Яна Темиз
Рай на земле
Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли, слабый ветер донесет их жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какою жадностью ни вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни звука – так точно люди с их лицами и речами мелькают в жизни и утопают в нашем прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти.
А. П. Чехов «Верочка»
1
…Они уже собираются.
Он смотрел на серое, холодное море и жалел, что оно не всегда такое.
Пройдет месяц-другой – а он никогда не забывал передвигать пластмассовое окошко на календаре, чтобы наверняка знать – когда! – да, пройдет чуть меньше двух месяцев, и оно станет голубым, бирюзовым, ярким, сверкающим на солнце, манящим.
Оно манит их. И он ненавидел море.
Если бы они могли видеть его сейчас, в марте, в разгар зимы, особенно этой, необычно холодной зимы: бесцветное, жалкое, покрытое рябью, выбрасывающее водоросли и всякую морскую муть и гадость на блекло-серый песок, – может, они не стали бы покупать дорогие чемоданы и дорожные сумки, пляжные полотенца и километры фотопленки, мерзкие ниточки-бикини и тошнотворные кремы для загара?..
Но море – то единственное, которое они знают: летнее, соблазнительное море! – манит их, и они летят, как перелетные птицы, спешат к теплу, к солнцу, к зелени и синеве.
Их много. И он их всех ненавидел.
Особенно потому, что их так много, и ему никак не удается отыскать среди них одного. Единственного.
Зачем они рвутся сюда и портят наши жизни?! Превращают их в ад.
Ведь разве не ад – то, во что превратилась его жизнь?
Но он найдет его, этого человека. Он дал себе слово, и он его сдержит.
Он найдет его, потому что он снова прилетит сюда. Не сможет не прилететь. Они все возвращаются, как перелетные птицы.
Мы беззащитны перед ними: перед их белой кожей, тонкими, мягкими волосами, светлыми голубыми глазами, соблазнительными и соблазняющими, как море.
Лгущими и опасными, как море. Зачем им море, если у них такие глаза?
За много лет он так и не сумел понять, зачем этим бесцветным северным людям ежегодно стремиться сюда. Он не задумывался о том, что это, возможно, совершенно разные люди, что приезжают не одни и те же: они казались ему на одно лицо, и нужно было старательно вглядываться в эти бледные или красно-обожженные лица, вслушиваться в чужую речь, чтобы определить – немец, швед, англичанин, русский…
Зачем они слетаются сюда? Чего им не хватает в их просторных, холодных северных странах? Чего они ищут – рая на земле?
Так они говорят, повторяя одно и то же, прочитанное в рекламных буклетах.
Как будто он может существовать – рай на земле!
Как бы не так!
Он-то знал, что на земле существует только ад.
2
Яблоко висело близко, почти над головой.
Не очень большое, светлое от солнца, с яркими, словно нарисованными карандашом, штрихами румянца – грушовка, китайка или… как его? Коричное? Конечно, коричное: даже аромат чувствуется. Мама всегда говорила: не «коричневое», Леночка, а «коричное» – от слова «корица», понюхай, как пахнет… мама все знала про яблоки, а я вот… ни про яблоки, ни про яблони. Только сижу под ними, любуюсь, собирать и то лень.
Полуприкрыв глаза и с наслаждением вытянувшись в шезлонге, Елена Георгиевна смотрела на яблоко. Качнувшаяся ветка на секунду скрыла его, зашевелились, как живые, пятна света и тени, из-за листьев выглянуло другое яблоко, улыбнулось ей своим красным ароматным боком и снова спряталось.
Зачем куда-то ехать?.. Август, в Подмосковье так хорошо, погода стоит дивная. Яблоки вот поспели… август… как там у Цветаевой? Август – астры, август – звезды… нет, дальше не вспомнить, особенно в такую жару. Надо что-то срочно придумать и сказать.
– Нет-нет, ничего… я тебя слушаю… это я так… про яблоки…
Зачем надо было брать с собой телефон? Все-таки прогресс и электрификация всей страны имеют свои негативные стороны. Вот пользовалась бы она своим старым аппаратом – и не надо было бы отвечать на звонки. Всегда можно сказать: я была в саду и ничего не слышала. А теперь? Когда все знают, что квартиранты подарили ей на Новый год радиотелефон, именно для того, чтобы носить с собой трубку и спокойно разговаривать, сидя в саду, разве теперь она может позволить себе не ответить? Впрочем, ради такого дела Инночка дозвонилась бы во что бы то ни стало и на старый домашний.
– Какие еще яблоки?! Ты хоть понимаешь, что нельзя упускать такой случай?! Неужели ты не хочешь…
– Не то чтобы не хочу… просто неожиданно как-то… там же жара сейчас, наверно, как в Африке!
– Жара, наверно, в этой Африке! – почему-то засмеялась Инночка. – Ты прям как дядя Ваня! Или кто это говорил – доктор Астров?
Какой еще Астров? Август – астры… нет, это из Чехова, кажется.
Муж ее старой университетской подруги был театральным художником, и поэтому Инночка всегда была в курсе всех премьер, удачных и неудачных постановок, закулисных интриг и прочих околотеатральных дел. Недавно он как раз занимался оформлением какого-то авангардного «Дяди Вани», ругал знаменитого Левенталя, когда-то делавшего декорации этой пьесы для МХАТа, вот Инночка и делает вид, что знает наизусть всю классику. Теперь еще о ней нельзя говорить «старая университетская подруга»! Недавно в зале Чайковского, когда Елена Георгиевна представляла ее кому-то, Инночка довольно резко высказалась по этому поводу: «И вовсе не университетская, и уж совсем не старая, вам не кажется?». Конечно, теперь у нее молодой… м-м… друг, приходится держаться.
Строго говоря, конечно, не университетская: они учились в разных институтах, Леночка в МГУ, на востоковедческом, а Инночка в консерватории, познакомились они в студенческом театре и, однажды разговорившись, остались вместе на всю жизнь. Ну и что такого? Как прикажете говорить? Подруга университетских времен, что ли? Кому интересно, что мы не сидели за одной партой в прямом смысле этого слова? Или все дело во втором слове? Они обе давно сошлись на том, что им «за шестьдесят», и никогда не уточняли никакие цифры. Зачем? Выглядят они, слава богу, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, старушками и бабушками их назвать язык не повернется, так пусть так оно и будет – за шестьдесят и все! При чем тут старость? Ее и нет вовсе, если чувствуешь себя прекрасно, седину закрашиваешь, имеешь возможность покупать лучшие – и действительно хорошие, не всегда врет реклама! – кремы и маски, а в зеркале видишь… ну, не совсем то, что раньше, но, в общем, если отойти на шаг, да иметь такое замечательное старинное зеркало, какое было у Елены Георгиевны, да сделать скидку на пресловутый возраст… нет, очень даже ничего!
Господи, о чем она – не университетская, и не старая, и не… да нет, кто же, если не подруга? Конечно, подруга: сколько лет они ни дня не прожили без обязательного телефонного звонка. Но уж точно не Инночка: по-настоящему подругу звали Ниной Николаевной, и почему все ее окружение, начиная с покойных родителей и кончая внучкой Асей, звало ее, переставляя буквы в имени, было загадкой, которая за давностию лет перестала интересовать кого бы то ни было.
О чем она? О какой-то Ривьере… при чем тут Ривьера?
– Не такая уж жара! Вчера Саша в интернете посмотрел, там всего тридцать градусов, почти как у нас. Неужели твоя Наташа не соберет для тебя яблоки?!
Солнечные пятна снова поменяли положение, одно из них попало на яблоко, лежавшее в траве. Надо будет его подобрать. То, с дерева, достать вряд ли удастся. Как не удастся и отделаться от Инночки. Интересно, какой Саша смотрел погоду в интернете – зять или тот самый молодой друг? Елена Георгиевна всегда была внимательна к словам и тех, которые считала грубыми или слишком откровенными, не употребляла даже мысленно. Что поделаешь, пуританское воспитание. Самой уже… за шестьдесят, как и было сказано, а слово «любовник» до сих пор выговорить не можешь! Вон у Инночки таких комплексов нет – как, впрочем, и других.
– Сама подумай, когда у тебя еще будет такая возможность?! Пятизвездочный отель, одноместный номер, как ты любишь… бархатный сезон. Ты же сама хотела к морю, вчера еще мне говорила…
– Но меня же Валя звала в Египет, и мы собирались…
– Вот именно! Вы собирались! Ты что, не знаешь, что у Вали таких денег нет, и она тянула бы до последнего, потому что ей стыдно в этом признаться, и в результате вы никуда бы не поехали! А здесь все готово уже, ты что, Сашу не знаешь?! Если бы не эти проблемы с банками, они бы сами поехали, он для себя плохого не закажет. И к тому же… ну ты понимаешь… Толя же меня одну не отпустит, а ему сейчас ехать нельзя, у него в сентябре премьера, все так удачно складывается! Ты будешь в Асином одноместном, отель, говорят, шикарный, шведский стол три раза в день, и ты еще что-то там думаешь! Да разговоров быть не может! Если тебя цена беспокоит…
Цена Елену Георгиевну не беспокоила.
В отличие от большинства пенсионеров, она не только не бедствовала, но даже не выискивала, в каком магазине можно что-то раздобыть на несколько рублей дешевле. Такие поездки – непременно куда-нибудь к морю, к морю! – она себе позволяла раз, а то и два в год, и сейчас уже морально готовилась заплатить за приятельницу, звавшую ее в Египет. Потому что той такие путешествия не по карману, а ездить одной… господи, она и так всю жизнь одна! Хорошо Инночке говорить: одноместный, как ты, мол, любишь, – а что прикажете любить, как не собственное одиночество? И как его не любить, если ничего другого жизнь почему-то тебе не оставила? Что еще любить, когда тебе за шестьдесят, а если честно, то уже хорошо за шестьдесят, и лжет тебе только одно, старое, проверенное зеркало, и семьи у тебя нет и никогда не было, и от одного слова «любовник» делается не по себе, и есть у тебя только дом и этот солнечный сад с яблоками, и возможность ездить к морю, и несколько подруг, и это дачное подмосковное одиночество…
И все почему-то завидуют! Впрочем, что говорить, положение у нее неплохое, и многие, не задумываясь, согласились бы поменяться с ней местами, и одиночество не такая уж страшная вещь… прекрасная, в сущности, вещь. Если есть кому сказать: одиночество – прекрасная вещь. Эту мысль Елена Георгиевна когда-то вычитала у Нагибина и с удовольствием присвоила ее.
Надо, чтобы было кому сказать про свое любимое – якобы любимое, а вообще-то вынужденное – одиночество, и она говорила: то Инночке, то Наташе, а чаще яблоням, большой липе, своей елке.
– Быстренько скажи мне номер паспорта, я одноместный уже на Сашу переоформила, пока никого дома нет. Теперь только твой билет – и все…
– Ладно, я тебе перезвоню, – а что такого? Почему бы нет? Там, кажется, и правда хорошо, все только и говорят: Анталья, Анталья, турецкая Ривьера! А в Египте она уже была… и к тому же все уже готово, не надо никуда звонить, ездить, ничего узнавать, решать, общаться с какими-то сомнительными конторами и сидящими в них самоуверенными молодыми людьми, сравнивать цены и условия, опасаться, что тебя обманут. Почему бы не съездить…
– Что значит – перезвонишь?! – возмущению подруги не было предела. – Это же срочно! Прямо сейчас говори мне номер паспорта, и когда и кем выдан, и…
– Но я в саду…
– Где ты сидишь, под яблоней? – Инночке были прекрасно известны ее привычки и пристрастия. В том числе и непременное послеобеденное сидение под яблоней, появившееся в последние годы.
Странно, но раньше она никогда не то что не любила, просто не замечала этого уголка сада, заходя сюда только за душистыми коричными яблоками. Слишком здесь все заросло, слишком близко к соседям, слишком тенисто и сыро. Раньше она любила сидеть с книжкой на крылечке или на маленькой лавочке под кустами сирени прямо перед домом.
Но с тех пор как часть дома пришлось сдать жильцам, ее привычки переменились. Видимо, одиночество так глубоко пустило корни в ее душе, что сидеть на виду у посторонних ей не хотелось. Даже если эти посторонние очень милые, во всех отношениях приятные люди, с которыми ей просто сказочно повезло, даже если проходят они по той дорожке, откуда можно увидеть ее крылечко и лавочку, от силы два-три раза в день, причем, как правило, не в то время, когда она привыкла там сидеть, – но все же, все же…
Участок у Елены Георгиевны был большим, почти тридцать соток – не участок, а мечта подмосковных огородников и дачников, а в последнее время и новых русских. Конечно, можно купить хоть гектар чуть дальше от города, но пока туда проведут дороги да коммуникации, да пока разрастутся липы и елки, да пока рядом появятся школы и магазины… нет, лучше прямо сейчас и сразу: разыскать обедневших академиков или писательских деток и внедриться в старые хорошие поселки, с соснами и сиренью, традициями, старыми самоварами на старых чердаках. Самовары и прочий хлам, разумеется, придется выкинуть, а домики перестроить на американский или псевдоевропейский манер – и можно жить.
Вокруг владений Елены Георгиевны тоже начали появляться кирпичные стены, но она и подобные ей держались изо всех сил. Держались за свое прошлое, за свои привычки, крылечки и лавочки, за свои деревянные заборы с резными, рассчитанными на честных людей калитками, за свои захламленные чердаки с обязательными самоварами, за свои застекленные треугольничками террасы, за свои корявые яблони и сосны.
В конце концов, пришлось пойти на компромисс.
Достав из шкафа очередную серебряную безделушку, которую можно было предложить уже хорошо знакомому антиквару, Елена Георгиевна вдруг поняла, что больше этого не вынесет. Пенсию ей никто не прибавит, помощи ждать не от кого, серебряных безделушек осталось так мало… а что потом? Несколько любимых картин, более ценных для нее, чем для равнодушного скупщика чужих воспоминаний, одно неплохое кольцо, китайский сервиз с драконами из полупрозрачного фарфора, несколько чашек, некогда принадлежавших самой Елене Сергеевне Булгаковой, – кому все это нужно и надолго ли хватит вырученных за них денег? И с чем останется она, лишившись всего этого?! И никогда не увидит моря.
Она долго взвешивала «за» и «против».
Жить не на что, к морю не поедешь, впереди еще более серьезная старость, может быть, и болезни. Московская квартира, где она прописана, крошечная однокомнатная хрущоба в рабочем районе, уже сдана, но ни на море, ни на спокойную жизнь этого не хватает. Дом ветшает и требует средств, сад зарастает, ворота покосились так, что Инночкин муж уже опасается их трогать и, чертыхаясь, оставляет машину снаружи, – разве это жизнь?
С другой стороны, новые русские, дом в чужих руках, продать «вишневый сад» – ах, как можно, лучше гордо голодать!
Поборовшись с предрассудками, гордостью и предубеждениями, она все же позвонила в одно из ненавистных агентств. Вопреки ожиданиям, девушка, говорившая с ней, была любезна и нетороплива. Расспрашивала подробно, слушала внимательно, легко согласилась приехать, чтобы уточнить возможные цены, но и та цифра, которую она осторожно и предположительно назвала, несколько раз извинившись и повторив, что точнее скажет, только все посмотрев, – даже эта цифра поразила Елену Георгиевну до глубины души. Эта цифра меняла все: она означала беззаботное существование, поездки к морю, без которого она задыхалась, лечение давно нуждавшихся в этом зубов, тот дивный крем, который так нахваливала Инночка, возможность иногда позволить себе что-нибудь вкусненькое, новые книги и билеты в театр, новое пальто, а может быть, даже шуба…
К утру деньги за первые полгода были мысленно истрачены и от сомнений не осталось и следа.
Так в ее жизни появилась Наташа и угол под яблоней.
«Такой дом, как у вас, я ищу уже полгода, боже мой! – воскликнула девушка, едва повернув допотопную щеколду, запиравшую калитку. – Из-за этого даже в агентстве на телефоне подрабатывать стала. Господи, елка какая! А сирень… ну и пусть общая калитка, какая разница! Конечно, мы переделаем кухню, о чем разговор… и отремонтируем все сами. Вы правда согласны? Я вам за полгода отдам завтра же… с собой у меня столько нет… конечно, на машине… да мой Олег сделает эти ворота… да что вы? Буду я с ним советоваться, вот еще! Главное, чтобы мне понравилось! Мне, как видите, рожать через три месяца… вас, кстати, это не смущает? А то многие не любят, когда с детьми… ой, у вас картины какие! Старинные, наверно? Нет, мне все-все нравится, и мебель у нас есть кое-какая, и ремонт мы быстренько!.. Вы не думайте, я не всегда такая болтушка, просто вы не понимаете, что для меня это значит – найти такой дом! А продать вы не хотели бы?»
Нет, нет, только не это. Да, можно за полгода.
Конечно, начинайте, как же вам без ремонта, там же все в таком жутком состоянии. В той половине дома почти не жили. Отец иногда сдавал ее на лето дачникам, сердито выговаривал Леночке, что внуков так и не дождался, что для кого он тогда старался, что хоть бы она сама почаще приезжала или вообще бросала свою Москву и жила бы здесь – разве здесь плохо?
Вот она и живет. И неплохо. И вторая половина дома больше не пахнет сыростью и паутиной. Муж Наташи, не самый богатый, но, по-видимому, все же преуспевающий владелец что-то продающей фирмы, быстро привез рабочих, какие-то доски и коробки – и ворота стали новыми и даже красивыми, и на той половине появилась кухня, выгороженная каким-то чудом из бывшей террасы, а терраса утеплилась и превратилась в комнату, было много суеты и грязи, и Елена Георгиевна чуть не пожалела о принятом решении. Но шум и грохот скоротечного ремонта вскоре забылся, калитка стала надежно запираться, в саду загорелись фонари, а по новой дорожке, проложенной из ярких плиток не только к Наташиному, но и к Елениному крыльцу, стало можно ходить даже в слякоть и дождь, не боясь запачкать хорошие туфли.
И появились хорошие туфли.
И места, куда пойти в этих туфлях.
У веселой и шумной Наташи родился уже второй ребенок, и Елена Георгиевна, несмотря на все устрашающие предостережения Инночки, была довольна тем, как все сложилось.
Даже тем, что обнаружила новый угол в собственном саду.
Хорошо забытый старый, быстро ставший любимым. Здесь, под корявыми разлапистыми мамиными яблонями, было тенисто и всегда пахло землей и почему-то грибами, а малина, когда-то предусмотрительно посаженная у забора, так разрослась, что скрыла сам забор и пробралась к соседям, у которых, судя по всему, этот угол сада тоже избежал перестроек и чисток. Темная зелень надежно скрывала границы участков, и, сидя здесь, можно было чувствовать себя так, словно сидишь в настоящем лесу, где нет ни заборов, ни сараев, ни грядок.
– Я же знаю, что ты под яблоней! Вот встань сейчас же, отложи свою Агату Кристи, иди в дом и достань паспорт!
– И вовсе не…
– Ну тогда, значит, Маринину! – Инночка с презрением относилась к детективам и не упускала случая свое презрение продемонстрировать. – Иди и скажи мне номер. Давай, Елена Прекрасная, брось созерцать свои райские яблоки и иди! Только не говори, что у Елены было другое яблоко, без тебя знаю! Нет, Елечка, я действительно не понимаю… ну для меня хотя бы! Я же так устала, сто лет никуда не ездила, тут еще Толя со своей премьерой! Я уже слышать не могу про этого Левенталя, который там куда-то эту карту Африки не туда повесил! Ну не могу, и все! Хотела даже к тебе в Загорянку сбежать, а тут такой случай! Елечка, я тебя прошу…
– Да я иду уже, иду. Просто не люблю я неожиданностей… да, а как же Ася? Она тоже не едет? Ты же ее номер для Саши оформила? – вряд ли в планы Инночки входило сводить вместе пятнадцатилетнюю внучку и любовника, которому отнюдь не «за шестьдесят», а всего лишь за сорок.
– Да она только рада не ехать! Охота ей при родителях две недели сидеть! У нее новый мальчик появился, бой-френд, как они говорят, зачем ей эта Анталья? Она там раз пять была. Я ее номер сделала для Саши, но жить в нем будешь ты, там это никого не волнует. Толя спокоен, что я с тобой… да… вот еще что… я тебе сразу хотела сказать… Елечка, ты только не пойми неправильно…
Елечка. Ёлочка. Так звали ее все с самого детства.
Кажется, это придумал отец, когда сажал ту елку. Или он сначала придумал, а потом из-за этого посадил елку? Уже и не вспомнить.
Вот они, елкины лапки, нежно-зеленые на кончиках и почти черные или рыже-ржавые в глубине, у ствола. Проходя мимо, она привычно погладила опущенную ветку.
Сколько же связано с этой елкой, господи! «Это будет твоя елочка, ты будешь расти – и она вместе с тобой», – вот она теперь уже и старится вместе со мной. А как все помнится, как будто вчера: вот мама наряжает ее, совсем маленькую, для Нового года, вешает какие-то бедные, самодельные, но казавшиеся такими красивыми гирлянды; вот отец обмахивает ее от снега, это уже другой Новый год, он с трудом дотягивается до макушки, куда пытается прикрепить звезду; вот он обрубает нижние ветви, чтобы елочка росла прямая и красивая, это же твоя елочка, Ёлочка моя!
Она помнила и как отец сажал ее: основательно, по всем правилам, как и все, что он делал, учитывая особенности корневой системы, не слишком близко к дому и не слишком далеко, прикидывая, куда будет падать тень. «Папа, туда, где ты стоишь, тень от этой елки упадет лет через сто! Уже ни тебя, ни меня не будет!» – беспечно кричала она, совсем не задумываясь над тем, что говорит. Это теперь такими словами бросаться не станешь.
Вот и отца давно нет, и мамы, и елка, прямая, красивая, хоть в Кремле ставь, уже выше дома и видна от дороги. Скоро и останется здесь от их жизни только дом и елка. И тень от елки…
– Елена Георгиевна! Я на рынок, вам что-нибудь нужно? – звонкий голос Наташи прозвучал где-то совсем близко, заставив ее вздрогнуть и прибавить шагу: Инночка же ждет.
– Нет-нет, спасибо, Наташенька, у меня все есть… нет, я не тебе, это Наташа на рынок идет… ничего-ничего, это я по телефону… правда, ничего не нужно, спасибо!
В доме было прохладно и приятно после жары, которая почти не чувствовалась под яблоней, но сразу дала знать о себе на лужайке и около елки. Неужели через несколько дней она будет у моря? Как хорошо! Что там Инночка говорила про какие-то деньги? Елка ее, что ли, отвлекла?
Надо прислушаться и вникнуть. Скрипнул старый ящик большого комода, вот он, паспорт, здесь же и деньги… как все-таки хорошо, что они есть! И Наташа… может действительно продать им ту часть дома, они ее так уговаривают. Чего ей, собственно, бояться? Для кого сохранять? А люди они приятные, надежные, вон дети у них, будет в доме жизнь. И с Наташей она теперь связана. Если бы не Наташа, она бы никогда не узнала…
– Ну и пришлось сказать, что у тебя сейчас денег нет и что мне бы хотелось сделать тебе подарок. Для Саши это не сумма, он тут же рукой махнул, но ты смотри, Толе не проговорись, ладно?
Понятно. Хоть и совсем не понятно! Как понять, что женщина настолько потеряла стыд, что готова везти любовника на курорт за счет своего зятя, лгать мужу, вовлекать в эту ложь лучшую подругу? Для Саши это не сумма! Зато для другого Саши это, видимо, сумма. Елена Георгиевна знала, что Инночка постоянно платила за своего приятеля в театрах и ресторанах, делала ему какие-то подарки, но это же совершенно другие деньги! И потом одно дело – тратить собственные небольшие доходы от уроков, и совсем другое – больше тысячи долларов, принадлежащих зятю! Да еще ставить ее в неловкое положение перед своей семьей! Она, слава богу, не нуждается и не желает оказываться на положении бедной, облагодетельствованной пенсионерки.
Нет, это не дело. Мысли ее, сделав круг, вернулись к собственным финансам – может, все-таки продать дом? Что она теряет? Будет жить, как сейчас, а свободы, той, что зависит от денег, прибавится. В конце концов, много ли ей осталось? Ни наследников нет, ни молодых любовников, никого…
Возни только много. Сосед вон решил продать, так оказалось, что надо оформлять какой-то кадастр, идти в земельный комитет, в регистрационную палату, собирать подписи у соседей, еще что-то делать. Раньше ничего подобного не было! Сосед, пришедший как раз за нужной ему подписью, интеллигентный, воспитанный молодой человек, как начал рассказывать о своих хождениях по инстанциям, так просидел почти час, успев попутно выпить две чашки чая и традиционно, как все ее нечастые посетители, повосхищаться картинами и китайским сервизом. Как странно: собственный дом – и тот не можешь продать без мучений!
Елена Георгиевна практически не общалась с соседями, многих из них и знать не знала и представить себе не могла, как это она пойдет собирать какие-то подписи.
– Ельча, ты меня слушаешь? Паспорт нашла? – еще одно прозвище такого же возраста, как елка. Елечка – Ельча, сокращение такое, для чужих, наверно, странно звучащее.
– Нашла. Но послушай, Инночка, это же неудобно! В смысле про деньги. Что твои все обо мне подумают? И они прекрасно знают, что я сдаю дом и московскую квартиру, и что я часто езжу куда-нибудь, и что…
– Диктуй давай. Неудобно спать на потолке… и еще кое-что! И кем выдан на всякий случай… все, пока, собирай чемодан! Номер рейса и все дела я тебе завтра скажу, сейчас некогда мне! Костюм бирюзовый возьми и то платье свое, вечернее! Все-таки пять звезд! И гранаты мои любимые! Все, Ельча, счастливо, до завтра!
Как у нее все просто, господи! А может, все и на самом деле так просто? И не надо ничего усложнять. Говорить все слова подряд и не краснея, ездить на курорт с любовником, лгать мужу, присваивать чужие деньги, играть роль богатой дамы с богемными привычками – а почему нет?
Снова усевшись под яблоней, Елена Георгиевна попыталась вернуться к своему доинночкиному настроению. Но то умиротворенное, созерцательное состояние, которое обычно приходило к ней здесь, никак не желало возвращаться. Рука машинально потянулась к оставленному детективу, но раскрывать его почему-то не захотелось. Елена Георгиевна даже поймала себя на мысли, что не помнит, о чем там речь, хоть сначала начинай. И вроде модный, всеми читаемый автор, она сама его столько раз хвалила и защищала в пустых разговорах со знакомыми – и вот, пожалуйста! Все там, казалось бы, на месте: интрига, загадка, персонажи, – и при этом… ни уму ни сердцу. Нет, уму, это ложно-интеллектуальное чтение еще что-то говорило, а вот сердцу… не то что старые английские детективы, в которых можно было просто жить, уйдя от себя, своего одиночества, своих забот.
Она поискала глазами то яблоко в траве, которое заметила во время телефонного разговора. Где же оно? Солнечные пятна успели переместиться, освещая другие части лужайки, трава уже начинала подрастать до неприличной и непроходимой высоты, надо сказать Наташе, что пора косить… так никакое яблоко не найдешь… что-то Инна говорила, про яблоко раздора, кажется… через неделю увижу море… буду вставать рано-рано, пока все еще спят, тогда море будет только моим… моим собственным… можно плыть и плыть…
– Ой, я вас разбудила? Простите, ради бога, Елена Георгиевна! Я хотела сказать… я вам там арбуз на крыльце оставила…
– Нет-нет, ничего… что-то я задремала… размечталась, наверно! Наташ, я через неделю еду в Анталью, меня Инночка пригласила, так что ты тут следи за всем. Вон траву уже косить пора.
– Да не волнуйтесь вы! Все будет в порядке. Траву Олег в эти выходные косить собирался… ничего здесь без вас не случится! Отдыхайте спокойно. А куда вы едете? Мы два раза в Кемере были, там красота такая!
– Нет, Инночка сказала, что это прямо в самой Анталье, пятизвездочный отель… какое-то такое название… господи, все забывать начинаю! А, «Ренессанс», вот! Вспомнила все-таки! Ей-богу, старческий маразм начинается!
– Да ладно вам, Еленочка Георгиевна! Уж кто бы говорил! Вы моложе меня, по-моему, выглядите!
– Ох, Наташенька, если бы!
– Ладно, я побежала, кто-то там у меня плачет! Арбуз на крыльце! – вечно растрепанные волосы, быстрые движения, громкий голос… неплохая, в сущности, девочка… молодая совсем… все на бегу, на бегу… или и мы были такими же?
– Зачем же, Наташ? Я же сказала, у меня все есть, – слабая попытка протестовать была предпринята слишком поздно, яркая майка была уже где-то возле елки.
– А теперь и арбуз есть! – весело крикнула исчезнувшая в доме Наташа.
Елена Георгиевна изо всех сил старалась сохранять самостоятельность и независимость. Она – домохозяйка, «лэндледи», они – ее арендаторы, деньги первого числа за месяц вперед, и все, не более того. Однако иметь подобные отношения с жизнерадостной, болтливой и, как казалось Елене Георгиевне, простоватой Наташей было практически невозможно. Она упорно не желала понимать намеков, никак не реагировала на прохладный тон, мгновенно стирала тщательно выстраиваемые оборонительные укрепления, преодолевала любую дистанцию – и звала на шашлыки, угощала пирогами, привозила с рынка то, что Елене Георгиевне было тяжело носить, забегала выпить чаю, просила почитать книги. Сначала Елена Георгиевна воспринимала подобное поведение в штыки, защищалась как могла, оберегая свое многолетнее привычное одиночество, которое она отождествляла с независимостью, но постепенно эта слегка навязчивая, непосредственная и, в общем-то, добрая молодая женщина заняла какое-то, пусть небольшое место в ее жизни, стала ее привычной, неотъемлемой частью, и она незаметно для себя перестала считать ее чужой и признала ее право появляться без предупреждения, задавать вопросы и вмешиваться в свою жизнь.
Например, оставлять на крыльце арбуз. Или собирать яблоки и косить траву на ее половине сада. И потом без нее она никогда бы не узнала… так бы никогда и не узнала!
Нет, что ни говори, с Наташей ей повезло. Может, все-таки сделать усилие, оформить все эти кадастры и что там положено… посоветоваться с тем соседом, он все это уже прошел. Она не без труда повернула голову и поглядела в глубь сада. Как он смешно сказал: «У нас с вами точечная граница»! Точечная – надо же такое придумать! Походите с мое – тоже переймете их терминологию, парировал он ее невысказанную насмешку. Это означает, что у нас с вами участки соприкасаются только углами, и в прошлом году, когда я начинал свои мытарства, подписи от угловых соседей не требовались. А теперь вот… я, между прочим, врач, мне элементарно некогда этим заниматься, а я езжу сюда, как на работу… но мама решила продать дачу, она после смерти отца здесь почти не бывает… это он любил этот дом…
Я тоже люблю свой дом, но это не повод отказывать Наташе. Это ведь не те новые русские, которые… словом, новые! Нормальные, приятные люди, не бедные, конечно, но это не порок… господи, как забавно, раньше говорили: бедность – не порок, а теперь, выходит, богатство!
Надо было тогда повнимательнее слушать, сейчас знала бы, с чего такие дела начинают. С инвентаризации, кажется? Нет, все эти бюрократические слова не для нее. Да она и слушала-то вполуха, больше сама говорила. Сосед, как и все, удивился ее необычной специальности, расспрашивал о Китае, и она, разумеется, не упустила случая покрасоваться. А надо было его слушать! Нет, если Наташа хочет, пусть они с мужем берут все оформление на себя… да, правильно, чтобы ей осталось только поставить подпись на каком-нибудь окончательном документе. Можно даже сделать такую доверенность, типа: я хочу продать часть дома и поручаю оформить все необходимые для этого документы… или подготовить, или как они там выражаются.
