Яна Вагнер
Тоннель

– Ne rozumiem, – сразу сказал поляк неприязненно и трезво, отступая. – Nie mówię po rosyjsku^[2].

Какой-нибудь швед или немец, вероятно, ответил бы безмятежно и предъявил документы, но сорок пять лет социализма даром не прошли, и внезапный живой интерес женщины с блокнотом к его опломбированному грузу, очевидно, вызвал у польского дальнобойщика самые мрачные предчувствия. Он сделал пустое лицо, повернулся и быстро зашагал назад, к своему рефрижератору. Женщина-Мерседес задумчиво смотрела ему вслед.

Из кабины Газели за этим коротким диалогом внимательно наблюдал седой темнолицый таксист. Он даже опустил стекло и высунул голову в проход, чтобы лучше слышать. Когда рыжий поляк прошел мимо, тихо ругаясь себе под нос, таксист задраил окошко и повернулся к своему молоденькому спутнику.

– У тебя что в кузове? – спросил он.

– Вода, – ответил юный водитель Газели и на всякий случай зачем-то показал на смятую пятилитровку под приборной доской, хотя ее содержимое на воду было совсем не похоже.

Таксист нахмурился и кивнул торжественно и строго, как человек, который получил только что подтверждение самых серьезных своих опасений и все же гордится тем, что оказался прав.

– Не выходи, брат, – сказал он по-отечески мягко. – И никому про это не говори. Они ее заберут.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:32

Человек в наручниках сделал еще один шаг вперед.

– Меня заказали, – сказал он. – Это подстава, я ничего не сделал, лейтенант. И тебе это тоже всё не нравится, я вчера еще заметил. Он меня в машине бросил, твой капитан, когда все побежали. Для него я – не человек. Думаешь, ты для него человек? Тогда где он, а? Он тебя потому и послал одного, чтоб его не притянули потом. А тебе, наверное, сказал стрелять, да? Ну, сказал же? Сам подумай. Он останется чистенький, вообще не при делах, он в машине сидел. Я в наручниках, и капитана твоего нету здесь, ты будешь виноват. Ты один. И они за тебя не впишутся, лейтенант. Всё повесят на тебя. Брось мне ключ, я сниму их, и ты меня не увидишь никогда, и никто не узнает.

Старлей тоже отступил и снова замер, расставив ноги и целясь беглецу в лоб, в плечо, в грудь, в живот, в колено и снова в живот. Глаза жгло от недосыпа, мокрая рубашка щипала спину, пистолет мотало из стороны в сторону. С каждой следующей минутой он становился все тяжелее, руки начинали дрожать. Человек у решетки больше не улыбался.

– Сколько тебе лет, старлей? – спросил он и снова шагнул. – Двадцать пять? Двадцать восемь? У тебя семья, наверное, хорошая, девушка. Ты еще все нормально можешь сделать. Уходи отсюда. Здесь вот-вот начнется какой-то серьезный замес, тебе не надо думать про меня, ты про себя думай. Ну, хочешь, не давай мне ключи, просто отпусти, отвернись, и я уйду. Скажешь, что ты меня не поймал. Да? Давай так. Посмотри на меня. Я просто пойду, да? И ты не будешь в меня стрелять. Вот, смотри, я просто пройду мимо. Ты все правильно делаешь, лейтенант.

С этими словами человек с разбитым лицом пошел вперед, а старлей шагнул в сторону и опустил руки, чувствуя себя почему-то статистом в дешевом спагетти-вестерне, безымянным второстепенным персонажем, который каким-то чудом вывалился из чужого сценария и в последнюю минуту избежал смерти на пустой улице, где закрыты все ставни, шуршит песок на ветру и катится шар из сухой травы. И хотя никакая смерть ему, казалось бы, точно сейчас не угрожала, облегчение было настолько сильное, что он едва не заплакал. Он был уверен, что какая-то очень большая беда только что его миновала.

И, конечно, тут же у него за спиной раздался топот, и в распадающуюся тоскливую декорацию, которая почти уже растаяла и существовать которой оставались считаные секунды, ворвался капитан. Красный, потный и страшный, как будто его варили в кипятке.

– Ах ты, сука, – прорычал капитан, и старлей съежился, убежденный, что слова эти адресованы ему. – Куда собрался, гнида, а ну, назад. Назад, я сказал!

Ремень у капитана был расстегнут, болтался и бил его по бедру, голубая форменная рубашка посинела под мышками и на животе, пуговица под горлом была вырвана с мясом, и дышал он тяжело и жутко, как будто его вот-вот хватит удар. Но шел он уверенно и быстро, как дуэлянт к барьеру, и пистолет в его рыжей лапе сидел крепко и нацелен был беглому арестанту прямо между глаз. И тот мгновенно поднял руки к лицу, как будто надеялся скрещенными ладонями остановить пулю, и попятился к решетке.

– Старлей! – крикнул он. – Мы же договорились! Я ничего не сделал, ну что ты, старлей!

Нет, нет, нет-нет, подумал двадцатишестилетний лейтенант, и зажмурился, и представил, как сидит в кабриолете, левой рукой держится за кожаный руль, а правой гладит нимфу по шелковой коленке. Он уже сделал все, что было ему по силам, – отказался от действия, отступил и сверх этого ничего уже никому не был должен, ни капитану, ни беглецу с пугающей улыбкой. И уж точно не мог сейчас помешать одному из них убить другого. Это было просто нечестно, особенно теперь, когда он не стал стрелять и согласился с тем, что стрелять ему нельзя ни при каких обстоятельствах, ни в кого вообще, никогда, и обрадовался этому своему решению, как не радовался, наверное, еще ни разу в жизни, – нечестно было ожидать от него, что он откажется от этой радости ради двух посторонних мужиков, у которых друг с другом какие-то долгие неприятные счеты. Роль его была выполнена, дальше от него ничего уже не зависело. И смотреть на то, как бывший его начальник прострелит голову его бывшему задержанному, а после снимет с того наручники, чтобы стало похоже на угрозу жизни при аресте, был уже не обязан. Просто стоял, отвернувшись, и ждал выстрела.

Но выстрела не было. Капитан пронесся мимо, обдав старлея несвежим кислым запахом, обладатель которого двое суток на жаре не менял одежду, а после еще и пробежал пару километров. Ярость его, похоже, была уже слишком сильна и не позволила ему пальнуть издалека и разом все закончить, он явно собирался насладиться моментом. Но может, и нет, вдруг подумал старлей. Может, он все не так понял и никто не умрет, никто и не должен был сейчас умирать. Они просто возьмут арестанта за локти, доведут до машины и уложат сзади, и все закончится. А завтра он подаст рапорт, и позвонит Лёхе, и к концу месяца будет сидеть в банке, в черном костюме с галстуком.

– Ну что, мразь. Добегался? – услышал он удовлетворенный, торжествующий и потому почти ласковый голос капитана и все-таки открыл глаза.

Капитан подошел к беглецу вплотную, прижал пистолет ему под ключицу, взялся свободной рукой за цепочку наручников и дернул на себя резко, как если бы поймал после долгой погони непокорную взнузданную лошадь – не чтобы остановить, а чтобы наказать, нарочно причинить боль. Напугать впрок и заставить слушаться. И человек в наручниках действительно охнул и покачнулся, потому что запястья у него были изодраны до мяса, но вместо того чтобы шагнуть вперед, сделал странное – неожиданно подогнул ноги и упал на колени, как рок-звезда на концерте, и боднул полицейского головой в живот. Внутри у того что-то екнуло, как будто разом весь воздух вышел у него из легких, и он тяжело повалился на бок, увлекая пленника за собой. Мгновение – и оба уже возились на асфальте, грузный капитан и легкий сухой арестант со скованными руками. Все выглядело почему-то абсолютно нереально, и старлею показалось даже, что продолжается все тот же плохой странный фильм, который так напугал его поначалу, только теперь он оказался снаружи – не участник, а зритель. Тем более что два дерущихся в пыли человека заняты были друг другом, рычали, толкались и скребли ботинками и забыли о нем.

Капитан был немолод и в плохой форме, покраснел уже до опасного свекольного цвета и дышал еле-еле, со свистом и хрипами. Ясно было, что серьезную драку ему долго не выдержать, у него просто лопнет артерия или откажет сердце. И все-таки он был тяжелее килограммов на тридцать, а в лежачих схватках главное преимущество – масса, рано или поздно она перевешивает любые козыри. Пыхтя, он подмял противника под себя и неловко навалился сверху, раскинув толстые ноги, и вот тогда наконец раздался выстрел.

На секунду все замерло, всякое движение прекратилось, застыли даже лопасти огромных воздушных пушек под каменным сводом, и остался только звук, эхо звука, многократно усиленное бетонными стенами. Потом капитан медленно, будто нехотя перекатился на спину и принялся смотреть в потолок, а невысокий арестант с трудом поднялся на ноги и выставил перед собой пистолет. Руки у него заметно дрожали, левая щека снова была в крови.

– Ты ни при чем, мальчик, – сказал он. – Не бойся. Я просто не хочу здесь умереть. Дай мне ключ.

Старлей достал из кармана ключ от наручников и протянул ему на раскрытой ладони.

– Спасибо. Я это запомню, – сказал тот и подмигнул. И опять улыбнулся ласково, весело, как доброму знакомому, которого не видел давно, и встретил случайно на улице, и от души этой встрече рад.

И юный лейтенант, у которого за последние девять часов случилось больше прозрений, чем за двадцать с лишним предыдущих лет, наконец понял, почему его со вчерашнего дня так тревожит эта улыбка: она была неуместна, вопиюще неадекватна происходящему. Нарушала какой-то базовый общий уговор. Даже самые простые души на сбой в чужой программе реагируют инстинктивно – сбой всегда пугает, потому что обнуляет наш собственный опыт, и последствия становится невозможно предвидеть, а уж тем более подготовиться к ним. Ни единого поступка странного улыбчивого человека старлею до сих пор понять не удалось, и упорствовать в этом дальше он точно не собирался. И потому говорить больше ничего не стал и вернуть служебный капитанский пистолет тоже не потребовал, а просто стоял и смотрел, как его бывший задержанный безмятежно поворачивается к нему спиной и легко, быстро трусит назад к машинам, прижав локти к бокам, похожий на городского утреннего бегуна.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:49

Звук пистолетного выстрела, который стоил жизни злополучному капитану, в тоннеле услышали не одновременно. Расстояние имеет значение, так что сначала звуковая волна пронеслась над опрокинутым навзничь мертвым мотоциклистом, не встречая препятствий, свернула по бетонной трубе, чуть замедлилась, добравшись до первых автомобилей, и патрульной машины достигла с опозданием почти в полторы секунды.

Очередь испуганно дрогнула, чиновница из Мерседеса резко подняла голову от своего блокнота, женщина-Кайен охнула и прижала ладонь к губам. Митя с Патриотом переглянулись.

– Это что, стреляли сейчас? – глупо спросил кто-то, потому что звук выстрела трудно с чем-то перепутать, его легко узнает всякий, кто хоть раз в жизни включал телевизор.

С другой стороны, люди часто задают вопросы, даже если заранее знают ответ, подумал Митя, просто чтобы кто-нибудь с ними об этом поговорил. Надо же как повернулось, вот тебе и нелепый мудила-капитан. А старлей-то. Совсем же пацан еще, симпатичный даже.

– Они убили его, да? – крикнула Ася из-за чужих спин. – Пап! Они что, его убили? – и начала выбираться из кабриолета наружу.

– Ну почему сразу убили, – сказал Митя, стараясь звучать уверенно. – Это предупредительный выстрел. В воздух, при задержании.

– При задержании? – повторила женщина-Мерседес, встала и снова сделалась выше всех. – Вы о чем?

– У них человек был в машине, – быстро ответила Ася, пока никто не успел ее перебить. – В наручниках. И этот толстый его бил, я видела. У него все лицо было в крови, – закончила она и огляделась, явно взволнованная общим вниманием, и вид у нее сейчас был такой детский, такой торжественный, что Мите захотелось обнять ее.

– То есть с нами в тоннеле сбежавший уголовник и никто нам даже об этом не сказал? – спросила мама-Пежо. – Я правильно понимаю?

Это заявление эффект произвело гораздо больший, и все взгляды тревожно обратились к полицейскому Форду. Вмятина на двери и темное пятно на обивке заднего сиденья стремительно приобретали новый зловещий смысл. Уголовник, пронеслось по рядам, сбежал уголовник, и разошлось кругами.

– Только стрельбы нам сейчас не хватало! – воскликнула мама-Пежо, разогреваясь. – Вот мало нам всего остального, они сейчас будут бегать здесь и стрелять? В тесноте, где столько людей! А нам что прикажете делать, на пол ложиться? – обратилась она почему-то к женщине-Мерседес, как будто именно та была в ответе и за обоих отсутствующих полицейских, и за любые их необдуманные действия, и за девять часов, проведенных взаперти, в духоте и тревоге.

Щеки ее снова пылали, голос поднялся на новую высоту. Она даже раскинула руки, сразу сделавшись похожей на телевизионного проповедника. Низенького круглого проповедника с размазанной тушью и потерявшей форму завивкой цвета «спелая слива». Каждое ее слово попало в цель, и толпа позади нее постепенно вскипала, как суп на раскаленной конфорке.

– Совсем с ума посходили! – поддержал кто-то. – Нашли место!

– Господи, да когда же это кончится!

– Так они поймали его или нет? Лёва! Дай мне руку, Лёвочка!

– Ваша способность устраивать панику растет с каждой минутой, – сквозь зубы сказала женщина-Мерседес. – У вас что, совсем нет инстинкта самосохранения?

– А вы мне рот не затыкайте, – ответила румяная мама-Пежо. – С вами, между прочим, тоже не все понятно! Вы документы свои покажите для начала.

В лице большой светловолосой женщины что-то дрогнуло. На секунду вид у нее стал такой, словно она вот-вот лишится наконец скандинавского спокойствия и, может, даже схватит свою маленькую визави за горло. Но сделала она другое: наклонилась и заговорила еще тише.

– Я занимаюсь делом, – сказала она. – И если вы продолжите мне мешать, я устрою так, что каждый час до спасения, которое может случиться нескоро, обойдется вам, лично вам, очень дорого. Это ясно? Я правда могу серьезно испортить вам это время, поверьте мне.

– А вот это мы еще посмотрим, – сказала мама-Пежо так же тихо и улыбнулась. – Вы совершенно напрасно так в себе уверены, моя дорогая. Пугать меня не надо, я таких, как вы, много перевидала, и ваши приемчики со мной не сработают. Строем я ходить не буду и другим не дам. Вам придется со мной считаться, имейте в виду.

Через три с половиной секунды после выстрела звук долетел до тяжелого Майбаха Пулман, дремавшего через ряд от пустого пассажирского автобуса, и бледный человек в измятом черном костюме вскинул голову и посмотрел на своего желтолицего шефа. Он не сказал ни слова, а выражение его лица оставалось профессионально скучным, и все-таки ясно было, что ему до смерти надоело сидеть в скользком кожаном кресле и ждать и как рад он будет выбраться наконец наружу и что-нибудь предпринять – например, пробежаться к началу тоннеля и быстро навести там порядок, исправить просчеты своей заносчивой напарницы.

– Сиди, – раздраженно сказал желтый, отвечая на незаданный вопрос. – Валера сходит.

Немолодой водитель в душном малиновом галстуке вздрогнул и обернулся:

– Я?..

Лоб и шея у несчастного Валеры сразу покрылись испариной, он нервно сглотнул и явно пытался выдумать какой-то веский и одновременно почтительный контрдовод. Объяснить, что пользы от него снаружи не выйдет никакой и лучше бы ему остаться здесь, на своем месте за рулем, а со всякой стрельбой и прочими неясными ужасами пускай разбирается тот, кого специально для этого готовили и кому уж точно платят в разы больше, чем ему, Валере. Но гнев желтого старика, похоже, пугал его не меньше, так что он только выпучил глаза, открыл и закрыл рот, как страдающая рыба, вздохнул и послушно полез вон из Мерседеса.

– Туда и обратно! – раздалось ему вслед. – Найдешь ее, уточнишь обстановку, вернешься и доложишь. И скажи ей, что, если через час у меня не будет списка, назад ее не пущу. Пускай там и остается.

Дверцу за собой он прикрыл аккуратно, чтобы не было хлопка, и в недрах бронированной машины тут же глухо щелкнул центральный замок, снова превратив ее в крепость. Непрозрачную и неприступную. Даже если бы какой-нибудь яркий убедительный аргумент наконец пришел ему в голову, предъявить его было некому.

Ряды в обе стороны тянулись бесконечные, безлюдные, воздух был перегретый и несвежий, как в армейской каптерке. От автобуса несло отработанной соляркой. Валера застегнул пиджак и зачем-то поправил галстук, мысленно еще раз проклял свое вчерашнее решение ехать через сраный тоннель, а не по Рублевке или, например, по Можайке и отправился искать белобрысую стерву, которая зарплату свою, совсем уже заоблачную, тем более не заслужила, потому что с задачей опять не справилась. Он мог бы завтракать сейчас дома, под телевизор и уютное шипение утюга из комнаты, и жена принесла бы ему горячую рубашку, отглаженную без единой складки, и рабочий день его начался бы только через два часа. Вместо этого он шел, потея, мимо ленты брошенных машин и слушал, как звук его шагов гулко отражается от каменных стен.

До дальней решетки, раздавившей маленький оранжевый Фольксваген, от выстрела долетело уже только эхо, едва различимый хлопок. Юный водитель с распухшей сломанной рукой, туго примотанной к теннисной ракетке, не вздрогнул и не пошевелился. Он потерял сознание почти сразу после того, как проглотил шесть бесполезных таблеток ибупрофена, которые принес ему грустный стоматолог, и ничего уже не слышал.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:06

Путь от передних ворот до патрульного Форда занял у доктора целых сорок минут. Он добрался бы раньше, но тяжелая переноска ужасно ему мешала, и по дороге он то и дело останавливался отдохнуть. Конечно, можно было оставить кота в машине, но воздуха в салоне Шкоды не осталось совсем, там было еще жарче, чем снаружи, а оставить окна открытыми он не решился. Кот за все время не издал ни звука, лежал на дне своего ящика безучастный и вялый, похожий на срезанный меховой воротник или забытую в подъезде шапку, и доктору казалось, что, если он побежит, кот будет просто кататься внутри, ударяясь о стенки, как жук в спичечном коробке. Именно поэтому он шел медленно и громоздкую пластиковую коробку держал перед собой осторожно, двумя руками, со стороны напоминая человека, который несет полную кастрюлю без крышки и боится ее расплескать.

К началу собрания у полицейской машины он опоздал и все объяснения пропустил, но сомнений в том, что здесь творится что-то важное, не было никаких: люди стояли плотно и шумели, как на митинге, и надо всеми возвышалась светловолосая женщина в синем костюме – та самая, которая во время паники едва не вывихнула ему руку и крикнула прямо в лицо: «Я не отпущу вас, пока вы мне всё не расскажете». Сейчас она стояла на подножке Форда и снова кричала:

– …не продвинемся до тех пор, пока не возьмем ситуацию под контроль! Мы не закончили, давайте не будем вести себя как дети, успокоимся и продолжим!

Судя по эффекту, который ее слова произвели на бурлящую разнородную толпу, грубой женщине в синем удалось то, что у доктора как раз не получилось, на что он даже не посмел замахнуться: она сумела собрать их, несколько сотен человек в одном месте, и заставила слушать. Он вспомнил свою отчаянную идею добраться до Шкоды и жать на сигнал до тех пор, пока все не проснутся, и то, какой неприличной, немыслимой эта идея ему показалась, и как он спасовал. Отступил прямо на старте, хотя у него-то как раз причина была веская, неотложная, и ровно по этой причине он сорок минут шел по душной бетонной трубе, мучая своего старого кота, в поисках человека, который снимет с него наконец эту ужасную навязанную задачу. И кажется, нашел. Может, ключом была именно грубость, напористая уверенность, которой у него не было. Тихий маленький доктор напористых грубиянов не любил и старался держаться от них подальше, но дольше тянуть было нельзя. Он посмотрел на часы, набрал воздуха в легкие и начал продираться сквозь толпу:

– Простите. Очень срочно. Ради бога, извините, это правда важно. Разрешите, прошу вас!

И тут неожиданно стало очень тихо, и он остался один в пустоте. Большая женщина смотрела на него сверху вниз с раздраженным недоумением, как смотрят на таракана посреди накрытого к празднику стола. Глаза у нее были светлые и холодные, а зрачки крошечные, как маковые зерна.

– Извините, – сказал он еще раз, задыхаясь. – Мне нужна помощь. Там, в начале тоннеля, пострадал человек. Состояние очень тяжелое, счет уже на часы. Ему нужны антибиотики и, по возможности, еще обезболивающие. Я уверен, у кого-нибудь здесь эти лекарства найдутся. Прошу вас, речь идет о человеческой жизни, если бы мы сейчас объявили…

– А вы что, врач? – быстро спросила женщина в синем и сошла с подножки.

– Что?.. Да, я врач, – сказал доктор и в том, что он стоматолог, на этот раз признаваться не стал, чувствуя, что его словам и так не хватает веса. Проблема с самого начала именно в этом и заключалась – его словам не хватало веса, и с этим пора было покончить. Убрать умоляющие нотки, звучать уверенно. – Он может потерять руку, он…

…Может умереть, хотел сказать доктор, и даже, скорее всего, умрет, что бы я теперь ни делал, но не успел.

– Врач? – зашумели сзади. – Кто здесь врач? Вы?

– Послушайте, – перебили его, – у меня жена на восьмом месяце, у нее тянет чего-то всю ночь, вы не посмотрите? Лена, иди сюда!

– Серёж, ну не надо, – сказала невидимая Лена, – все нормально уже…

– Ничего не нормально, сама же говорила! Пусть посмотрит, он доктор. Иди, говорю!

– А лекарства у вас есть? Спросите кто-нибудь, есть у него лекарства? У нас астма, ингалятор почти закончился! Тут так душно, если еще один приступ, я не знаю…

– И от давления что-нибудь!

– Я после шунтирования, так плохо себя чувствую, первый раз на дачу выбрался…

– Ну всё, – сказал Патриот. – Попал ты, доктор.

Маленький стоматолог развернулся вместе с котом – смущенный, с красными ушами, рубашка его спереди вся была перепачкана пылью. Он поставил переноску себе под ноги и поднял ладони вверх, и жест опять был неуверенный – то ли просьба выслушать, то ли капитуляция.

– У мамы диабет, – сердито сказала какая-то женщина в кедах и джинсовых шортах, проталкиваясь вперед, и крепко взяла его за локоть. – Инсулина на укол всего осталось, вы понимаете? На один укол. Мы думали, к полуночи будем дома!

Лицо у нее оказалось такое же, как и голос, – сердитое, обвиняющее. Наверное, накануне она косила траву или возилась с грядками: плечи обгорели, кромка ногтей была темно-зеленая.

– Отпустите меня, пожалуйста, – попросил доктор, и сердитая дачница замолчала и убрала руку. – У меня нет лекарств, – продолжил он громко, хотя глаза поднять по-прежнему не осмелился и обращался к голубой крышке переноски, к перемотанной скотчем ручке. – Совсем никаких, простите, правда нет. Мне очень жаль, я сделаю что смогу, обещаю вам, но сначала я должен помочь ему. Понимаете, у него рука, сепсис, это очень опасно, и если в ближайшее время мы не найдем…

– Так, – сказала женщина в синем костюме и снова забралась на свою подножку, как будто взошла на сцену. – Так. Значит, вот что мы сделаем! Все, кому нужна медицинская помощь, подойдите ко мне! Состояние здоровья, острые проблемы – я добавлю в список и прослежу, чтобы вы получили помощь, доктор займется вами в порядке очереди! Вы, с диабетом, в какой вы машине? – тут она распахнула блокнот и достала ручку.

– Подождите, – сказал доктор. – Давайте начнем с лекарств. Антибиотики, инсулин, бета-блокаторы, обезболивающие, ингаляторы – всё, что есть, полный список. А еще лучше, чтобы не терять времени, собрать все лекарства в одном месте, так будет гораздо проще распределять…

Большая женщина отвлеклась от своего блокнота и посмотрела на него с каким-то новым выражением. На секунду ему показалось даже, что она вот-вот улыбнется.

– А вот это – прекрасная идея, доктор, – сказала она медленно и провела в своем списке еще одну жирную вертикальную черту.

– В смысле – собрать в одном месте? – спросила сердитая дачница с зелеными ногтями. – Это типа вам отдать, что ли?

Очередь заволновалась.

– Ага, конечно! – раздался голос. – А решать, кому нужнее, будет кто – вы? Или этот доктор кошачий? Да кто ж вам отдаст-то последний ингалятор, а если мы до завтра тут проторчим? Разбежались!

Большая женщина выпрямилась и как будто стала выше еще на голову. Она обвела взглядом толпу и автора реплики, лысоватого мужчину в жилетке с карманами, из общей массы выхватила почти мгновенно и действительно наконец улыбнулась, хотя доктору ее улыбка совершенно не понравилась.

– Скажите, – спросила она ласково, – сколько у вас в машине воды?

Лысоватый в жилетке помрачнел и нервно переступил с ноги на ногу.

– А ваше какое дело! – ответил он и огляделся, ища поддержки. – Еще и воду им!

– Можете не отвечать, – сказала она, – давайте я попробую угадать. Вы едете с дачи и, значит, обратно, скорее всего, ничего не везете. Допустим, у вас была одна или даже две бутылки, и одну вы наверняка уже выпили ночью. А может, и обе, – продолжила она, сверяясь с блокнотом, – потому что в машине вас… двое. Но даже если вторая бутылка еще не закончилась, как вы думаете, на сколько вам ее хватит?

Лысоватый молчал.

– А вы? – продолжила большая женщина, выбирая следующего адресата, румяную патриотову жену. – Предположим, просто предположим, что нас освободят не сегодня, а, например, завтра. Вам будет чем накормить детей?

Мама-Патриот нахмурилась и оглянулась на мужа.

– Ой-ой, – тихо сказала Саша. – Кажется, у нас сейчас начнется коммунизм.

– Да пускай хоть что-то уже начнется, – так же тихо ответил Митя, которому до смерти надоело и стоячее это собрание, и толкучка, и особенно – женщина-завуч с ее блокнотом. – Главное, чтоб закончилось поскорее. И вообще, что плохого-то в коммунизме?

– Дурак ты, Митька, – прошептала Саша и взяла его за руку, и он сразу забыл обо всем, потому что впервые за долгое время она назвала его Митька и прикоснулась сама, привычно, как раньше.

Женщина-Мерседес резко повернула голову и прищурилась, как будто расслышала шепот и теперь искала источник, и Митя отчетливо понял вдруг, что этого допустить нельзя, качнулся вперед, и загородил жену, и сделал пустое лицо. И рассердился на себя только после, когда неприятная баба в костюме отвернулась.

– Нам всем придется сейчас чем-то пожертвовать, – звучно сказала женщина-Мерседес. – В тоннеле несколько сотен машин. Кому-то из нас нужны лекарства, кому-то – вода или еда. Или медицинская помощь. Все это возможно только в случае, если мы будем сотрудничать. Ваше беспокойство понятно, но нам нужна полная открытость, иначе мы не сможем помочь друг другу. Так что давайте не будем тратить время на споры и займемся делом. Кто еще не записался? Подходите! – и снова щелкнула ручкой.

Повисла неловкая пауза. Подходить никто не спешил, а дачница в шортах, напротив, даже отступила на шаг и скрестила на груди свои зеленые руки. Похоже, затея с переписью стремительно теряла привлекательность.

Я все испортил, подумал доктор, я опять все испортил.

– Послушайте, – начал он, – все лекарства сдавать не нужно, правда, это неудачная идея, я только…

– Ну разумеется, не нужно, – перебили его, и на опустевший пятачок у полицейского Форда шагнула низенькая круглолицая женщина с царапиной на щеке. – Мне кажется, мы немножко увлеклись (тут она выразительно поглядела на чиновницу с блокнотом). Забирать у людей личные припасы – это уже какая-то… продразверстка, извините. Нет, так мы делать точно не будем. Все взрослые люди, если кто-то захочет поделиться, пусть решает сам. Но воду! – она подняла палец. – По крайней мере, воду, которая нужна всем, можно взять вот здесь. Тут хватит на всех.

Пухлый палец с коротким малиновым ногтем изменил направление и указывал теперь на пыльную Газель с надписью «Напитки Черноголовки» на борту.

Молоденький таджикский Газелист из речи женщины с красными волосами почти ничего не понял, как не понимал и все предыдущие разговоры, хотя вслушивался старательно и окошко не закрывал. Но палец, который она направила прямо ему в лоб, и то, как все эти незнакомые люди одновременно обернулись и заметили его, перевода не требовали, и он обреченно втянул голову в плечи и попытался спрятаться за своим рулем.

– Вы ведь не против начать с воды, правда? – спросила маленькая женщина, и улыбнулась, и взглянула высокой прямо в глаза. – Не хочу мешать вам делать вашу работу, но, по-моему, вода нам сейчас гораздо важнее вашего списка, как вы думаете?

Голос ее звучал мягко, но стоявшему рядом доктору показалось, что между двумя женщинами происходит еще один, молчаливый диалог, интонации в котором далеко не такие дружелюбные.

– Да чего тут думать, – сказал Патриот. – Пить-то надо.

– У нас вчера еще вода кончилась, – сказала дачница в шортах.

– А у нас полбутылки осталось! На двоих! – мстительно вставил лысоватый мужчина в жилетке.

Чиновница в синем костюме медленно закрыла блокнот, завернула колпачок ручки и убрала ее в карман пиджака. Лицо у нее было спокойное и задумчивое, как у человека, который столкнулся с любопытной задачей и выбирает вариант решения.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Давайте займемся водой.

И пошла к Газели.

– Двери закрой, – быстро сказал седой таксист из Рено своему юному соседу и ответа дожидаться не стал, перегнулся с пассажирского кресла, и сам нажал на кнопку замка, и завертел рукояткой стеклоподъемника.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:14

Ничего, конечно, не помогло – ни то, что он опустил голову и перестал смотреть, ни запертая дверь и поднятое окно, ни даже его опасный пассажир. Снаружи раздался стук, уверенный и требовательный, и когда он поднял глаза, они стояли вокруг Газели – женщина с красными волосами, большая женщина с белыми, сердитый толстый человек из УАЗа и еще десяток незнакомых, которых он не узнал. Лица у них сейчас были одинаковые, с одним и тем же выражением, так что пытаться запомнить их не было смысла. Беловолосая женщина подняла свою большую белую руку и постучала еще раз.

– Откройте, – сказала она.

Через стекло ее голос звучал глухо, как из-под воды.

– Не открывай, брат, – сказал таксист из Рено. – Я говорил тебе, они всё заберут.

– Это неразумно, – сказала большая белая женщина за стеклом. – Вы же сами понимаете, вам придется открыть. Людям нужна вода.

– Он по-русски не понимает, – сказал Патриот, подошел к водительскому окну, сложил ладонь козырьком и заглянул внутрь. – Эй, слышишь? Вода! Во-да! Не понимаешь?

Молодой водитель Газели отодвинулся от окна как можно дальше и неуверенно посмотрел на таксиста. Тот покачал головой.

– Подождите, вы пугаете его. Надо объяснить, – сказала мама-Пежо и задрала голову. – Здесь очень много людей! – сказала она громко. – Они хотят пить! Дети хотят пить! – и показала, поднесла ладонь ко рту. – Пожалуйста!