Ярослав Гжендович
Гелий-3
Норберт тряхнул головой, пытаясь прогнать образ Каролины, примеряющей на базаре конусообразную шляпу из рисовой соломы, и сухо откашлялся.
Негромко включив «Slaughterhouse Symphony», он приготовил себе контрабандную колу, затем нашел на дне банки с чаем плоскую коробочку, в которой лежала небольшая пластинка с чипом и медными контактами, которую он засунул под головку датчика дыма. Экран домашней панели управления заморгал и потребовал пароля. Норберт ввел пароль, и сервер пришел к выводу, что все системы работают безупречно.
Дом.
Только теперь он был по-настоящему дома.
Доставая из сумки очередные коробочки, он чувствовал себя так, словно наступило Рождество. В утрате омнифона не было ничего хорошего, к тому же она адски затрудняла жизнь. Казалось, будто нарушена его собственная целостность; он ощущал отвратительный вкус беспомощности и унижения, отчего-то ассоциировавшегося чуть ли не с изнасилованием или возвращением к самым мерзким воспоминаниям детства, будто он снова оказался в школе, беспомощный шестилетка, отданный на милость и немилость любого преследователя. К тому же само отсутствие проклятого устройства отрезало его от мира, как будто Кролик временно вырвал ему язык.
С другой стороны, если бы не это, он наверняка остался бы со старыми очками и омником. Тот «блэкстоун», может, и не был последним криком моды, но пока что справлялся. Вот только он погиб в саперских клещах Кролика, а его место с гордостью занял новейший «монолит-CRX». Не какой-то дерьмовый «хуавэй» или «таофэн», но вполне приличный омник в корпусе из фуллерена и арахнофибрового ламината, с наноуглеродным каркасом. И вдобавок к нему – целый набор камер и регистраторов.
Норберт сидел среди распотрошенных коробочек, вкладышей из целлюлозной массы и крахмальных шариков из упаковок, попеременно прихлебывая шоколад, сливовицу и колу и настраивая очередные устройства.
Он начал с самого́ «монолита», которому необходимо было сперва опознать расположение устройств в его квартире. Новый дисплей окружал голову прозрачной полосой, легкий как перышко – собственно, он практически не ощущался. Сообщения и картинки, казалось, парили в воздухе в полуметре от лица, а с другой стороны их вообще не было видно.
Взглянув на перечень попадающих под контроль омнифона устройств, он с удивлением обнаружил, что получил власть над кофемашиной и музыкальным проигрывателем из соседней квартиры.
Норберт открыл кассету с набором миниатюрных регистраторов в виде ручки или неприметных клипсов, которые можно было пристегнуть к одежде. У него имелось целых две пары шикарных противосолнечных очков в итальянских оправах, на случай, если одни из них кто-нибудь раздавит, регистратор в виде коробочки органической жевательной резинки со вкусом авокадо, а также четыре автономных микродрона, каждый величиной с маслину, с прозрачными реактивными движителями из неохитина. После однократной зарядки они могли летать два часа, автоматически оставаясь рядом с оператором и регистрируя то, что находилось в центре его поля зрения или на что он указал маркером. Он мог отправить их на расстояние до пятидесяти метров от себя.
Какое-то время он развлекался, запуская дроны в разных комбинациях по всей комнате. Он заснял с четырех сторон свою кофемашину, приказал облететь кругом складной унитаз в ванной; его так и подмывало отправить их за окно, к балкону симпатичной соседки двумя этажами ниже, но он струсил. Во-первых, он не был уверен в своем искусстве пилотирования и опасался за технику, а во-вторых, он вполне мог оказаться в тюрьме по обвинению в преследовании.
Норберт приобрел даже дисплей в виде наногеля, который следовало закапать в глаза, чтобы там из него образовались контактные линзы, но пробовать он пока не стал. У линз имелись свои недостатки – он купил только одну бутылочку, а линзы были одноразовыми, и не позднее чем через четыре часа нужно было прополоскать глаза специальной жидкостью, чтобы не заработать конъюнктивит. К тому же они вовсе не служили идеальным камуфляжем – кто-нибудь с острым зрением мог заметить микроскопические строки сообщений на фоне зрачка.
За ностальгическими сумерками в окрестностях провинции Ламдонг стучал по стеклам мазовецкий дождь, и гнал первые сухие листья ветер.
Зап. 3
Большое промышленное помещение было забито до отказа. Бетонные плиты на стальных опорах, лабиринт толстых оцинкованных труб вентиляционной системы под потолком. Сейчас они работали на полную мощность, засасывая дрожащие туманности голубого дыма разнообразного происхождения прямо в мощный жидкостный фильтр.
Что самое странное – барак стоял почти в центре города, в промышленной зоне, где полно было заброшенных автомастерских и заросших деревьями и кустами ангаров. Здесь царили какие-то запутанные права собственности, и даже строители не могли сюда добраться. Наверняка в лучшие времена вся эта территория в любом случае пошла бы под застройку, но сейчас времена были не из лучших, и по всему городу хватало ожидающих клиентов пустырей.
Официально в бараке размещалась художественная мастерская и галерея, а его арендатор, хозяин сегодняшнего вечера по имени Сатурнин, походивший на нечто среднее между Распутиным и Носферату, мог спокойно существовать в диком анклаве в десяти минутах от центра, на краю парка. В подсознании местных жителей эта территория была подобна слепому пятну – нулевая зона за скобками реальности, заброшенные задворки чего-то расположенного между автострадой и парком.
Идеальное место для очередного мероприятия Тайного общества дегустаторов. Несколько десятков соответственно проверенных и рекомендованных людей собирались в той или иной точке города, чтобы напиваться, обжираться, курить и трахаться по углам, как в старые греховные времена. Без какого-либо контроля.
Существовало несколько правил, строго соблюдавшихся под угрозой вечного изгнания из Общества. Никаких регистрирующих устройств – всех гостей обследовали старым индукционным датчиком из военных излишков, а всяческие коммуникаторы оказывались в облицованном свинцом ящике. Никаких тяжелых и синтетических наркотиков – это уже никак не считалось всего лишь «проступком против здоровья» и могло закончиться приездом вооруженного отряда спецназа. Никаких драк (по той же самой причине). И никаких трезвенников, вегетарианцев или прочих пассивных участников дегустации, даже в качестве сопровождающих лиц.
Кроме того, от каждого участника ожидался личный вклад в дегустацию – лучше всего нелегальный или нелегального происхождения. Приветствовались алкоголь и домашние копчености, а также мясные блюда. Табак и прочая трава – тоже.
Больше никаких правил не было.
Кроме одного, очевидного для всех: никаких фамилий.
Миновал первый этап ужина, и он постепенно превращался в шумное беспорядочное столпотворение. Толпа людей, из которых Норберт знал немногих и еще какую-то часть мог узнать в лицо, разделилась на группы в помещении величиной с ангар, где единственной мебелью были уложенные вокруг столиков из ящиков импровизированные сиденья из пластиковых упругих мешков, заполненных чем-то зернистым, и стоявшие где попало скульптуры авторства Сатурнина.
Человекообразные, собранные из лома и старой электроники, они напоминали последствия проводившихся в мастерской жутких медицинских экспериментов. Некоторые даже иногда двигались, усиливая сюрреалистичную атмосферу.
Норберт водил по ним пьяным взглядом, постепенно приходя к выводу, что это попросту хобби, являющееся прикрытием для извлечения редких металлов из проводов, контактов и соединителей. Размахивая удостоверением художника, Сатурнин мог рыскать по охраняемым свалкам, а если в рамках творческого процесса у него оставалась пара сотен граммов разыскиваемого сырья, это была чистая прибыль. У Норберта не умещалось в голове, что кто-то захотел бы купить такое механически-электрическое шипастое чудовище, заплатить, а потом еще каждый день видеть его перед собой.
Обычно монополией на восстановление металлов и модулей обладали китайские фирмы, как и почти на все остальное.
Никого из близких знакомых Норберт не встретил, и, честно говоря, сперва у него не было желания идти на это мероприятие, но он все же заставил себя выйти из дома.
Три дня он отсыпался, пытаясь выбросить из головы резню у фонтана возле Бурдж-Халифа, выполоскать сновидения от крови, а жилы – от избытка адреналина и вернуть себе утраченное душевное равновесие. Он почти не выходил из дому, не включал почту – просто пил, спал, ел, спал, смотрел избранные программы по ТелеНету, слушал музыку, снова спал, постоянно мучимый неопределенной тревогой. В конце концов, до него дошло, что он боится возвращаться в мир. Средства к существованию у него имелись, и в итоге он превратился в отшельника.
Следовало возвращаться к людям – то была его стихия. Здесь проплывала информация, обменивались сплетнями, можно было предвидеть ивент. Следовало находиться в движении. В городе. А он тем временем замыкался в собственной раковине, словно моллюск, и начинал все сильнее сжимать створки.
Отхлебнув глоток казахского виски, он вернулся к разглядыванию мелькающих в толпе женских лиц. Он вовсе не искал Каролину – в этом не было никакого смысла, к тому же она никогда в жизни сюда бы не пришла. Он искал вдохновения. Мотивации.
Надежды.
Кого-то, кто позволил бы ему проснуться и начать все заново.
Он направился вдоль длинных складных столов, заполненных одноразовыми подносами из прессованных отрубей, на которых громоздились груды старомодной еды, словно в каком-то историческом фильме: свернутые в круги жирные, пахнущие ольховым дымом колбасы, розовая соленая ветчина, нарезанная толстыми пластами с полоской белого, тяжелого от триглицеридов свиного жира, черная колбаса с фаршем из свиной крови, гречки и рубленой печени. Будучи лишь слегка подвыпившим, он ел не спеша, бродя в чужой толпе словно призрак-социопат. Ему казалось, будто он дрейфует в полосах дыма, поднимавшегося из разнообразных ингаляторов, кальянов, в которых яблочный дым фильтровался сквозь жидкость, бывшую как минимум наполовину чистым спиртом, и от гриля, который соорудил лично хозяин из самых разных, уже неузнаваемых элементов. Кто-то украдкой выжег уголь где-то в деревне, чтобы устроить это доисторическое запрещенное развлечение, и теперь можно было обжаривать шкварчащие куски мяса, насаженные на мокрые бамбуковые палочки, и целые четвертинки цыплят, с которых стекали в угли капли жира, вспыхивая короткими огоньками, словно миниатюрные зажигательные снаряды.
Того, кто стоял у гриля, Норберт знал.
Осака.
Худой, лысый, как бильярдный шар, с псевдомаорийской татуировкой на темени. Насколько было известно Норберту, он работал в каком-то подозрительном ресторане высокой кухни, где возводил на больших тарелках пространственные композиции из жареных сверчков, лягушачьей икры, фруктовых макарон и овощной пены, все это величиной с бокал и по кило евро за порцию. А теперь он стоял тут, с самокруткой в уголке рта, опоясанный тряпкой, и длинной вилкой тыкал в шкварчащие варварские куски мяса, поливая их струей испускающего клубы пара пива.
– Фокус! Сколько лет, сколько зим! Так ты живой?
– Привет, Осака. – Вид знакомого лица обрадовал Норберта, ибо он уже был сыт по горло осторожными, зондирующими почву светскими беседами с чужаками. «Да так, неплохо развлекаюсь… (Лишь бы не сказать о себе чего лишнего.) Знаешь Мишку? Пробовал свиную шейку? Зашибись! Ну, пока!»
– Уезжал куда-то? – спросил Осака. – Тут пара человек про тебя спрашивали. Я пробовал послать тебе мейл, но тебя как отрезало.
– Да, в общем… сидел слегка на мели. Но уже возвращаюсь к нормальной жизни, – объяснил Норберт.
Взяв металлические щипцы, Осака начал один за другим переворачивать куски мяса молниеносными движениями жонглера, словно занимался этим всю жизнь.
– Держи. Этот хороший. Говядина породы «красная польская». Маринад с терияки.
Норберт подставил тарелку и начал жевать. Осака стряхнул пепел прямо на угли, хотя и подальше от мяса, и отхлебнул пива.
– Мне почти нечем было вложиться, так что приходится стоять тут. Впрочем, никто не умеет прилично этого делать. Гибнущее искусство.
Норберт пробурчал что-то с набитым ртом и уважительно кивнул. На встречах Тайного общества дегустаторов надлежало дегустировать – и обязательно хвалить, вне зависимости от того, что это было. Таковы были правила хорошего тона. Но мясо оказалось и впрямь неплохим.
Осака осторожно огляделся по сторонам.
– Тут есть один тип, который хотел с тобой поболтать. Без посторонних. Чую, что у него может найтись для тебя ивент.
– Наверняка свадьба сестры, – ответил Норберт. – Всегда кто-нибудь может опрокинуть овощной торт.
– Может, и так. Только он мне показался каким-то напуганным. И рассерженным.
– Ах, вот оно что… Он хочет, чтобы я вывесил в Сети, как его шеф выбрасывает огрызок не в тот контейнер?
– У тебя что, слишком много работы?
– Поговорить можно. Просто как-то не хочется в итоге записывать, как кто-то поджигает себе кишечные газы.
– По нему не похоже, чтобы ему хотелось стать душой общества.
– Кто он такой?
– Он здесь, просто я его что-то не вижу в этой толпе. Закончу обслуживать – поищу. Приятель, можно сказать коллега, только кастой пониже. Официант. Слышал название «Императорская пагода»?
– Китайская забегаловка?
– Не из тех, что продают навынос. Три самых верхних этажа Ляонин-тауэр. Две мишленовских звезды. А у отеля больше звезд, чем на флаге Европы. Любимый банкетный зал для высокопоставленных китаез, всяких бизнесменов, русских олигархов. Спринг-роллов там не купишь. Это для тех господ, которым в салоне «мерса» приходится объяснять, что на сиденья пошла лучшая кожа с двадцати коров. Думаешь, для такого утка в глазури из мальтозы, завернутая в рисовый блин, – вершина счастья?
– И он там работает официантом?
– Что-то такое говорил. Он вообще немного робкий. Потому и прозвали Робсон.
Потом Норберт сновал по залу, словно привидение, – с кем-то разговаривал, с кем-то танцевал, кто-то угостил его чистой водкой. Помещение застилали полосы дыма, выхватывая разноцветные лучи лазеров, в анархистском ритме грохотал этно-панк, какая-то довольно симпатичная девушка стащила футболку и танцевала на сколоченном из бамбукового транспортного поддона столе, обливаясь чем-то красным, стекавшим по ее силиконовым грудям словно струи крови. Люди вокруг верещали и слизывали с нее жидкость, а Норберт смотрел на них, охваченный внезапным ужасом, – он видел лишь ползущих во все стороны, забрызганных кровью людей в дишдашах и слышал визг автоматов Коробова.
Потом он сидел в одном из гнездышек, составленных из сидений вокруг транспортного ящика из стекловолокна, изображавшего столик, по крайней мере не один. Его окружала компания нескольких пар, в которой он был единственным одиночкой, но тем не менее.
Робсон оказался худым смуглым брюнетом с зачесанными назад блестящими, словно уголь, волосами. Лицо его было напряжено, как у человека, которому очень хочется напиться, но алкоголь не в состоянии пробиться сквозь слой адреналина в его крови. Все им проглоченное попросту сгорало как ракетное топливо, не оказывая никакого действия на нервную систему, вследствие чего он выглядел как крыса под кислотой.
– Это ты Фокус? Осака мне тебя показал, – не ожидая подтверждения, он поставил на серо-зеленую поверхность бутылку и два бокала, а затем добавил к ним открытую пачку «Цзиньлиня». – Я Робсон. Видел тебя у Пингвина. И в «Гараже».
Норберт молча кивнул. Похоже было, что его знает больше людей, чем известно ему самому. Что-то в этом роде он подозревал уже давно.
Робсон осторожно погрузился в сиденье из резинового мешка, проваливаясь в загадочные шарики. Острые колени в черных брюках торчали, словно горные вершины. Норберт бесцеремонно потянулся за его сигаретой.
– Что за ролики крутишь?
Норберт затянулся дымом, пахнущим волосами китайского металлурга.
– То есть?
– Ну… как это там делается? Ходишь по улицам с включенной аппаратурой и ждешь, пока… ну, не знаю… Кто-нибудь попадет под трамвай?
Его об этом уже спрашивали. Десятки раз.
– Примерно так, только я иду туда, где что-то может произойти.
– А откуда ты об этом знаешь?
Норберт наклонился к Робсону.
– Посмотри на танцпол. Видишь ту пару? Рыжая, высокая, с пирсингом на лице, и парень в черной куртке с голограммой?
В ангаре было уже почти темно, светились лишь остатки угля под грилем, огарки на столиках и единственный прожектор, направленный на середину танцпола. Те двое жались друг к другу на границе тени, но видно было, что танец уже сменился неким подобием предварительных ласк.
– Ну вижу.
– В ближайшее время кое-что произойдет. Выйди наружу, найди самое темное местечко где-нибудь в кустах, которое можно обнаружить сразу же по выходе из барака, а потом встань так, чтобы самому быть в тени, выставь усиление отраженного света на семьдесят шесть процентов и тысячи четыре чувствительности. А потом подожди, и наверняка что-то случится.
– И вот это и есть ивент?
– Дерьмо, а не ивент. Какой-то типчик трахает бабу впотьмах? Не пойдет, разве что удастся продать шифрованным порносайтам. Хотя для них это слабовато. Мог бы быть ивент, если бы этот мужик или эта баба оказались звездами ТелеНета. Ивент для старьевщика, который только считает заходы. Это всего лишь пример. Ситуация, в которой что-то может случиться. Будь тут ее парень, история вышла бы еще интереснее.
– То есть ты такое не снимаешь? – Робсон был явно разочарован.
– Слежу ли я за звездами сериалов, чтобы поймать их на том, что они пьют пиво в присутствии детей? Нет. Я стараюсь снимать то, на что будут заходы, ибо я с этого живу, а еще то, что одновременно является чем-то важным, существенным. То, что может рассказать людям о мире, в котором они живут.
– Типа что-то воспитательное? «Пьяные польские водители»?
– Господи, нет. Умоляю. Именно существенное. Как-то раз я заснял нелегальных шахтеров в Силезии, которые самостоятельно добывали уголь. В них стреляли. В меня тоже.
– Ведь угля уже больше нет. Впрочем, он все равно запрещен. Эмиссия углекислого газа.
– Вот именно – нет. А эти ребята вытаскивали его ведрами из штольни, которую выкопали вручную. Ну… почти вручную. Одного ранили в кадре. Ивент удалили с сервера через шесть часов, но, если бы не это, к утру он имел бы два гига заходов. Такова была динамика. Меганавтам хотелось увидеть, как парень получает пулю, а в итоге они поняли, что все это происходит из-за топлива, которого якобы нет. Тогда мне не повезло. Наверняка есть новостные каналы, на которых этот ивент продержался бы дольше. – Норберт задумался. – Контрабанда мусора. Вот, например, тема.
– Как это – контрабанда мусора?
– Для тебя мусор – целая проблема. Тебе приходится его сортировать, мыть, платить кому-то, чтобы его забрали. Но для кого-то другого мусор – товар. В электронных контактах есть металлы, даже золото. Мало, но – зернышко к зернышку… В мире осталось совсем немного золота, так что, оказывается, вполне выгодно нанимать людей, которые будут сидеть над горелками и его извлекать. Есть стекло, пластик, есть редкие металлы, биомасса, из которой можно сделать удобрения и метан. Мусор можно использовать как естественные месторождения – нужно лишь располагать дешевой рабочей силой. И потому его контрабандой переправляют через границу. Но чтобы это показать, нужна не только тема. Те времена давно прошли. Нельзя просто снять об этом фильм, поскольку его почти никто не посмотрит. Нужно сообразить, каким это может сопровождаться ивентом. Максимум пять минут, а лучше три. Множество событий. Что-то сильнодействующее. Кровь. Эмоции. Все такое. И тогда заодно ты можешь показать людям, сколько на самом деле стоит их мусор, и как так получается, что им приходится платить тому, кто этот мусор у них забирает.
Робсон глотнул водки и задумался с таким видом, будто собирался прыгнуть с вершины водопада.
– А ты мог бы заснять разных шишек, политиков, олигархов, как они хлещут водку и, например, едят панду?
– Что-что едят?!
– Гигантскую панду, зажаренную целиком на вертеле, не помню, с яблоком во рту или нет. Ну, знаешь – такой черно-белый мишка, символ вымирающих видов, эмблема Фонда дикой природы?
– Слушаю внимательно, хотя у меня зарождаются сомнения. Сколько их осталось? Пятьдесят? Насколько мне известно, за убийство этого создания в Китае полагается расстрел. Не представляю себе, как такое можно вообще раздобыть. Но, повторяю, – внимательно слушаю.
– Логика, Фокус. Какое самое дорогое блюдо в мире?
– Астраханская икра? Я в этом не особо разбираюсь.
– Нет-нет. Вообще самое дорогое. Теоретически. Вне зависимости от реноме шеф-повара, который его приготовил, и класса ресторана. Я про самый дорогой ингредиент.
– Я же говорил – я не разбираюсь в эксклюзивной кухне. Как-то раз ел омара, но не более того. Оказался вполне неплох.
– Подумай. Самый дорогой ингредиент, который труднее всего добыть. Почти невозможно.
– Любовь?
– То, чего нельзя достать. То, что охраняется.
– Давай сначала, а то я начинаю путаться. В твоем ресторане подают панду?
Робсон вздохнул.
– Ясное дело, что не в ресторане. Думаешь, это блюдо дня? Есть зал на самом верхнем этаже – Яшмовый, не помню, как это будет по-кантонски. Банкетный зал для ВИПов. Чаще всего его снимают китайцы, высшего уровня. Для них ужин, который они устраивают для партнеров по бизнесу, – демонстрация собственного могущества.
– И сколько стоит такой ужин на несколько десятков персон?
– Ты бы всю жизнь не расплатился, но их могущество не в этом. Просто швыряться деньгами мало. Впрочем, ты что, думаешь, это все какие-то утонченные… ну, не знаю… принцы или еще кто? И они знают имена знаменитых шеф-поваров? Или их удивит закуска из редких и эксклюзивных ингредиентов, о которых они никогда не слышали? Но если хозяин вечера в состоянии заказать посреди гребаной Европы блюдо из тигра, то это, наверное, произведет впечатление?
– Тигр?! Он вообще съедобен?
– Это необязательно должно быть вкусно. Это должно быть нечто дорогое, такое, что невозможно достать, скандальное и нарушающее всяческие правила. Если некто подает тебе на ужин панду, стейк из кита, дельфина или тигра – значит, он может все, соображаешь?
– Ясное дело, соображаю, только у меня это как-то в голове не укладывается.
– Так как, берешься?
– В смысле? Что ты хочешь? Дать мне пригласительный билет?
– Дашь мне аппаратуру, а я сниму. Ты продашь, и поделим деньги. Поровну.
– Отпадает. Забудь. Без вариантов.
Робсон стал похож на остолбеневшего хорька.
– Что такое? Ведь…
– Ты не умеешь. Все испортишь и сразу же попадешься.
– Любой умеет. Даже дети.
– Дети снимают, как кто-то падает с велосипеда, или как какой-нибудь перебравший псих пытается улететь с балюстрады балкона на юг. «Таофэном» за один евро, и чаще всего случайно. Там же охрана и мониторинг. Вам разрешают иметь на работе омнифоны? Какую-нибудь электронику? Нет никаких рамок, сканеров? Ты сумеешь отснять материал так, чтобы никто об этом не знал? Одновременно наливая водку из холодильника Ким Чжон Хака, подавая тарталетки с яйцами птицы додо и улыбаясь гостям? Одним глазом глядя на мир, а другим в видоискатель камеры? Управляя жестами так, чтобы никто ни о чем не догадался?
– То есть ничего не получится?
– Что не получится? Тебе просто нужен профессионал, вот и все.
– А ты как это сделаешь?
– Точно так же, как трахаются ежики.
– Что?
– Ну… осторожно. Это уже мое дело. Есть способы, только ты должен меня туда внедрить.
– И как же?
– Как официанта, помощника или как это там называется. Вы никогда не берете на подмену людей с аутсорсинга, из какого-нибудь агентства или еще чего-нибудь?
– Только не в Яшмовый.
– Подумай.
Робсон уставился куда-то в пространство, морща брови, покачал головой, а потом вдруг на какое-то время окаменел.
– Кто знает… попробую позвонить в пару мест. Может, и выйдет. Да что там, все равно меня вышвырнут под зад.
– Ладно, сейчас мы ненадолго выйдем, включим омники, и я перешлю тебе визитку. Правила таковы: если сумеешь меня внедрить на подобное мероприятие, я сделаю материал. Насколько это выполнимо, и стоит ли качество ивента такого риска, решаю я. Мы не знакомы и не общаемся. Впрочем, ты все равно не будешь знать, снимаю я или нет. Если ивент получится, я его вывешиваю. Если он пойдет и наберет пять кило заходов, получишь обычную ставку информатора – пять кило евро. Если заходы превысят мега, получишь премию – пять процентов. Таковы правила в этой профессии. Берешься?
Робсон надолго задумался, вновь сверля взглядом забитую народом темноту зала.
Норберт закурил, внимательно наблюдая за ним и ища признаков какой-либо фальши, провокации или обмана, заученных жестов, заранее заготовленных реакций.
Похоже было, что Робсон в самом деле размышляет, высчитывая возможный риск. Все в его позе и мимике говорило о нерешительности и взвешивании шансов. Либо он был вдохновенным актером, либо действительно говорил правду.
– Сейчас не могу сказать, получится ли, – наконец сообщил он. – Это примерно как внедрить тебя в операционную. В дорогой черной клинике.
– Ясное дело, – успокоил его Норберт. – Я просто спрашиваю, устраивают ли тебя такие условия. Берешься или нет?
Робсон судорожно сглотнул.
– Берусь.
– Хорошо, – кивнул Норберт. – Теперь у меня к тебе пара вопросов. Первое – в чем, собственно, дело?
– В смысле?
– В смысле – в чем дело помимо того, что ты боишься потерять работу и заодно хочешь заработать пару евро?
Робсон прикусил губу, молча вертя в пальцах рюмку. Норберт налил ему водки и пододвинул блюдце с огурцами и мелко нарезанной охотничьей колбасой.
– Мне нужно знать, – объяснил он. – Я должен понимать, во что ввязываюсь.
– Меня уволят из-за одной бабы, – выдавил Робсон. – Министра. Кажется, здравоохранения и соцобеспечения. – Он замолчал, а потом снова начал, как бы с другой стороны: – Эти самые панды и прочее – лишь часть всего. Они там чувствуют себя безнаказанными, в своем кругу. Решают свои дела, заключают гуаньси, то есть договоры, и там нет никакой прессы, никаких людей извне, никаких свидетелей. Только мы и стриптизеры. Скажем так… для услады глаз. За нас ручается господин Ву, за них – их агентство, которое и так обслуживает политиков и больших начальников.
– А этот… господин Ву? У него нет там своей слежки? Ему не хочется иметь их всех на крючке? Странно для китайца.
Робсон покачал головой.
– Нет. Это часть договора. Охрана каждый раз проверяет все помещение. Иначе ничего бы не вышло. Господин Ву хотел создать действительно интимное место, для избранных. Впрочем, даже если бы что-то и утекло, ему бы вряд ли что-то грозило. Именно он организует все развлечения.
Норберт кивнул.
– А ты еще хотел сам снимать. Ясно же, что ты должен оказаться в кадре.
– Я?!
– Где-нибудь на фоне. Должно быть видно, что снимаешь не ты. Иначе господин Ву найдет тебя методом исключения и приготовит из тебя фуа-гра. А ваше присутствие им не мешает?
– Не будут же они сами себе готовить напитки. Они привыкли, что вокруг есть какой-то персонал, и даже не обращают на это внимания. Суть в том, что нас вообще не видно. Мы словно мебель. Если бы ты спросил кого-то из них про стюардов, официантов и прочих, он бы крайне удивился. Бокалы наполняются сами, закуски тоже просто есть. Разве что если им вдруг ударяет в голову, и тогда становится опасно. Ты можешь слишком многое увидеть, или с тобой захотят развлечься. Представь себе, что ты попал на встречу мафии или триады, только полностью безнаказанных. Особенно там, в Яшмовом зале. А они порой творят такое, что у обычного человека в башке не умещается, – Робсон махнул рукой, показывая на скрытый во мраке ангар за их спинами. – То, что тут, – детский праздник. Бинго в доме престарелых.
– Ладно, – сказал Норберт. – Придумай, как я могу туда попасть в роли официанта, помощника или еще кого-нибудь. По возможности легально, чтобы твои коллеги не подняли шум, увидев меня. И чтобы мне не пришлось жонглировать бутылками. Еще неплохо было бы взглянуть на тот зал, когда он пуст. Подумай об этом. На связи.
□ □ □
На следующее утро он проснулся поздно, с тяжестью в желудке и голове, размышляя над тем, во что, собственно, ввязался.
Он заставил себя проглотить чашку кофе и гренки с домашним клубничным вареньем, приготовленным из нелегальной несертифицированной клубники, а не из свеклы с клубничным вкусом.
А потом он понял, что адреналин начинает брать над ним верх.
Ивент. Настоящий, приличный ивент, который может потрясти Сеть.
Но – панда?!
Сев в кресло, он отрегулировал спинку и подлокотники, после чего одним жестом опустил голодисплей, а другим разбудил молоха МегаНета.
В обычных поисковиках информация на тему отеля на верхних этажах Ляонин-тауэр и ресторана «Императорская пагода» оказалась именно такой, как он и ожидал, – множество рекламно-корпоративной бессмыслицы и целые полчища страниц, испещренных колонками иероглифов без перевода на какой-либо человеческий язык. Вращающаяся голограмма небоскреба Ляонин, сверкающий мрамором и полированной латунью вестибюль, напоминающий надгробие нового богача, номера в пастельных тонах с мебелью ручной работы из черного дерева и палисандра, сверкающий шелк постельного белья, орхидеи на подушках. Очередные залежи мрамора, оникса и хрусталя в ванных комнатах.
Наконец – ресторан, но никаких фотографий Яшмового зала, даже никаких упоминаний, по крайней мере в англоязычной части. Он жестом запустил переводчик, но бессмыслица, сменившая гущу китайских знаков, не содержала никаких ключевых слов. В каком-то месте нашлось лишь «ванна, один кусок яшмы», но ему было нужно не это.
В ресторане он ожидал увидеть круглые резные двери, разукрашенных собакодраконов, лакированные ширмы и бумажные фонарики, но с тем же успехом он мог ожидать блюд в коробочках из крахмала навынос. Интерьер был заполнен стеклом, камнем и деревом в постмодернистском, новокитайском стиле – своего рода восточная «Икеа» в версии турбо. Драконы, иероглифы и веера там тоже имелись, но скорее предполагаемые, скрытые под покровом стилизации в виде света, оттенков красок, матовых следов на хрустальном стекле. Он провел среди виртуальных интерьеров два часа, но ему не удалось получить больше никакой информации, кроме того что награжденного мишленовскими звездами шеф-повара зовут Станислав Орунга-Д’Орсай.
Закрыв обычные поисковики, он запустил «Ви-Вотч» – хакерский нелегальный поисковик, который, в отличие от прочих, не скользил по поверхности данных, ища обычные тэги, но углублялся в слои скрытых сущностей, неявной и конфиденциальной информации, недоступной простым смертным. Имевшаяся у него версия программы была трехмесячной давности, так что не имело смысла атаковать с ее помощью действительно охраняемые данные и защитные программы, военные сети или файрволы правительственных организаций. Он лишь надеялся, что все еще не оставляет после себя никаких следов.
