Яна Летт
Препараторы. Сердце Стужи
Сорта. Сны
Одиннадцатый месяц 724 г. от начала Стужи
Стром оказался прав: ответ на моё письмо Рамрику Ассели пришёл быстро.
Я получила приглашение в резиденцию Ассели – через несколько недель там должна была состояться охота, в которой, как писал динн, будет участвовать «цвет кьертанского высшего общества», однако компания обещала быть «небольшой и уютной».
Это пугало. Динн Ассели мог рассчитывать на многое, зовя меня в уединённый загородный дом.
Успокаивало, впрочем, что его жена, Адела, тоже собиралась присутствовать на охоте – во всяком случае, на карточке приглашения было отпечатано и её имя.
В любом случае, отправиться в резиденцию предстояло ещё не скоро – до тех пор забот хватало. Мы с Эриком ходили тогда на охоту почти каждый день, и мой рейтинг был высок, как никогда. Я стала получать столько денег, что с лихвой хватало и на пансион Ады и Ласси, и на все мои нужды. Я отправила денег госпоже Торре – в благодарность за её заботу об Аде, так я написала в письме – и приложила к письму несколько переведённых страниц из дневника Гасси. Я выбрала те, в которых речь шла только о том, как любил он сидеть дни напролёт в бабушкиной библиотеке, как нравились ему леса вокруг Ильмора, как счастлив он был. Госпоже Торре придётся попросить кого-то зачитать ей всё это – но я надеялась, что страницы её порадуют.
Послала я денег и матери Миссе, хотя знала, что Химмельны должны были хорошо её обеспечить.
Госпожа Торре ответила мне тёплым письмом, написанным чужой рукой, и пожеланиями удачи. Она приняла деньги – и за это я была ей благодарна. Госпожа Луми не написала ничего.
Даже после этого денег у меня оставалось много – и всё равно казалось, что недостаточно. Каждый раз, думая о том, что мне нужен отдых, я вспоминала о девочках, которым нужны будут не только стол и кров, но и красивые платья, билеты в театр, образование, дом… Я вспоминала о них – и о бормотании кур за стеной, под которое мы с ними засыпали и просыпались в Ильморе… И соглашалась на очередной выход в Стужу даже тогда, когда можно было отказаться.
Ведь теперь – я знала – в любой момент Стужи могло больше и не быть; и мы со Стромом собирались уничтожить её своими руками.
Хотя бы на съём квартиры не приходилось тратиться. Одно время я подумывала над тем, чтобы найти дом для себя и сестёр – со мною рядом им было бы лучше, чем в пансионе… Вот только могла бы я в самом деле быть рядом? Чаще всего я возвращалась с охоты в ночи, рано утром уходила снова…
Но было и ещё кое-что: мне не хотелось уезжать от Строма.
Я привыкла к тому, что мы всё время вместе – и не из одного только удобства, но о большем я редко смела думать даже наедине с собой. Мы играли в тавлы, разговаривали, тренировались, сидели над дневниками Гасси, читали – каждый своё, время от времени зачитывая что-то особенно меткое вслух, сидя друг напротив друга в гостиной… Угли уютно потрескивали в камине. Ветер дул за окном. В такие моменты мне хотелось, чтобы всё это никогда не заканчивалось.
Иногда я думала: что станет с ним и со мной, если не будет Стужи? Кому мы будем нужны, ветераны ледовых битв, лишённые эликсиров, препаратов, нечеловеческих сил, проводивших незримую черту между нами и остальными? За этой чертой мы были одиноки – но и сильны тоже. Кем я стану в мире без Стужи?
– Кем угодно, Хальсон, – ответил Стром, когда я решилась задать ему этот вопрос. – Ты молода, умна. Ты будешь счастлива, в этом я уверен.
Он ни слова не сказал о себе, а я не спросила. Он, начавший ходить в Стужу почти ребёнком – однажды я надеялась узнать, как так вышло, – полный препаратами, как та карета из сказки, у которой дарами Стужи заменили и колёса, и кузов, и облучок… Осталась ли карета каретой или стала снитиром? В сказке та карета укатилась от хозяина в Стужу.
Стром не мог не думать об этом – о том, что станет с ним самим, если его мир уйдёт. Но он был куда смелее и благороднее меня. Он не знал сомнений – во всяком случае, так мне казалось.
Однажды, когда я ворочалась в огромной пустой постели, пытаясь уснуть, я вдруг услышала странные звуки, доносившиеся снизу – как будто скулил под дверью дома заплутавший в ночи одинокий зверь. Поколебавшись, я пошла вниз.
Огонь в камине совсем догорел, но в комнате было тепло – в Ильморе у меня бы зуб на зуб не попадал.
Простыни под Стромом на узком диване сбились, а сам он лежал как-то странно, закинув руки за голову, тяжело дыша. Ему снился сон – дурной сон – судя по тому, как лихорадочно блестело от пота лицо, по тому, как метались глаза под веками. Во сне он был беззащитен – даже перед моим взглядом, и, раздумывая, что делать, я стояла перед ним в нерешительности и смотрела.
Он был одет в свободные домашние штаны – и ничего больше, и я увидела, как широко раскинулись чёрные реки эликсиров под его кожей. Грудь, живот, руки, плечи были как карта Стужи, и тёмными линиями растекался по ней дравт эликсиров. И шрамы, шрамы – аккуратные стёжки Солли, который штопал и меня саму, – там, где в его тело были вшиты препараты. На груди, животе, плечах.
Мне стало страшно. Что будет, если эликсиры навеки остановятся, прекратят пульсировать в его венах? Препараты погаснут, умрут – рано или поздно. Усвоение наших тел поддерживало в препаратах жизнь, но ни один из них не вечен.
Разумеется, существовала реабилитация – но выдержит ли её Стром? В нём было так много Стужи.
В процессе реабилитации охотничьи протезы заменяли на обычные, требующие обновления каждый год – как те, что поставлялись Кьертанией на экспорт. Это было дешевле, чем продолжать накачивать ушедших на покой препараторов эликсирами, поддерживая всё то, чем снабдили их кропари за время службы.
Что будет теперь, когда вместе со Стужей уйдут и её дары?
Конечно, он не мог не думать об этом – мой ястреб, который думал заранее обо всём, у которого всегда были ответы на все вопросы…
И всё-таки я стояла рядом с ним и чувствовала тревогу.
А ещё – что хочу к нему прикоснуться.
Он снова застонал – тихо, сквозь стиснутые зубы, как будто не давал себе воли даже во сне, и я решилась. Провела пальцами по его лбу, отбросила с лица, испещрённого шрамами, тёмную прядь.
– Эрик… Проснись. Тебе приснился кошмар.
Он открыл глаза и перехватил моё запястье – стиснул крепко, до боли. В его глазах – тёмном и золотом – плясало безумие, и мне стало страшно. Спросонок он как будто не узнавал меня – подтащил ближе, рывком наклонил к себе.
– Дьяволы… – пробормотал он. – Огонь и кровь… Всюду кровь…
– Эрик! – сказала я громче. – Проснись! Ну, проснись же. – Я прикоснулась к его лицу, стараясь не замечать, что запястью, которое он сжимает, становится всё больнее… И наконец его взгляд стал неспящим, осмысленным.
– Иде, – пробормотал он. – Что ты тут делаешь?
– Тебе приснился кошмар, – повторила я. – Что тебе снилось?
Он всё ещё крепко сжимал мою руку, и я осторожно села на диван рядом с ним, прямо в тепло его постели. Что-то внутри дрогнуло – возмутительно неуместное, человеческое, – но я была препаратором и смогла заставить дыхание успокоиться, а сердце биться ровней.
– Ничего. Ничего… – Он будто впервые увидел собственную руку, сжимавшую мою, и торопливо отдёрнул её, словно обжёгшись. – Всё хорошо, Хальсон. Тебе не стоило спускаться. Иди к себе.
– Ты весь дрожишь. И, мне кажется, у тебя жар. Я разожгу огонь и поставлю чайник.
– Я в порядке, – сказал он, но на этот раз не велел мне уйти, и я осталась.
Спустя несколько минут в камине жарко пылал огонь, и яразлила травяной чай по чашкам. Над ними плыл пар – ароматный пар, пахнущий лесом. Домом.
Стром накинул рубашку и сел за стол напротив меня, залпом выпил обжигающе-горячий чай, поморщился и налил себе ещё чашку.
– Хорошо, что ты меня разбудила, – пробормотал он. – Мерзкий сон. Я вижу его время от времени…
– Что за сон? – спросила я тихо. Обычно я бы не решилась задать столь личный вопрос, но в полумраке многое казалось возможным.
– То, что я видел под Арками, – сказал он просто, и явздрогнула. Многие препараторы видели нечто на Шествиях. Об этом было не принято говорить, как не принято говорить о детских страхах или первых юношеских фантазиях. И всё же – шёпоты, пьяные откровения, намёки… Все мы знали, что видения под Арками – не редкость. Некоторые полагали, что увиденное предсказывает будущее. Другие считали это глупым суеверием.
– Что это было?
Стром смотрел в огонь:
– Я проходил Арки не так, как ты, Хальсон. Я был ребёнком… И сам не знал, что делаю. Но я помню, что видел, так, будто это было вчера. Лёд… Но и огонь тоже. Кровь… Холод… И одиночество… – Он потёр бровь над изменённым глазом, вздохнул и вымученно рассмеялся. – Если эти видения и вправду что-то значат, Хальсон, мои не предвещают ничего хорошего.
– Я думала, ты не суеверен.
– Я не суеверен. Но эти сны действуют мне на нервы.
– Тогда я выбрала правильный чай. Моя мать заваривала его отцу, когда… – я осеклась.
Я машинально потёрла запястье – должно быть, останется синяк.
– Прости, – сказал Стром. – Сам не понимал, что делаю. Больше не подходи ко мне так близко, когда я сплю, хорошо? – Помедлив, он взял мою руку в свои. – Больно?
В полумраке многое кажется возможным.
– Уже нет, – прошептала я.
– А что ты видела в Арках? – Он всё ещё держал мою руку в своих, и я позволила себе расслабиться. Не думать о том, что это значит. И как показать, что мне это нравится? Я замерла, чтобы не спугнуть его – ничего лучше в голову не пришло.
– Я плохо помню, – честно сказала я. – Всё было как в тумане. Но что я помню точно, так это храмовый зал… Огромный, пустой. Ещё – плач. Тогда я подумала, что детский, а сейчас… Чем-то это было похоже на крик хаара. И мне было холодно – но, думаю, это потому, что мне просто было холодно, – я неловко рассмеялась.
– Да, погода была так себе, – согласился Стром и отпустил мою руку, чтобы налить ещё чая. Я надеялась, что он возьмёт её опять, но этого не случилось.
– Как думаешь, каким будет мир без Стужи? – спросила я, снова подумав о чёрных тропах эликсиров под его кожей. – Мы без Стужи?
– Кто знает. Я читал всё, что мог найти, чтобы составить более или менее достоверную картину… Но Стужа пришла в Кьертанию так давно. Учёные пытаются реконструировать, разумеется, но можно только предполагать. Если восстановится климат, каким он, предположительно, был до пришествия Стужи, на континенте будет зелено и тепло. Океан, окружающий его, тоже потеплеет. Урожаи больше не будут проблемой – кьертанцы смогут обеспечить едой себя, и ещё на экспорт останется. Химмельны… – он запнулся, как будто поняв, что слишком увлёкся. – Роль Химмельнов определённо изменится, – сдержанно произнёс он. – Без Стужи, без армии у них не останется ничего.
– Ты хотел бы, чтобы «их роль изменилась», – сказала я тихо. – Даже если с Сердцем ничего не выйдет. Ты планировал, как…
– Ты обещала не спрашивать, – мягко сказал он. – Запасные планы теперь не имеют значения, Хальсон. Мы найдём Сердце – и проблема Химмельнов решится сама собой. Никто больше не будет запрещать людям ехать, куда они пожелают, жить, как они пожелают…
– Не думаю, что это возможно, – осторожно сказала я. – Любое общество налагает на людей ограничения.
– Верно. Но ограничения в Кьертании станут куда здоровее, когда Стужи не будет. Мы живём в искусственном пузыре, Хальсон. Отрезанные от других народов и стран собственной исключительностью… Здесь никогда не может быть развития, пока это так. А Химмельнам – Химмельнам выгодно, чтобы так это и оставалось.
– Кьертания сразу после того, как Стужа уйдёт, будет лежать в руинах, – сказала я, и Стром кивнул.
– С большой вероятностью. Да. Мы не знаем, к каким последствиям приведёт такая резкая смена климата. Не знаем, что станет со снитирами и дравтом.
– Думаешь, снитиры выживут без Стужи?
– Вряд ли. Но это не значит, что они погибнут сразу.
– А мы? – спросила я, и Стром улыбнулся. – Что будет с нами, с тобой? С препараторами?
– Смотрю, этот вопрос тебя сильно волнует.
– А тебя? Тебя он совсем не волнует?
Стром отвернулся:
– Конечно, волнует. Но это вопрос толерантности к рискам, Хальсон. Меня он волнует гораздо меньше, чем тебя. Это очевидно. Но я не сумасшедший и не самоубийца. Более того, всё, что я делаю, я делаю ради людей… и ради препараторов. Особенно – ради препараторов. Они пострадали достаточно и долго несли эту страну на своих плечах.
– Значит, ты подумал об этом. О том, что именно мы будем делать, когда это случится? Потому что… Я подумала: ведь не смогут ходить поезда, раз им не из чего будет делать ледяные рельсы. И что, если препараты перестанут работать? Тогда не станет ни автомеханик, ни парителей… Города и деревни окажутся отрезаны друг от друга.
– Всё новое рождается на свет из хаоса, – он вздохнул. – Но в выигрыше всегда окажутся те, кто сумеет обуздать хаос быстрее прочих. Я хотел бы рассказать больше, Иде. Но твоё знакомство с помощником Олке, его интерес ко мне… Я не хочу всё усложнять.
– Я бы никогда не рассказала ему ничего, что…
– Прошу, не думай, что это вопрос недоверия. Я верю тебе. Но чем меньше нитей может привести Олке к ответам, тем лучше. Он опасный человек – и готов на всё, чтобы найти ответы, если уж за что-то взялся… А если чего-то не знаешь – это невозможно выведать ни хитростью, ни силой.
Помедлив, я кивнула. Мне хотелось верить в то, что дело и вправду только в этом. Что Эрик знает, что может на меня положиться.
– Пока что просто поверь… мы позаботимся о том, чтобы жертв было как можно меньше. Чтобы новый порядок – может быть и даже, скорее всего, временный, но необходимый – установился как можно скорее. Есть люди, которые думают и просчитывают разные варианты много лет… Вместе мы справимся со всем, что принесёт нам Сердце Стужи.
Так в наших разговорах впервые появились «жертвы». Эрик Стром произнёс это слово буднично, походя. И хотя я, само собой, и без того понимала, что то, что мы задумали, вряд ли будет легко, как летний день в Химмельборге, мне стало не по себе.
В легендах Кьертании вообще ничто не давалось легко. Снитиры, дарившие вечную жизнь или сказочные богатства, пожирали руки, ноги и первенцев. Снежная дева, приносившая детям подарки, своим дыханием замораживала непослушных до смерти. От музыки волшебной флейты владетельницы Аделы сходили с ума те, кто не вовремя её слышал.
Само собой, Сердце Стужи, позволявшее получить над ней власть, должно было запросить ужасную плату.
Но кто знает. Возможно, для разнообразия эта легенда окажется нежной и прекрасной, как весна. Кьертания зазеленеет, покроется цветами, а люди, лишённые привычного образа жизни одним днём, разделённые бесконечными зелёными пространствами, возьмутся за руки и начнут дружно строить новую жизнь, распевая песни.
Возможно.
– Чай и вправду хорош, – сказал Стром сонно. – Глаза закрываются, а завтра в шесть нам надо быть в центре. Иди спать, Иде.
– Если хочешь… я побуду здесь ещё немного… пока ты не уснёшь. Я слишком поздно поняла, как это звучит.
Стром приподнял бровь:
– Это ни к чему. Мне жаль, что я тебя разбудил. Со мною случается… Но беспокоиться не о чём. Ты и так многое сделала. Спасибо.
Поднимаясь по лестнице к себе, я чувствовала, как горят уши, щёки, шея.
Что он подумал обо мне?
Что бы ни подумал – велел уйти. Я зарылась лицом в подушки, натянула на голову одеяло. Теперь я чувствовала себя униженной куда больше, чем из-за того, что Стром не делился со мной всеми планами. Даже не униженной – обиженной, раненой. Стром ранил меня – хотя не сделал ничего плохого.
Мне казалось, я чувствую: Стром неравнодушен ко мне. Он касался меня, втирал мази, говорил ласково, улыбался мне так, как не улыбался никому другому. Я хотела верить, что наши вечера значили для него не меньше, чем для меня, что я важна ему не только в Стуже – и не только как маленькая деталь его большого плана, в который не стоило меня и посвящать.
Но как я могла знать наверняка? Ястреб и охотник – особая связь. Что, если так она и должна выглядеть?
Я ничего не знала о чувствах и страсти, связывающих людей. Разве что из книг – но они ни в какое сравнение не шли с тем, что мог предложить личный опыт. Своего не было – и не с кем было поделиться. С момента, как я стала его ученицей, а после – охотницей, Эрик Стром стал для меня самым близким, самым важным человеком. К нему я приходила со всеми вопросами, он был рядом даже в самые чёрные минуты.
Но теперь, когда всё внутри дрожало и плавилось от стыда, я не могла пойти к нему – потому что, быть может, он догадывался о том, что я чувствую, – и всё равно отослал меня.
А если не догадывался? Почему-то при мысли о том, что все мои терзания и сомнения попросту проходят мимо него, мне стало только хуже.
Впервые мне захотелось сказаться утром больной, никуда не идти; послать к дьяволам и своего ястреба, и Стужу.
Но наступил новый день, и уже скоро мы опять были там, в вечном безграничном холоде, два тёплых огонька – дохни на них ненароком Стужа, и они навсегда погаснут.
«Эрик».
«Иде».
Его голос звучал во мне, как единственный маяк, как одинокая молитва. Но рана не затянулась. Осталось тоскливое, ноющее чувство потери.
Потому что он велел мне уйти.
Унельм. Встречи
Одиннадцатый месяц 724 г. от начала Стужи
Ульм сидел в «Парителе», одном из самых дешёвых кабаков в вечной тени Парящего порта, перед чашкой остывшего гадкого кофе – пить что-то крепче здесь могло быть опасно для здоровья. Именно сюда, в самый шумный и яркий район Химмельборга, он приходил, чтобы побыть наедине с собой – почему-то именно посреди громкой и весёлой толпы путешественников, прибывающих и улетающих, торговцев, носильщиков и зевак это выходило лучше всего.
Сегодня у него был и ещё один повод прийти сюда. Ему написала Лудела, которая хотела встретиться. Он и не думал, что она этого захочет – после того, как Ульм отказался улетать из Кьертании с помощью Мела, – интересно, встречаются ли они ещё с паритером, или Лу уже нашла кого получше? Ульм сделал глоток кофе и поморщился.
Зачем она вообще предложила встретиться – соскучилась или хочет о чём-то его попросить?
Как бы то ни было, разговор с Луделой мог и ему оказаться полезен. Она была родом из Нижнего города – а встреча с Омилией ещё больше укрепила его в стремлении отправиться туда…
Туда, где, судя по всему, бывали все убитые юноши, где свершались на чёрном рынке сделки – а значит, быть может, были проданы те самые глаза – распутать все нити, заслужить восхищение Омилии, подняться как никогда высоко…
И наказать убийцу.
Он снова будто наяву услышал звериный вопль несчастной матери Аллеми и вздрогнул.
– Унельм!
Лудела была тут как тут. С тех пор как они виделись в прошлый раз, она ещё больше похорошела – как будто немного поправилась, и это ей шло. Волосы собраны в два пучка, губы и ресницы густо, смело накрашены, новёхонькая серая форма кропаря сидит как влитая. Унельм приложил все усилия к тому, чтобы не пялиться ей в вырез. Это оказалось непросто.
– Лу. Как хорошо, что ты пришла. Отлично выглядишь. Но… постой, что это у тебя в волосах? – прежде чем она успела опомниться и шлёпнуть его по руке, Ульм достал у неё из-за уха конфету в блестящей обёртке. – Прошу, угощайся.
– Как мило. – Она приняла конфету, уселась напротив него и наморщила носик, осматривая обстановку «Парителя». – Тут ведь, я думаю, кроме этого, есть нечего?
– Ну, скажем так, кухня – не самая сильная сторона этого заведения.
– Тогда, видимо, здесь есть чего выпить?
– Отличная идея, но не советую брать тут алкоголь.
– Зачем вообще было предлагать встречаться в такой дыре? – буркнула она, и Унельм улыбнулся.
– Я ценю это место за атмосферу. – Он не шутил, или не совсем шутил. Да, стойка тут блестела от застывшего жира, зелёные бутылки на полках были тусклыми от слоя пыли, а единственными украшениями служили связки старых лётных шлемов и перчаток паритеров и пожелтевшие от времени билеты на парители, расклеенные по стенам, но Унельму тут нравилось. Всё здесь говорило о странствиях, и публика бывала необычная.
– Понятно. – Унельм вдруг заметил, что она нервничает – и вряд ли из-за странного кабака. Её пальцы, сплетённые над столом, подёргивались. Возможно, она и накрасилась так ярко, чтобы скрыть неуверенность.
Значит, она всё же пришла попросить о чём-то. Или дело было в другом. Может, рассталась с Мелом?
– Как твои дела, Лу?
– Лучше некуда. – Её глаза говорили о другом. – А ты не слышал? Среди рекрутов нашего года я в первой сотне рейтинга… По всей стране. Мне теперь больше платят. Мел говорит, скоро будем гулять на мои.
Сам Унельм в рейтинг даже и не заглядывал – толку. Вот имя Сорты наверняка где-то там, на первых строчках.
А Мел, значит, так и не исчез с горизонта – что ж, тем лучше.
– А как твои дела? – спросила она после того, как всё же заказала у подавальщика снисса с яблочным соком. – Я читала про все эти жуткие убийства в газетах… Ты что же, расследуешь это дело?
Они обменялись последними новостями, и над столом повисло неловкое молчание, похожее на непролившуюся грозовую тучу.
– Слушай, – сказала наконец она, потупя глаза в обрамлении неестественно длинных ресниц, – я вот подумала, что слишком уж разобиделась на тебя тогда – ты, верно, помнишь…
– Не о чем говорить, – бодро отозвался Унельм. – Тем более что ты ошибаешься: я ничего уже и не помню.
– Вот как, – пробормотала она, и он понял, что сплоховал. – Что ж, этого следовало ожидать, фокусник. Я ведь была просто временной историей, так? И когда от меня ничего стало не нужно…
– Ты сама хотела, чтобы всё это было временной историей, – заметил Ульм. – И, кажется, сейчас это тебе от меня что-то нужно. Или нет?
Лудела вспыхнула, и Унельму тут же стало её жаль.
– Ну, не обижайся, пожалуйста, Лу, – сказал он примирительно. – Давай помиримся, а? Временная, не временная – причём здесь это? Я всегда считал тебя своим другом. Ты мне важна, правда.
Её ресницы дрогнули, и вдруг Лудела начала плакать. Ульму ничего не оставалось – он подсел к ней ближе, приобнял за плечи.
– Я бываю такая дура, – всхлипывала она. – Что же мне делать, что делать…
– Ну, не плачь, Лу, ты чего? Все знают, какая ты умница. Кого угодно спроси!
Мало-помалу её рыдания начали утихать, и она крепче прижалась к Ульму. От её груди так и веяло жаром, и, к своему стыду, он чуть помедлил, прежде чем пересесть.
– Ульм, мне надо кое-что тебе сказать.
Он был совсем не готов выслушивать её любовное признание. Он не хотел обижать её, и уже пожалел, что пришёл – но теперь деваться было некуда.
– Что же это?
– Я тебе наврала, – выпалила она, и это было совсем не то, чего он ожидал.
– Наврала? Но о чём?
Лудела шмыгнула носом и принялась промокать потёкшую с ресниц краску не слишком чистой салфеткой.
– Ну, помнишь, когда у Мела были… проблемы, – она понизила голос, – я сказала, что это всё из-за меня? И помнишь – я сказала, что не знаю заказчика?
Унельм кивнул. Он вдруг ощутил странный азарт – как будто то, что собиралась сказать Лудела, имело прямое отношение к его судьбе.
– Так вот… на самом деле знаю. Потому-то у меня сейчас и проблемы. И я подумала, может… – Лудела запнулась. – В смысле, ну ты же теперь почти охранитель, и, может…
– Слушай… – Ульм показал подавальщику, что тоже хочет выпить. – Расскажи мне всё с самого начала, ладно? А я подумаю, что могу сделать.
– Ты говорил, тут пить нельзя.
– Это да… Но риск делает жизнь ярче, красавица из Химмельборга. Рассказывай.
Старое прозвище, кажется, немного её приободрило – на это Ульм и рассчитывал.
– Ну, в общем, я же говорила тебе, что я родом из Нижнего города… и что не люблю там бывать. С тех самых пор как меня взяли в препараторы, я решила, что больше туда никогда не пойду. – Лу провела пальцем по краю стакана, и взгляд её был отсутствующим.
– Но почему?
– Ты бы понял, если бы родился там, – она рассмеялась, но невесело.
– Я тоже не из богатеев, как ты знаешь.
– Знаю. Но только… это другое. В Нижнем городе ребята лет с пяти уже знают, что почём. Если уж родился там, никогда из грязи не вылезешь – а мне вон как повезло. Так что я решила о нём забыть… Не оглядываться.
– И ты никогда не скучала?
– По некоторым местам не скучают. Только радуются, что удалось оттуда выбраться. Кроме того, мне там всё равно не были бы рады. Родителей давно нет, сестрица ушла из дома, ещё когда я совсем мелкой была… к тому же я теперь препаратор. А их в Нижнем городе не особо жалуют, если они… ну, не по делу туда приходят, конечно.
– Делу?
– Сам знаешь, какие у наших там бывают дела.
– Не понимаю, почему можно не жаловать препараторов, – заметил Унельм. – Ведь рекрутов берут отовсюду?
– Что с того? Там тебе скажут: раз не хватило мозгов спрятаться от Арок, сам виноват, что служишь Химмельнам. Но я сама пошла на Шествие, и мне повезло. Если бы нет – я бы, наверное, всё равно оттуда ушла. Не знаю куда. Искала бы работу, любую, только бы не там.
– Всё это странно, – пробормотал Ульм. – Что значит «служишь Химмельнам»? Препараторы согревают и обеспечивают и Нижний город тоже, разве нет?
– Всякое случалось. – Лудела понизила голос. – В годы, когда случались бунты – я сама не застала это время, но мне рассказывали, – владетели использовали погодный контроль против Нижнего города… Самые слабые замерзали в своих постелях. После этого остальным приходилось сдаться.
Унельм вспомнил ильморские зимы – те, которым он сам стал свидетелем, и те, о которых знал только по рассказам старших.
Не было оправдания тем, кто решил использовать холод как оружие.
– Это ужасно. Я никогда об этом не слышал…
– Неудивительно. В газетах о таком не пишут. Последние годы всё спокойно, потому что Охрана и Нижний город… ну, можно сказать, договорились. Чтобы изменить Нижний город, нужны были бы огромные деньги. Проще делать вид, что его нет… Кроме того, и от него Кьертании бывает польза.
– Ты сказала, что решила о нём забыть. Но, видимо, не вышло?
– Вроде того, – Лудела отодвинула пустой стакан и махнула подавальщику. – У меня там, видишь ли, осталась подружка… Мы с ней с детства были не разлей вода, но потом оказалось, что мы от жизни совсем разного хотим. Я ей, знаешь, предлагала попробовать переехать вместе со мной. Найти службу где-то в Верхнем городе, или хоть на фабриках или вышках… Но она сказала, что ей и там, где она родилась, неплохо. Она в такие дела влезла… – Лудела запнулась, видимо, прикидывая, что можно сказать Ульму, а о чём упоминать не стоит. – В общем, нехорошие дела. Но мы продолжили дружить, видеться иногда… С ней я не могла порвать совсем, с концами. Она меня столько выручала, знаешь… В общем, мы видались. А потом, когда я уже с Мелом встречалась, я взяла и ей про него сболтнула. Мы, знаешь, выпили, и она хвалилась тем, как у неё всё в Нижнем городе складывается, что и у меня могло бы, ну и мне захотелось… Глупо, я знаю.
– И ты сказала, что встречаешься с паритером?
– Ну да. Что он в другие страны летает, и меня когда-нибудь возьмёт, – Лудела уныло чертила пальцем по столу, – ну а уж она, видно, потом сказала об этом кое-кому другому. Он ведь перевозил контрабанду по мелочи и раньше – только внутри Кьертании, я тебе говорила… Это было так, по глупости. Знаешь, ребята из богатых семей не такие, как мы. Они делают глупость не потому, что не могут иначе, – а просто потому, что без глупостей им скучно.
– Ну, может, не так-то мы и отличаемся, – вставил Ульм, и Лудела закатила глаза.
– Ах да, прости, я забыла, с кем говорю. Короче… я сказала ей об этом, и…
Ульм, видно, не справился с собственным лицом, потому что Лудела осеклась.
– Ты сказала ей, что он занимался контрабандой? Лу, как ты могла это сделать? Прости, просто это…
– Да знаю я, – огрызнулась она. – Просто её, знаешь, было не впечатлить приличным мальчиком из хорошей семьи, ну и… короче, они вышли на него и потребовали помочь. С крупным грузом… я рассказывала, с каким. Пообещали, что если он это сделает, хорошо заработает – и потом его сразу оставят в покое. Конечно, ему не надо было соглашаться – но они надавили, начали угрожать, ну и…
– А потом появился я.
– Ну да. Я не знала, что делать. Решила, пусть лучше так… Если бы Мела ещё и охранители поймали, не знаю, что бы мы делали…
– И теперь те люди арестованы, – пробормотал Унельм. – А вот заказчик – нет…
– Ну да. Я не знаю, чего ждать, Улли. – Лудела заговорила быстро и тихо, и глаза её забегали – прежде Унельм никогда не видел её такой. – Тот, который говорил с Мелом, погиб…
Это Унельм помнил хорошо. Бородача на полу ангара, тёмную лужу у его головы. Тогда впервые при нём умер человек.
– Двое других Мела не видели, даже его имени не знали – во всяком случае так тот, другой, сказал, но можно ли верить? А главное – заказчик. Что он теперь думает? Что мы подставили его людей нарочно? Он ведь не знает, что вы и так на них вышли, не знает…
Унельм вздрогнул. Он порадовался тому, что Лу не знает – и никогда не узнает о его блефе. Что если бы не он – и её доверчивость, – они с Мелом не очутились бы в этой ситуации.
– Я боюсь, и Мел тоже. Все эти месяцы… Ждём, ждём, но ничего не происходит.
– Может, он о вас просто забыл?
– Верран ни о ком не забывает, – мрачно сказала Лудела, снова часто моргая ресницами. – Я знаю.
– Верран, – повторил Унельм. – Тот самый? Владетель Нижнего города?
– Ты о нём знаешь?
– Только имя. Он и вправду там… ну… главный?
– Не всё так просто. Нижний город велик, и там много… серьёзных людей. Верран – один из них очень давно. Игорные дома, притоны, большая часть чёрного рынка, – Лу заговорила так тихо, что Унельму пришлось перегнуться к ней через стол, – в его руках. И он много чего знает… на него работают разные люди. И ничего он не забывает. Если он пока до нас не добрался, так у него, наверно, есть на то причины. Но если доберётся… – Лу вздрогнула, и её щёки приобрели нежный салатовый оттенок. – В общем… я и подумала… ты же почти охранитель, так?
– Вроде того, – осторожно признал Унельм. – Только не пойму, чем это нам поможет.
– Ну как же… – Лудела робко улыбнулась. – Расследование ведь кончено. Я подумала: может, ты поговоришь с газетчиками… Расскажешь им, как на самом деле всё было. Верран наверняка узнает, прочтёт, и тогда…
– Лу, это безумие. Даже если бы я хотел – я не могу. Расследование ещё идёт. Меня отстранят от службы, если выкину такое, и правильно сделают.
Лудела закусила губу, и её бледное личико под слоем пудры посерело. Кажется, он лишал её последней надежды, и Ульм поспешил заговорить:
– Слушай… мне всё равно нужно в Нижний город. Может, я что-то и придумаю. Там, на месте. Только нужно подумать что.
– Тебе нужно? – медленно повторила Лу. – В Нижний город?..
