные гильзы и заряжая две пустые. Мы начали подниматься наверх, ступенька за ступенькой.
На площадке нас ждали похожие на ртутные изваяния богомолы. Безглазые головы одна за другой повернулись к нам, и раздался сухой треск, какой могла бы издавать разозленная гремучая змея.
Выстрелы, яростный вопль, свист клинков.
Опыта у нас с Альдероном хватало. Рутина. Это мы хорошо умели.
Павел остановился.
– Тут не было таких залов, – прошептал он. – Не было ни таких винтовых лестниц, ни колонн. Мы перепутали дома.
– Это только Ка, – успокоил я его. – Лилит меняет здание по своему вкусу.
По стенам ползли первые мыслеформы – маленькие, слепленные из смолы осьминоги. Время поджимало.
Очередная площадка – очередная схватка, очередная наша светящаяся кровь на стенах и полу.
Мы добрались до места.
Стена обросла винтовыми колоннами и горгульями, но дверь осталась та же – банальная, обитая деревом, с табличкой и звонком.
Павел стоял перед ней, не в силах шевельнуться.
– Поверни ручку, – рявкнул я. – Это легко.
Снизу доносился шорох множества ног.
Квартира за дверью выглядела вполне обычно. На фоне бестелесного тусклого Ка виднелась столь же обычная мебель, стулья и столы.
– Почему тут все выглядит нормально? – спросил Павел.
– Из-за тебя. Это были твои вещи. Они тебя знают.
Дорота спала в соседней комнате. Она лежала на краю кровати, туманная и нечеткая. Изящная блондиночка. Волосы цвета грязной соломы рассыпались по подушке. Рядом, словно плюшевые игрушки, лежали глиняные фигурки. Их очертания были резкими и отчетливыми – они принадлежали Междумирью, и по ту сторону не удалось бы найти их следа.
– Забирай! – крикнул я. Павел послушно расстегнул рубашку и начал запихивать фигурки за пазуху.
– Что это?
– Потом!
Силуэт лежащей на кровати девушки стал четче. Сонно перевернувшись на спину, она широко развела ноги. Ее живот внезапно раздулся, будто воздушный шар, и по нему пошли ритмичные волны. Мы смотрели молча как зачарованные. Изящная, неприметная блондиночка.
Тело изогнулось дугой, под кожей напряглись все мышцы, ноги вонзились пятками в матрас. Между бедер хлынула струя мутной сукровицы, и оттуда выскользнуло что-то скорченное, облеченное в пленочный пузырь. Легко.
Как у кошки.
Пузырь лопнул, разорванный маленькими, острыми как бритвы коготками, и из сплетения членистых конечностей высунулась продолговатая, блестящая как зеркало голова.
Богомол.
Грохнул обрез – и тварь превратилась в струйку серебристого дыма, которую всосало в дуло. Я выбросил полную гильзу.
В это мгновение Дорота открыла глаза – грязно-желтые, с кровавыми радужками. Глаза зверя. А потом из ее горла вырвался оглушительный яростный вопль.
Затем она начала расти. На кровати оставался туманный силуэт неприметной блондиночки, а перед нами выпрямлялась рослая стройная женщина со спутанными волосами цвета меди и пылающими красным глазами. Лилит.
Матерь демонов.
Она доставала головой до потолка. Наполовину – прекрасная рыжая дева, наполовину – чудовище. Мы отступали, сбившись в группу. Я держал бессмысленно поднятый, до смешного маленький обрез.
И тут Альдерон сделал шаг вперед, преграждая ей путь.
– Сматывайтесь! – рявкнул он через плечо.
– Альдерон, нет! – крикнул я. – Ты погибнешь!
– Забирай его и беги! – заорал он в ответ. – Я мертв уже пять лет, и ты прекрасно это знаешь.
Он полез под куртку и достал что-то висевшее на шее. Не знаю, как оно выглядело, но знаю, что это было. Может, фигурка из «яйца с сюрпризом» или магический амулет, полученный от отца. Нечто, помогавшее девятилетнему мальчику, который попал на велосипеде под грузовик, оставаться в живых. Надежда. Он сорвал амулет с шеи и внезапно его окутало ослепительное сияние.
– Бегите!
Мы вышли на лестницу, где ждали сбившиеся в стаю шипящие и скалящие зубы демоны.
– Достань фигурки! – крикнул я.
Племянник послушно полез за пазуху и вытащил терракотовый кувшинчик. Стая пошла волнами и распалась. Стоявшие ближе демоны начали отступать, давя стоявших позади, и перед Павлом образовался проход. Твари расступились.
Они боялись даже подойти к тому, что принадлежало ей. Матери.
Спустившись по лестнице, мы вышли из здания. Стая редела – чудовища пятились от нас. Мы подошли к мотоциклу. На бензобаке сидел рыжий кот, который мяукнул, увидев нас, и подставил голову, чтобы его погладили, а потом поточил когти о седло Марлен и спрыгнул во тьму.
Павел остановился как вкопанный.
– Магда!
– Разбей фигурки, – велел я.
– Зачем?
– Делай, что говорю!
Он швырнул первую о тротуар. Глиняные осколки разлетелись в облаке желтого дыма.
– Что это было?
– Не знаю. Может, твое здоровье, а может, везение. Бей, говорю. Я должен туда вернуться.
Лестница была пуста и выглядела совершенно обычно, как лестница в довоенном каменном доме. Поднявшись наверх, я нашел бывшую квартиру моего племянника.
Альдерон полулежал, опершись о стену, весь светясь от крови. В руке он держал рукоять рапиры с обломком клинка.
Он закашлялся, и по его подбородку стекла светящаяся струйка.
– Найди… мою шляпу…
Шляпа осталась в спальне – я нашел ее на полу. В кровати спокойно спала маленькая неприметная блондиночка, обнимая подушку, и ей снилась месть.
Она сосала большой палец.
Я долго и недоверчиво смотрел на нее.
Нужно сделать то, что можно сделать.
А потом я отнес шляпу Альдерону, надел ему на голову и помог встать. Он падал на мои руки.
– Меня зовут Блажей…
– Тебя зовут Альдерон, – решительно возразил я. – И ты победил матерь демонов.
Он снова закашлялся.
– Нет… Она только ушла… Она вечная. Когда какая-нибудь разозленная женщина снова ее призовет, она вернется.
– Неважно. Ты победил.
– Ты меня переведешь?
– Да.
– Тебе причитается… обол…
Я покачал головой.
– Это я перед тобой в долгу. Альдерон?
– Да?
– Если… Когда будешь там, если найдешь способ, если это возможно… Вернись и расскажи мне, что там? Куда мы уходим?
– Хорошо. Попробую…
Я обнял его.
– Лети, – сказал я. – Лети к свету.
Внизу, у мотоцикла, среди разбитых черепков стоял мой племянник, обнимая свою девушку. Оба плакали.
Я медленно подошел к ним, шаркая ботинками по пеплу.
Пепел и пыль.
Я дотронулся до его плеча.
– Пора.
– Нет! – крикнул он. – Позволь ей остаться!
– Это от него не зависит, – прошептала Магда. – Я должна. Отпусти меня.
Поцеловав его, она подошла ко мне. Я обнял ее худое тело, и в третий раз за эту ночь столб белого света унесся в пурпурное небо Междумирья.
Возвращаясь по пустым улицам, мы оба молчали. Лишь колеса вздымали пепел. Пепел и пыль…
Утром я обнаружил Павла сидящим на кровати. Он недоверчиво крутил головой.
– Если бы… ты только знал, что мне снилось… – выдавил он. – Это было… Похоже, я сошел с ума. Ты тоже мне снился, дядя.
– После лекарств бывают кошмары, – мягко сказал я.
– Странно, – проговорил мой племянник. – Я чувствую себя намного спокойнее. Будто снова могу жить. Не понимаю. Видимо, я как-то со всем этим смирился.
Я лишь кивнул в ответ.
Он ушел после завтрака – побрился, оделся, взял сумку и вызвал такси. Поблагодарив меня, сказал, что теперь точно справится.
А я уселся на террасе, глядя на сливы и думая, что какое-то время не буду работать.
Потом я долго ничего не слышал о моем племяннике и не пытался выяснить, как у него дела.
Примерно месяц спустя я получил посылку без обратного адреса – обычный пузырчатый конверт. Внутри не было письма – только две квадратные коробочки из прозрачного пластика. В каждой лежал небольшой диск из отполированного чистого золота, на котором был отчеканен неправильной формы круг со стилизованным изображением прыгающего дельфина и нечеткими греческими буквами.
Обол.
После той ночи я ничего не слышал о бывшей моего племянника, но особо и не интересовался.
Мне не хотелось этого знать.
Достав монеты из коробочек, я закрутил их волчком на столе. Они вращались с пронзительным звуком, ловя свет настольной лампы.
Обол для Магды.
И обол для Лилит.
«Пепел и пыль…» – подумал я.
Глава 1
– Берегись терний, – сказал мой мертвый друг. Над его головой в грязно-сером небе клубились неестественно быстро движущиеся тучи. Все тонуло в желтом грозовом свете, будто тонированная сепией фотография. – Берегись терний.
Я хотел ответить, но казалось, мои губы залеплены пластырем. Мой мертвый друг тяжело свисал с креста, как на готическом распятии. Его пальцы были скрючены словно когти, вдоль рук стекали струи ржавой, почти черной крови, но ни в запястья, ни в скрещенные ступни не были вбиты железные костыли. Он держался на древесине благодаря терниям, которыми поросли столб и перекладина. Мой благочестивый друг, пригвожденный десятками твердых как сталь шипов длиной с ладонь, висел на кресте, будто на стволе африканской акации.
Я не мог ни произнести слова, ни крикнуть. Схватившись за лицо, я нащупал между носом и подбородком лишь гладкую кожу. Мой рот исчез. Я не нашел собственного рта!
Мой друг задыхался, свисая с перекладины, с раздавленными собственным весом легкими. Он подтянулся на руках и пробитых ступнях, раздирая тело шипами и источая очередные потоки крови, подтянулся к обезумевшему небу, пытаясь глотнуть воздуха.
– Берегись…
И тут зазвонил телефон.
Я вывалился в мир живых, словно всплывшая подводная лодка. Казалось, реальность взрывается вокруг меня будто вода, распадаясь фонтаном серебристых капель.
Я сидел на смятой постели, ловя ртом воздух подобно рыбе.
Телефон продолжал звонить.
Нет ничего хуже, чем проклятый телефонный звонок посреди ночи. Он никогда не предвещает ничего хорошего. Понятия не имею почему, но жители этой планеты никогда не будят тебя телефонным звонком, чтобы сообщить, что ты выиграл миллион долларов или унаследовал состояние, тебя берут на работу или номинируют на премию. Врач не позвонит в три ночи, чтобы сказать, что ты здоров. С этим можно и подождать. Но о том, что умер кто-то из близких, ты разорен, тебя депортировали в Монголию, что-то сгорело или вспыхнула эпидемия, тебе сообщат немедленно, будут колотить в дверь, вытащат из ванны, выволокут из постели. Будто для них невыносима сама мысль, что еще несколько часов ты будешь жить как обычно – хочется без малейшего промедления обрушить небо на твою голову. Единственное, что не может подождать до утра, – то, с чем ты не сможешь ничего поделать.
Раздался очередной звонок – безжалостный электрический сверчок. Затем две секунды тишины, которые потребовались мне, чтобы сообразить, кто я, где живу и что такое телефон. Когда он зазвонил снова, я размышлял, стоит ли отвечать.
Я снял трубку.
Фоном слышались неоновые электрические потрескивания, будто сигнал продирался сквозь магнитную бурю на Солнце, какое-то шипение и шелест. А потом страшный, дико отчетливый шепот произнес:
– Пеккатор[1]… пеккатор…
Связь прервалась.
Я сидел на кровати дрожа. Из лежащей на постели трубки доносились похожие на рыдания короткие гудки.
Я ждал, когда снова проснусь.
* * *
Кошмарные сны – часть моей жизни. Я к этому привык. Наяву или в полусне я вижу подобное достаточно часто. Но, разбуженный под утро кошмаром, темной грозовой ночью, боюсь заснуть и боюсь не спать, как любой другой. Я осторожно лег на подушку, чувствуя, что прямо под веками ждут обезумевшее небо, полное яростно клубящихся туч, и пронзающий его черный, покрытый терниями крест. Я боялся снова заснуть.
Михала уже две недели не было в живых. Я не хотел видеть его снова, на кресте, пронзенного шипами и умирающего под жутким небом.
Я боялся, что вижу нечто, происходящее на самом деле.
Если человек, который однозначно заслуживает спасения, действительно висит где-то в загробном мире, то все мы – потерянные души.
В такие мгновения нужно встать, хотя бы на пять минут. Пойти на кухню, выпить воды или молока, закурить. Сходить в туалет. А потом вернуться в постель и лечь в совершенно другой позе. Взбить подушку, улечься на другой бок.
Тогда кошмар не вернется.
Я не стал зажигать свет, идя по темному дому, – казалось, в темноте что-то клубится, извивается по углам, протягивая ко мне хищные лапы.
Обычное дело для чокнутого.
Гормон сна распадается на свету. Если хотя бы на мгновение зажечь лампу, вероятно, уже не заснешь.
В окно ванной барабанил дождь, в темноте сада что-то шевелилось, ветер трепал ветви. Гроза.
Я спустил воду, и тут на меня с грохотом обрушился удар грома; ванная заполнилась пульсирующим светом, в котором я увидел освещенный синим сиянием силуэт за окном – овальное пятно с черными провалами глаз и рта, будто на картине Мунка.
Я не закричал, лишь захлебнулся воздухом, чувствуя себя так, словно сквозь мое тело прошел разряд молнии. Волосы встали дыбом.
А в следующую секунду я понял, что это я.
Это был мой собственный силуэт, отраженный в стекле. По спине побежали ледяные мурашки; я чувствовал, как трясутся руки.
Я несколько раз глубоко вздохнул, глядя на залитое дождем стекло и покачивающиеся на ветру ветви. Мне нужна была женщина, таблетка секонала и, может, чашка чая.
Мне доводилось видеть призраки и трупы. Я переводил души на другую сторону света, путешествовал между мирами. В моем подвале лежали деньги, которые я получил от умерших. Тем не менее мне удалось довести себя до такого состояния, что я дрожал как осиновый лист в собственной ванной при виде отражения в окне. По причине дурного сна и грозы. И времени – четырех утра.
Паршивого часа волка, когда человеческий разум беззащитен как у пятилетнего ребенка. Четыре утра. Время, когда бьют прикладами в дверь. Время тайных убийц, тайной полиции и привидений.
Успокоившись, я направился обратно в спальню.
И тут в свете очередной молнии увидел ладонь.
Отпечаток ладони на стекле.
Медленно исчезающее пятно инея в форме ладони с растопыренными пальцами, отпечатавшееся на стекле снаружи.
Отпечаток полностью исчез в течение пяти секунд, которые я посчитал.
Остались только темнота, дождь и гроза.
И человек, стоящий в собственной темной ванной, с превратившимися в куски бетона ногами.
* * *
Телефон зазвонил снова, едва я закрыл глаза.
Бывают такие дни.
Я поднял веки, показавшиеся мне частично парализованными и присыпанными песком. Оказалось, уже светает; гроза за окном сменилась безнадежной моросью. Я посмотрел на часы. Четверть седьмого.
– Добрый день, надеюсь, я вас не разбудил? – послышался скрипучий старческий голос. Судя по тону его обладателя, он полагал, что разбудить кого-то приличного в такое время невозможно. – Это отец Лисецкий. Я по делу брата Михала.
У Михала не было брата. Он сам был братом. Мой покойный друг был монахом. Иезуитом. Вот только уже две недели у него не могло быть никаких дел.
– Вы разве не должны быть на заутрене, отче? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал не слишком сварливо.
– Заутреня в четыре, – слегка удивленно объяснил он.
– В четыре. Запомню.
Теперь я сообразил, кто это. Худой старичок в сером свитере, с улыбчивыми глазами, торчащим кадыком и слегка ястребиными чертами. Типичный настоятель, будто сошедший с картины.
– Не могли бы вы сегодня подъехать к нам?
– В монастырь? – Вопрос прозвучал глупо, поскольку ни сети пивных, ни ночных клубов они не держали.
– Брат Михал кое-что для вас оставил.
– Что? – Михал умер внезапно. Крайне внезапно. Вряд ли он мог ждать смерти.
– Приезжайте, пожалуйста. В семь?
– В восемь, – решительно сказал я. Я не начинаю дня с молитв и постов, не занимаюсь самобичеванием вместо завтрака. Я – вполне светская личность. Мне нужны зубная щетка, бутерброды, горячая вода, самокрутка и чашка кофе.
По пути в Брушницу, где находился монастырь, в котором обитал мой умерший друг, я уже не ощущал страха. Ночной кошмар рассеялся. Остались только грусть и сонливость. Переходные времена года – не лучшая для меня пора, как и для любого вроде меня. Безумие любит возвращаться осенью или ранней весной. Оно любит туман и свинцовое, покрытое тучами небо. Ты просыпаешься утром, чувствуя либо неопределенный страх, либо тоску, а иногда и то и другое. Я хотел бы проснуться веселым и улыбающимся или хотя бы ко всему безразличным, но единственное, на что могу рассчитывать, – выбор между тревогой и отчаянием, а еще надежда, что я не свихнусь окончательно.
Городок был тих и безнадежен, окутанный туманом и моросью, словно траурным саваном. Явно умирал, не в силах решить, город он или деревня. Казалось, его построили в состоянии клинической смерти. Улицы полны выбоин, на тротуарах ни одна плита не лежала прямо. Все металлическое проржавело и погнулось, все деревянное поломалось, со всего покрашенного облезла краска.
Едва въехав в городок, я наткнулся на похороны – со свойственной мелким населенным пунктам пышностью смерти, со всей дешевой серьезностью, какую создают пластиковые белые каллы и бумажные хризантемы. Чернота, серебро, кованые венки из металлопластика; конный катафалк, напоминающий экипаж Дракулы; мужчина в черной треугольной шляпе и плаще, несущий погребальную хоругвь с изображением Смерти; ксендз в дождевике и с Библией в руке; небольшая процессия на обочине, поблескивающая чешуей раскрытых зонтиков, будто черная змея.
Сжав руки на руле, я пропустил шествие, стараясь не смотреть людям в лица. Я знал, что видение вернется. Просто было такое время года – с этим ничего не поделать. В таком состоянии я воспринимаю окружающее подобно некоему датчику – чувствую запах тухлятины и плесени из квартир, в которых теснились эти люди, где среди блестящей от потрескавшегося лака мебели единственным живым объектом является мерцающий телевизор, неустанно извергающий сериалы. Я чувствую, как меня со всех сторон окружают захламленные дворы, провалившиеся крыши и покрытые лишайником стены. Я чувствую аромат дешевого вина, слышу пустые разговоры. Скука, безнадега, уродство и монотонность. Жизнь, бегущая по кругу, словно белка в колесе. Они бездумно таращились на меня, и казалось, у всех одинаковые, безразличные лица. Хоровод манекенов.
Это не вполне иллюзия. Когда я в таком состоянии, чувствую жизнь чужих людей. Чувствую так, будто это мои собственные воспоминания. Я знаю, где они держат деньги и где спит бабушка; чувствую запах их жизни, смрад безнадежной повседневности и несбывшихся надежд.
И в этом нет ничего забавного.
Он стоял на тротуаре, с ошеломлением глядя на процессию. Отчасти напоминал нерезкую, смазанную фотографию – черное пятно костюма, контрастирующее с размытой белизной лица, и дыры глаз, будто кто-то нарисовал его размазанной акварелью. Никто его не видел. Никто, кроме меня. Он просто стоял и смотрел.
Я видел его лишь краем глаза. При некотором опыте можно даже приглядеться к чему-то находящемуся на краю поля зрения, продолжая смотреть прямо перед собой. Я смотрел на процессию и танец стеклоочистителей, не имея ни малейшего желания видеть этого человека, но все равно видел его.
Он наблюдал за собственными похоронами.
Остановившись на обочине, я подождал, пока все пройдут и успокоится мое отчаянно бьющееся сердце. Мужчина на тротуаре исчез.
Возможно, он пошел посмотреть, что они станут делать на кладбище.
А потом я двинулся дальше. Мне следовало давно привыкнуть, но это не так легко. Привыкнуть к такому невозможно.
Несколько промокших горожан грустно бродили перед продовольственным магазином, по маленькой площади в стиле ренессанса топтались голуби. Я остановил машину на пустой площади перед ратушей, где белой краской было криво нарисовано несколько прямоугольников парковочных мест.
Подобный городок мог стать жемчужиной и туристической достопримечательностью, но пока на площади невозможно даже выпить кофе. Она могла похвастаться разве что кошмарным рестораном «Ратушный», меню, обстановка и обслуга которого помнили времена Гомулки. Здесь не было зонтиков, пабов или кафе-мороженых. Не было ничего. Только грязь, безработица и тоска.
Если бы я не знал, мне даже в голову не пришло, что здесь находится огромный монастырь. Большое неоготическое строение, возвышавшееся над площадью, видел каждый, но для обычных прохожих это был просто костел – более готический, чем сама готика, украшенный розетками, стрельчатыми сводами, горгульями, башенками и пинаклями; уходящий в небо ощетинившимся остриями великолепием.
Внутри царила угрюмая, пахнущая фимиамом прохлада – здесь венчали новобрачных и отпевали умерших. Но за алтарем и стеной находился другой, невидимый костел, предназначенный для монахов. И другой мир. Мир тишины, кирпичных стен, вечного холода и странной, не то военной, не то тюремной дисциплины. Мир, который выбрал мой друг.
Вход на территорию монастыря вел с боковой улочки через узкую деревянную калитку к сплошной стене из кирпича. Надежный проход, разделявший два мира. За такие ворота не проберется ничто мирское, не проникнет сомнение или грех. От них отразятся MTV, перемены в обществе, моральный релятивизм, супермаркеты и карьера в корпорации – отразятся как волна от скалистого утеса. Ты закрываешь за собой тяжелые врата – и для мира ты мертв. По крайней мере, так казалось.
Когда я был здесь впервые, меня удивило, насколько тяжела эта дверь, и заметил, что дубовая панель маскирует многослойную литую сталь, а вдоль стены смотрит слепым циклопическим глазом скрытая под навесом продолговатая головка камеры видеонаблюдения. На двери висел кованый молоток, но следовало воспользоваться заключенным в титановый корпус сверхсовременным домофоном, в котором имелась щель для магнитной карты и блестящий прямоугольник сканера отпечатков пальцев.
Открывая тогда эту дверь, Михал пытался ввести код быстрым движением иллюзиониста и закрыть крышку, чтобы я не успел ничего разглядеть, но я все равно увидел. Он заметил мой испытующий взгляд, и ему это не понравилось.
«Сейчас столько краж со взломом, – отмахнулся он. – Некоторые манускрипты слишком ценны, так что лучше потратиться на замки, чем потом пожалеть».
Ну да, конечно. Я достаточно долго его знал, чтобы понимать, когда он лжет.
Внутри шла таинственная монашеская жизнь, но вблизи она выглядела скорее прозаически.
По кирпичным стенам вился плющ, с навеса над аркадой капал дождь, какой-то монах сметал прошлогодние листья с усыпанного гравием внутреннего двора с колодцем посредине. Вернее, я предполагал, что это монах – он был одет в синий халат и напоминал дворника. Другой вероятный монах, в темном длинном плаще, направлявшийся к калитке с папкой в руках, походил скорее на адвоката. Сопровождавший меня привратник, в свою очередь, носил монашеское одеяние, но прикрытое неопределенного вида черной курткой. Он был плечистым словно вышибала, а его движения – пружинистыми как у пантеры.
Он молчал, а я не считал себя обязанным развлекать его разговорами.
* * *
Настоятель принял меня в кабинете, сидя за старым обшарпанным столом, в теплом круге света от лампы, на голой стене у него за спиной виднелось лишь огромное черное распятие. Крест имел в высоту метра два, а на лице висящего на нем Спасителя застыло полное экспрессии жутковатое выражение, какое придавали в эпоху барокко. Ночной кошмар бумерангом вернулся ко мне.
Такому кресту следовало висеть над накрытым красным сукном столом мастера-инквизитора Иоанна из Капестрано. Того самого, который ненадолго посетил Краков, а затем уехал, оставив после себя зловещую детскую считалку:
Эндолик, пендолик, красненький столик
пана Яна Капистрана.
На кого попадет,
Тому голову снесет».
Эндолик – это ремень, если вы не знали.
Я сглотнул, но не подал виду.
В подобных местах мне становится не по себе. Я видел значительно больше, чем многие священнослужители, и ничто из встреченного мною не походило на то, о чем рассказывают на уроках религии. Тем не менее они считают, что все равно знают лучше.
Может, и так.
Вот только я это видел.
Кажется.
Настоятель поздоровался, предложил сесть и налил в чашку чая.
Наливая чай и пододвигая мне маленькое блюдечко с вареньем и печенье, он выглядел просто как худой старик в сером свитере и фланелевой рубашке. Монашеская ряса висела на железном крюке, вбитом в стену, рядом с черным костюмом на вешалке.
