Янина Хмель
Письма из мая

Ты решишь, что эгоистично с моей стороны винить в случившемся отца и мать, верно? Знаю, решишь. Но себя винить я уже устала. А ведь в их силах было запретить, высечь, не потакать капризам, наказать! Я бы так и сделала в свои сорок, но не в свои семнадцать…

Кстати, можешь не искать сведений обо мне в лечебнице: я там не числилась. Папочка надеялся наказать меня пребыванием среди настоящих психов, а после замять всё, как будто ничего и не было. А я собираюсь его удивить, но сначала прожить свой любимый май и навсегда сохранить его в своём сердце.

Я обдумывала много способов уйти из жизни. В один из апрельских четвергов я решила повеситься, а на следующий день воплотила желаемое в реальность. Недовоплотила. Выпала из кресла и не успела накинуть на шею петлю. Пыталась довершить начатое, но домой вернулась матушка и застала меня, когда мне почти удалось дотянуться до петли.

Крики. Слёзы. Причитания.

Отец, и мой личный психиатр в одном лице, пытался разговорить меня своими вопросами, беседуя, как со своей пациенткой, а не как с родной любимой дочерью. Конечно же, я не горела желанием выворачивать свою душу наизнанку перед ним. Да и, честно призна́юсь, как психиатр он так себе, не его это. Он не лечит души больных, а ещё больше калечит их.

Он растерялся, когда в лечении нуждалась его дочь, он никогда не думал, что безумие может когда-нибудь коснуться его семьи.

Если ты не знаешь, то неудавшиеся суицидники автоматически переходят в ранг психов. Да, я душевнобольная. И ты представить себе не можешь, насколько покоцана моя душа!

По десятибалльной шкале моя боль – это шкала. Возможно, попадись мне более квалифицированный психиатр, который поверил бы, что мне действительно нужна помощь, я бы выкарабкалась… И пережила бы следующий апрель, чтобы насладиться ещё одним маем.

Мне уже пора. Поговорим завтра.

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 1».

К концу письма я тяжело выдохнул, как будто всё письмо и не дышал вовсе. Проникся строчками, увидел образ этой девушки, можно сказать, познакомился с её душой. Я взглянул на часы: время ночного обхода. К Вайлет и её душе вернусь позже. Допил остывший кофе, спрятал все конверты в первый ящик стола и вышел из кабинета.

Из палаты Таи вышла Инна.

– По тебе можно часы сверять.

– Не спит?

– Рисует, – улыбнулась она.

– Остальные в порядке?

– Сегодня все спокойные. Даже двадцать пятая утихомирилась.

– Славно.

– Нашёл, что искал?

– И да, и нет.

Инна погладила меня по плечу и ушла к посту. А я зашёл в палату №13, пропустив восьмую.

Тая, как и всегда, сидела на подоконнике. Но сегодня не в той позе, в которой я застал её прошлой ночью: сегодня она поджала под себя коленки, склонившись над листом бумаги, и что-то вырисовывала подушечками пальцев. Рядом стояла палитра с гуашью и стакан с водой.

– Доброй ночи, Тая, – я стоял с приоткрытой дверью, ожидая её одобрения, чтобы войти.

Она кивнула, и я подошёл к ней ближе:

– Что рисуешь?

Она замерла и подняла на меня глаза.

– Лето… – тихо ответила Тая и продолжила рисовать.

Первого июня ровно шесть лет назад девочку перевели в лечебницу. Калусовскому пришлось пойти на уступки, чтобы поместить несовершеннолетнюю девочку вместе со взрослыми пациентами. Все надежды на то, что для неё удастся найти приёмную семью, иссякли: самый ходовой возраст усыновления – до четырёх лет, а тогда Тае уже было почти семь. Да и деток-аутистов редко берут в семьи, а если берут, то чаще потом возвращают в лечебницы.

Тае даже не посчастливилось почувствовать на себе семейный уют, любовь и заботу родителей хотя бы на некоторое время. В детском доме, в который она была определена после роддома, к ней относились по-доброму и заботились о ней, как умели. Тая очень болезненно отреагировала на перемены вокруг себя, замкнулась после перевода в лечебницу, всё чаще не спала ночами, притаившись на подоконнике и уставившись в небо.

Её силой пытались уложить спать по ночам, что приводило к истерикам и слезам. Когда в её мир заходили и пытались вывести её на свежий воздух – тоже силой, она реагировала резко и вспыльчиво: могла долго плакать, забившись под кровать, или укусить медсестру за руку.

Только Инна с самого начала пребывания Таи здесь смогла найти подход к ней: она считала девочку особенной и принимала со всеми капризами и странностями, не укладывала её спать силой, оставляла свет в палате включённым, приносила бумагу и краски и разговаривала с ней, не надеясь на ответы. Тая никогда не отталкивала Инну, а иногда даже улыбалась ей и позволяла себя обнять. Но только мне Тая дарила свои рисунки.

Она редко говорила и ещё реже покидала свой подоконник. И никогда не шла на контакт с другими пациентами, когда её выводили на общие прогулки.

О её родной матери в лечебнице не было информации. Сама Тая её даже не помнила и не понимала, что значит слово «мама». Когда его произносили при ней, она никак не реагировала, как будто это было иностранное слово, значение которого ей неинтересно.

Девочка реагировала на своё имя, но только в одной форме: все уменьшительно-ласкательные формы она игнорировала.

Тая протянула мне рисунок и обхватила своё левое запястье, испачкав его жёлто-красными красками.

– Это лето? – улыбнулся я, рассматривая рисунок.

– Это весна, – она показала на красные тона.

Я кивнул. В её рисунке лето перемешивалось с весной. Сегодня первое июня. Быть может, именно это сейчас происходило с природой?

– Тебе нужно умыться, – я коснулся её щеки́, вытирая краску.

– Инна придёт, – ответила Тая.

Я понял, что мне пора оставить её наедине со звёздами, которыми она уже была увлечена. Обернулся около двери: издалека она казалась мальчиком, я иногда сравнивал её с Маленьким Принцем Экзюпери в том образе, в котором он представлялся мне. Коротко подстриженные пшеничного цвета локоны Таи всегда были взъерошены: она сама причёсывала их, никому не позволяла трогать голову. Это был жест недоверия: замкнутые люди никогда не позволяют прикоснуться к своим волосам. Я тоже не доверял никому.

Я подошёл к палате №8 и прислушался: София спала.

Это было странно и непривычно, если вспомнить наше знакомство с ней.

– Сволочь! – София зарядила мне звонкую пощёчину, как только я переступил порог её палаты.

– Доброй ночи, София, – я всё равно выражал спокойствие как внутренне, так и внешне.

Меня было сложно удивить: уже давно «варился» в мире психиатрии.

Вторая пощёчина обрушилась на ту же щеку.

– Приятно познакомиться. Меня зовут Арсений, я твой доктор, – растёр вспыхнувшую щеку и натянуто улыбнулся.

– Катись ты к чёрту! Видеть тебя не желаю! – София присела на край кровати и закрыла лицо ладонями. Её грудь то поднималась взволнованно вверх, то вовсе замирала, как будто её хозяйка забывала дышать.

Я присел рядом с ней.

– По какой причине я впал в немилость, не успев ничего сделать?

– Я всех мужчин ненавижу! Вам от нас, женщин, нужен только секс. Вы не обращаете внимания на наши души.

– Очень удивлю тебя, но именно твоей душой я заинтересован, – уверил её я, закрепив слова искренней улыбкой.

– И ты не хочешь сейчас же воспользоваться моим телом? – Она убрала ладони от лица и посмотрела на меня, прищурившись. Дыхание её замерло. Она провела языком по губам, продолжая наблюдать за моей реакцией.

– Не хочу.

Она резко прильнула влажными губами к моим. Даже я, имевший за своими плечами богатый опыт общения с душевнобольными, был застигнут врасплох, что случалось крайне редко в моей практике. Я не отпрянул, но и не ответил на её поцелуй. Она отстранилась.

– Верю, – фыркнула в ответ София. – Доброй ночи.

Неделю она убеждалась в искренности моих слов и чистоте намерений. И когда София поняла, что я не желаю воспользоваться её телом, а меня интересует только её душа, открыла мне её, радуясь, что кому-то она была интересна. Хоть она и находилась в лечебнице с диагнозом «истерическое расстройство личности», мне было легко с ней: она не ставила преград в нашем общении, можно сказать, помогала мне помочь себе.

Уже вторую ночь она мирно спала – и это было достижением. Когда я только перевёлся, София страдала бессонницей, сокрушая по ночам свою палату: она била вазы с цветами, швыряя ими в медсестёр, а санитаров мужского пола вовсе не подпускала к себе. У неё часто случались срывы, и даже я был вынужден согласиться, что нужны были крайние меры, чтобы пресечь их. Но, на самом деле, этих срывов легко можно избежать, если позволить Софии делать то, что ей нравится.

Она любила играть на рояле, который стоял в общей комнате. Она любила, когда её игру слушали. Я добился того, чтобы ей позволили играть, хоть и принял на себя слишком много для новичка. Но главное, что мне удалось свести истерические срывы Софии почти на нет. Теперь истерики у неё случались редко.

В палате №17 меня ждал Плотон. Он не спал.

– Доброй ночи, Плотон, – я сжал в кулаке флакон со снотворным.

– До-о-ок… – простонал он в ответ. – Какая же ночь до-о-обрая, если мне так бо-о-ольно?

– Я принёс тебе лекарство.

– Дайте мне его, скорее…

Я протянул ему таблетку и стакан воды. Он проглотил её, как всегда, не запивая.

– Спасибо-о-о!

Я тяжело вздохнул.

Пусть Инна и считала, что я поступаю правильно, сам себя в этом я убедить не мог. Меня предупредили, что Плотон страдает бессонницей, когда я первый раз переступил порог его палаты. Он не считался буйным пациентом, но на него смотреть больно. В него вливали снотворное через капельницы силой. Он весь высох. Похудел. Осунулся. В свои тридцать пять выглядел старше Филиппа, которому было шестьдесят шесть.

И я пошёл на крайние меры: соврал. Предложил Плотону лекарство от мучившей его боли. И это лекарство он принимал только из моих рук. Его физическое состояние улучшилось, и он смог иногда разговаривать со мной о своих душевных терзаниях.

Я вышел из его палаты и направился к выходу. Там меня уже поджидала Инна, прикуривая сигарету. Я тоже закурил.

– Спит? – выдохнула дым она.

Я кивнул.

– И ты бы поспал. Они сегодня спокойные.

– После Авраама. Что он сегодня?

– Цитировал «Новый Завет». Слава богу, не дырявил ладони и не искал крест. По мне, он самый странный тут…

– Читала «Алису в стране чудес»?

– Фильм смотрела.

– Все мы странные, – подмигнул ей, выбрасывая окурок, и вернулся в здание.

В палате №20 сегодня было тихо: Дарина спала, свернувшись калачиком в середине кровати и прижимая к себе подушку. Её предпочли напичкать снотворным, а не дать возможность выговориться и выплакаться. Возможно, даже выкричаться – ей это нужно.

Надо пресечь выдачу снотворного «двадцатой».

Возле палаты №23 я остановился и услышал храп, доносившийся из-за двери. Филипп тоже спал.

Я тихо подошёл к палате №25 и приоткрыл дверь: и Кэтти спала. Она перевернулась на другой бок, когда я открыл дверь, но не проснулась.

Я прошёл мимо палаты №30: Оливер всегда спал по ночам. Из палаты №33 тоже был слышен храп. Инна оказалась права: сегодня на удивление спокойная ночь.

Я вернулся на пост.

– Завтра выходной? – оторвал Инну от чтения.

Она поспешно прикрыла книгу и улыбнулась в ответ:

– Аля меня сменяет завтра.

– Инн, сколько ты здесь работаешь уже? – как будто между прочим поинтересовался я.

– Да можно считать, с самого открытия. Лечебница существует с 2001, а я на посту с 2002.

– И ты знала всех директоров?

– А отчего нет-то?! – удивлённо посмотрела на меня Инна. – Калусовский единственный главврач и директор с самого начала.

Теперь удивился я. Инна это заметила.

– Почему интересуешься? – осторожно спросила она.

Была не была, подумал я и задал вопрос напрямую:

– Здесь была пациентка в инвалидном кресле после неудачной попытки суицида?

Инна явно владела какой-то информацией по интересующему меня вопросу. Она приподнялась со своего кресла, огляделась по сторонам и перегнулась через стойку ко мне.

– Ты о ней искал информацию в архиве? – прошептала она.

Я кивнул.

– Ровно год назад… – Инна опять оглянулась по сторонам и добавила ещё тише: – …она повторила попытку суицида. Её увезли в коме. Что с ней сейчас – неизвестно.

Я вздохнул.

– Как ты о ней узнал?! Ведь Калусовский даже дела не заводил.

– Потому что… – я сопоставил данные из письма и предположил: – …это была его дочь?

Инна ахнула:

– Он сам тебе рассказал?

– Почти, – я собрался уходить.

– Но он никогда ни с кем не говорит о ней! Мы даже не знаем, вышла она из комы или умерла. Год прошёл…

Я взглянул на книгу, которую читала Инна. «Алиса в стране чудес».

Помимо душ моих пациентов, мне стала интересна душа угрюмого начальника. Вспомнились слова из письма его дочери: «…как психиатр он так себе, не его это…» Тут я не мог с ней не согласиться.

Я заварил себе кофе и вскрыл второе письмо. Каково было моё удивление, когда на белом листе, сложенном в несколько раз, было написано только: «Целую. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 2». Я перевернул письмо – на обратной стороне тоже пусто. Заглянул в конверт, там тоже ничего.

Я достал третье письмо. Распечатав его, я был загнан в тупик: с ним была та же история, как и со вторым.

Это какая-то злая шутка? Я достал четвёртое письмо, и в нём нашлись объяснения двум пустым конвертам.

«Скучал?

Ты, наверное, в недоумении, почему два конверта пусты? Отвечу: я была в не лучшем настроении. Не могла выдавить из себя и строчки, так погано было на душе. Знаешь ли ты, что душа может болеть? Я вот знаю не понаслышке.

Моя душа прошлых два дня разрывалась на осколочки. И как будто каждый осколочек впивался в мою телесную оболочку. Я не покидала свою палату, наблюдая за папиными больными из окна. Они, как неприкаянные души – призраки, блуждали по больничному парку, никому не нужные.

Мне жаль их, искренне жаль.

Сегодня я выехала в парк сама. Напомню, если ты забыл: я инвалид-самоубийца. Мне захотелось поговорить с кем-нибудь из них: меня заинтересовали струны их душ. Но с кем там было говорить?! Каждый из них находился в своём мире, и никто не подпускал меня – чужачку, не способную передвигаться на своих двоих.

Мне удалось поговорить лишь с одним парнем. Позже я узнала у медсестёр, что у него депрессия – а я-то всегда считала, что это слово просто стало мейнстримом, и его использовали наряду с иными модными словечками. Но парень действительно был в подавленном состоянии, мне стало даже как-то горько за него. Звали его Аркаша и ему было двадцать лет. Это я узнала не от него. Сам он односложно отвечал на мои вопросы. «Ты в курсе, что находишься в психушке?» – спросила я. Он кивнул. «А чего ты здесь?» – «Доктор говорит, что у меня депрессия…» – «Но депрессия обычно осенью», – ехидно поддела его я, он не ответил. «А как ты думаешь сам, что с тобой?» – «Я просто устал от жизни…» – «В свои-то восемнадцать? На больше ты не выглядишь!»

На этом своём замечании я запнулась – а сама-то?! Но потом стала искать оправдание своей усталости от жизни – у меня были причины! Может, и у него были свои причины?

«А как эта твоя депрессия проявляется?» – я не отставала от него. «Вот здесь сидит грусть-тоска… – тут он расстегнул свою рубашку и показал на грудь, – и грызёт меня, грызёт! Я и не хочу печалиться: вроде как и причин нет. Но что-то давит, а по ночам неохота спать. А с утра ещё больше неохота жить», – это было самой длинной речью, которую я от него слышала. «А с доктором ты говорил об этом?» – «Есть ли ему дело до меня?» Он поднялся со скамьи и ушёл.

Больше мне ни с кем не удалось поговорить, и я, заскучав, вернулась в свою палату. Часа три, не меньше, я рылась внутри себя – а вдруг и во мне сидит такая вот тоска и не даёт мне вдохнуть полной грудью, и тянет меня ко дну? Но мне было не больно в том месте, в котором болело у Аркаши.

Вот и он подтвердил, что психиатр из моего папаши никудышный: ему нет дела до своих пациентов. Все мы тут обречены на самокопание, а после на самопогребение.

Завтра напишу. Мне приятно, что ты скучаешь.

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 4».

Я озадаченно вздохнул: пока не могу сказать, что эта юная особа была сумасшедшей. Её рассуждения только доказывали, что она из своих семнадцати неким образом за год выросла в сорок и раскопала глубины своей души. А теперь посредством этих писем погружала читающего – то есть меня – в эти глубины.

Строчки письма крутились в голове, перемешиваясь с мыслями. Слишком часто я соглашался с её словами. И чем больше читал, тем больше проникался симпатией к автору писем.

Что за глупые мысли? Она младше меня на десяток лет! Но её душа гораздо старше её тела…

Я сделал себе ещё кофе и практически залпом опустошил чашку. Поймал себя на мысли, что хочу запереться в том подвале и также залпом «опустошить» письма Вайлет, не прерываясь на рассуждения от себя. Я выдохнул и пошёл покурить.

На веранде я столкнулся с Дианой, ещё одной медсестрой. Сегодня она работала в день.

– Как ночка? – закурила Диана, параллельно потягивая энергетик через трубочку.

– Спокойная, – кивнул я.

– Может тебе перебраться на недельку в больничку? Чего зря бензин тратить, – хихикнула она, забравшись на скамью с ногами, подобрав их под себя.

– Я вот тоже думаю, а не поспать ли мне сегодня в первой палате, чтоб не таскаться туда-сюда, – выдохнул вместе с дымом я и вполне серьёзно добавил: – Тем более, Калусовский сегодня выходной.

– Я прикрою, – подмигнула мне Диана, выбросив пустую банку энергетика в урну, а за ней дотлевающий окурок.

И ничто души не потревожит

– Просыпайся, – промурлыкал знакомый голос, вырывая меня из сна.

Я поднял голову и увидел перед собой Диану. Она склонилась надо мной, стоя на коленях около кровати. Я приподнялся на локтях и стал нащупывать телефон, который оставил на тумбочке.

– Тебе шлёт смс твоя «Милая», – Диана протянула мне телефон.

Я посмотрел на экран: шесть непринятых вызовов и три сообщения. Все от Алевтины.

– Не читала?

– Не читаю чужие письма, – усмехнулась Диана, присев на край кровати возле моих ног.

Это прозвучало как укор мне, но я даже бровью не повёл: никто не знал, что я читаю чужие письма. И, можно сказать, их автор позволил мне это.

Я поднялся с кровати:

– Сегодня всё тихо было?

Диана оставалась сидеть, не отвечая на вопрос.

– Поднимись, нужно застелить.

– Это не для рук врача. Я справлюсь, – улыбалась она.

– Так что там со спокойствием сегодня? – повторил я.

– Будет странно, если ты узнаешь о дневных делах прежде, чем начнётся твоя смена.

– Пойду, – согласно кивнул я, – выпью кофе.

– На тумбочке, – заметила она.

Я посмотрел на тумбочку – там стояла чашка кофе.

– Спасибо, не нужно было.

– Мне несложно.

– Диана, у меня есть девушка, – признался я, мне не нужны любовные треугольники на работе.

– Глупенький, – рассмеялась она. – Я не подкатываю к тебе.

Я напрягся, потому что выглядело всё именно так.

– Знаю. Она уже обыскалась тебя.

– В смысле?

Я ещё больше напрягся, потому что показалось, что Диане известно о нас с Алевтиной.

– Пора облачиться в белый халат, – зевнула Диана, явно не собираясь мне отвечать.

Я выпил кофе, взял телефон и вышел из палаты, сначала приоткрыв дверь и убедившись, что Алевтины нет на посту.

Я привёл себя в порядок и только потом прочёл сообщения от Алевтины.

«Спишь?» – первое в двенадцать дня. Потом через час звонок. Потом ещё два. Потом смс: «Всё ещё спишь? Не проспи смену. Целу́ю!» Потом ещё два звонка. Потом смс: «Ты почему не открываешь? Я стою около твоей двери. Думала, вместе поедем на работу…» Потом ещё один звонок. А потом открылась дверь моего кабинета, и зашёл сам автор сообщений.

– Ты где был? – начала Алевтина без приветствий. – Приехал раньше меня, но в кабинете тебя не было. И не отвечал на звонки и смс.

– Телефон на беззвучном режиме был.

Сам не понимаю, почему не сказал ей, что спал в больнице. А она злилась и предполагала худшие варианты. Она же женщина, им это свойственно. Как будто подозрительность и ревность по делу и без передаётся слабому полу с молоком матери. А вот инструкция по применению этих двух качеств не прилагается. И женщины используют их по своему усмотрению. Чаще всего без поводов, или придумывая повод самостоятельно – на пустом месте.

– Тебе не в чем меня подозревать, – строго ответил я. Более чем уверен, что мягкий и нежный ответ она сочтёт за раскаяние. Из чего будет сделан вывод, что я всё-таки в чём-то перед ней виноват.

– Но объяснений так и не последовало, – она присела на диван.

– Человек оправдывается только тогда, когда виноват. Прекрати придумывать проблемы в наших отношениях на пустом месте.

Я поставил чайник и надел халат.

– Мне же больше заняться нечем! – Алевтина закипала быстрее, чем чайник.

– Видимо, да. Лучше давай обсудим одну деталь. Мы обоюдно решили, что не будем афишировать наши отношения на работе. Ты была согласна, как мне казалось.

Она задышала чаще, но молчала.

– Ты считаешь, что отношения не могут быть настоящими, если не вынести их на обозрение окружающих?

Чайник выключился, оповестив громким звуком, и я стал делать кофе себе и Алевтине.

– Я никому не рассказывала, – ответила Алевтина, выравнивая своё дыхание.

– Так уж и никому?! – Я приподнял бровь.

Фраза «Я никому не расскажу!» в переводе с женского языка звучит вот так: «Я никому не расскажу, кроме мамы, подруги, соседки, коллеги, бабушки, бывшей одноклассницы, бывшей коллеги и кота!» И это будет считаться, что она никому не рассказала.

– Ладно, – Алевтина виновато опустила глаза и тихо добавила: – Инна в курсе.

Я оказался прав, но сейчас меня интересовала не Инна: по крайней мере, она не выдавала себя.

– Только Инна?

– На работе только Инна.

Я внимательно посмотрел на её реакцию: Алевтина не врала. Я поставил перед ней кофе и присел в кресло, сделав глоток из своей чашки.

– А Инна, видимо, рассказала Диане.

Женщины могут хранить тайны, но группами. Тайна передаётся со словами: «Ты только никому не говори». Из уст в уста.

– Она не могла никому сказать, тем более Диане! – возразила Алевтина.

– А кто тогда рассказал Диане, если ты тоже не говорила?

Алевтина подозрительно посмотрела на меня.

– Смешно! Прошу не афишировать, и в то же время сам «по секрету всему свету»! – усмехнулся я.

– А когда ты успел поговорить с Дианой? – Алевтина не сводила с меня прищуренных глаз: её мозг уже строил «логическую» цепочку.

Я закатил глаза. Лучший способ защиты – нападение. Женщины чаще мужчин прибегают к нему.

– Ты меня раскусила, я завёл отношения с тобой и с ней одновременно, поэтому прошу каждую не афишировать, чтобы не проколоться ненароком. – Я допил свой кофе одним большим глотком.

Алевтина выпрямилась, оставив чашку перед собой нетронутой.

– Именно такие мысли сейчас у тебя в голове, не так разве?

Она недовольно фыркнула.

– Аля, не создавай проблем. Ни себе, ни мне.

– Я не говорила Диане! – упорствовала Алевтина, сложив руки на груди.

– Когда кто-то из партнёров делится своими мыслями не со своим партнёром, а с кем-то другим, тогда в отношениях начинаются проблемы. Построение отношений – сложный процесс. И в нём должны участвовать оба, а иначе отношения ждёт конец. Ты явно сейчас думаешь, для чего я говорю это тебе? Чтобы ты не бежала рассказывать кому-то, что чувствуешь, что я тебе изменяю, а пришла и спросила у меня.

Она ничего не ответила.

– Нам нужно работать, а не выяснять отношения, – строго закончил я.

Алевтина кивнула и ушла на пост так и не притронувшись к кофе. Я достал следующее письмо. Призна́юсь, уже научился скучать по письмам Вайлет. Или, может быть, во мне просто разгорался интерес – как человеческий, так и докторский.

«Успел соскучиться, или мне помолчать ещё пару писем? Я лукавлю, ведь мне есть что сказать, а выслушать меня некому. Надеюсь на твой неподдельный интерес.

Сегодня я проснулась с новым для меня чувством. Открыла глаза и поняла, что меня уже ничего не тревожит.

Я давно осознала, что передвигаться смогу только в инвалидном кресле, но меня это всё равно тревожило. Сначала мне было горько, что я сама лишила себя возможности ходить. Потом я плакала, что меня такую убогую никто не полюбит. Хоть Валик продолжал приходить ко мне и говорить, что его чувства ко мне не изменились, я же понимала, что для него я обуза.

Но сегодня я проснулась и осознала: ничто уже не важно. Я перестала винить себя – времени назад не вернуть, а случившегося не изменить. Перестала желать любви к себе – мой человек полюбит мою душу. И самое важное – я перестала себя жалеть.

Смешно, но имея отца-психиатра, я самостоятельно разбираюсь в своих душевных болях и беседую сама с собой. Иронично!

Сегодня я прощаюсь с земными эмоциями, запоминаю только лучшие и оставляю их в своей душе. Мне бы очень хотелось только одного: любить. Я уверена, что ещё никогда не любила. Как в романах и стихах: как в омут с головою. И ещё я уверена, что любить можно только раз. Человек не феникс: если его один раз сжечь, он не восстанет из пепла. Также и с любовью: один раз поддашься ей, больше этого не повторится. Наверное, только любовь я хочу взять с собой, всё остальное моей душе не нужно.

Любовь будет мне пристанищем. Возможно, снова возродит к жизни. А может быть, погубит окончательно. И не страшно мне, что не тревожно. А страшно хочется любить. Не чтобы меня любили, а именно любить само́й!

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 5».

Письмо закончилось. Я заметил, что читаю её с интересом. Как читаю книги, которые меня увлекают с первых страниц. С одной стороны, мне хотелось скорее дойти до конца этой книги, но с другой, я хотел, чтобы она длилась вечно. Когда закрываешь интересную, даже полюбившуюся, историю, прощаешься с её героями, хочешь ты этого или нет. А я не хотел прощаться с Вайлет. Она уже стала моей. И тут я почувствовал, что изменяю Алевтине, когда так вот думаю о Вайлет.

Я усмехнулся, закрывая полку и оставляя там письмо.

Не хватало ещё самостоятельно подливать масла в огонь и давать Алевтине поводы для ревности. Но мне не хотелось прерываться на паузы, ведь в подвале меня ждали ещё три связки писем.

Интересно, есть ли какое-нибудь объяснение выбору цвета лент? И почему письма поделены по стопкам?

С такими мыслями я открыл следующий конверт.

«Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 6».

Я уже решил, что в тот день она была не в духе, но перевернул лист и заметил подпись:

«Решил, что я сегодня неразговорчива? Просто проверяю твою реакцию на мои письма. Если призна́ешься себе, что читаешь меня с удовольствием, то я веду счёт – 3:0. Первое очко в мою пользу – ты заинтересован. Второе – ты скучаешь. И третье – ты огорчён, что лист пустой. Так? Признайся… и загляни в конверт.

Целую. Твоя В».

Я искренне улыбнулся – ей удалось предугадать мои эмоции. Она вела счёт.

Я достал из конверта ещё один лист.

«Признался или ещё упираешься? Улыбаешься в ответ. Мне бы хотелось этого…

Сегодня я не лишилась других эмоций, когда проснулась. Однако мне пришла в голову мысль, что Май – это четыре сезона. И каждому сезону соответствует свой цвет. Первая неделя мая – страсть. Думаю, ей подойдёт красный. Буйство эмоций, и все они на самом пике. И, кажется, вот-вот выйдут из-под контроля. Именно такой вот взрыв эмоций я ощущаю в себе сейчас. Моя Душа дышит полной грудью, не боится своих страстных эмоций. Она рвётся ещё выше. Она не боится преград!

Но наступает сезон смирения. Когда Душа понимает, что страсть уходит. И что-то новое ждёт впереди. Но что?! Лучше или хуже страсти? Предполагаю, смирению подойдёт синий цвет. Этот сезон длится тоже неделю (плюс/минус день). Душа учится мириться с тем, что всему и всегда приходит конец: каждому чувству, каждой эмоции, каждому событию.

После смирения наступает сезон сохранения. Душа сохраняет всё, что считает нужным, в себе, чтобы в воспоминаниях возвращаться к пережитому. Мне кажется, что этому подойдёт зелёный цвет. Этот сезон длится тоже около недели. А что же наступает после сохранения? Душа уже насладилась страстью, приняла неизбежное и сохранила важное…

Ей осталось переродиться. Перерождение происходит в жёлтом цвете.

И остаётся один-единственный последний тридцать первый день – прощание с Маем.

Захотелось поделиться этим с тобой.

Целую. Твоя В».

Я опять улыбался. Она очень подробно ответила на вопрос, который я задавал себе до прочтения письма. Моё желание поговорить о ней с Калусовским возрастало с каждым письмом.

Я сделал себе ещё кофе – скоро он будет течь у меня по венам вместо крови – и посмотрел на часы. Странно, скоро обход, а Алевтина за прошедшие часы ни разу не заглянула ко мне. Я опять почувствовал, что изменяю ей. Отставил чашку с кофе в сторону и вышел из кабинета.

Алевтина сидела в кресле на посту и разговаривала по телефону. Она увидела меня и положила трубку.

– Спокойно?

– Как может быть спокойно только в психушке.

Я усмехнулся.

– Чем занималась?

– Занесла краски Тае. Убедилась, что больные спокойны. Потом позвонила мама, поговорила с ней немного…

– Кофе хочешь?

– Тебя хочу, – Алевтина перегнулась через стойку и поцеловала меня.

– Аля… – Я попытался отстраниться от поцелуя, оглядываясь по сторонам. Ночные дежурства были ещё и у санитаров, помимо медсестры и врача.

– Если будешь так себя вести, я буду ревновать и подозревать, – показательно надула губы она и вернулась в кресло.

Я перегнулся через стойку и поцеловал её. Алевтина улыбалась, отбросив все подозрения в дальний ящик. Не сомневаюсь, позже она к ним вернётся, но сейчас она была довольна.

Женщина должна всегда знать, что мужчина играет по её правилам. Любые отношения – игра. А мужчина в этой игре должен позволять женщине думать, что правила её. Пусть даже это не так. Спорить бесполезно. Доказывать обратное – тем более. Менять эти правила – вообще гиблый номер. Пока женщина думает, что игра идёт по её правилам, отношениям мало что грозит. Как только женщина замечает, что козыри не в её рукаве, назревает буря. А потом в отношениях наступает природный катаклизм: цунами, вулкан, смерч, всемирный потоп – что угодно. И если мужчине не удалось убедить, что не он правит балом, отношения ждёт крах. Игра окончена.

– Мой кофе остынет. Как и твой остыл, который ты оставила на моём столе, – я подмигнул ей и медленно пошёл в сторону кабинета.

Алевтина незамедлительно перескочила через стойку и догнала меня, затолкав в кабинет. Она закрыла за собой дверь на ключ и, соблазнительно облизывая губы, попыталась стянуть с меня халат.

Я взял эту игру под свой контроль: приподнял Алевтину и усадил на стол, сбросив свой халат на диван. Алевтина обхватила мои ноги своими: юбка на ней задралась выше, оголяя бёдра. Я водил ладонями по её гладкой коже. Она пробегала холодными пальчиками по моей спине, запустив ру́ки под рубашку. Я скользил губами по её пульсирующей шее: учащённый пульс выдавал её желание. Я освободил одну руку и отодвинул чашку с остывшим кофе в сторону, чтобы уложить Алевтину на стол. Когда я медленно опускал её в горизонтальное положение, мой взгляд упал на конверт, лежавший на полу под креслом, и я замер. Аля продолжала водить пальцами по моей спине. Её грудь быстро поднималась и опускалась, дыхание сбивалось на каждом вдохе. А я вмиг остыл. Как тот кофе в чашке. Сейчас я снова почувствовал, что изменяю. Вайлет. С Алевтиной.