Яна Жемойтелите
Хороша была Танюша
Ночью ощутимо подморозило. Слышнее трещали стены старого дома, как это всегда случалось в сильные холода. А рано утром Танюшку разбудили крики с улицы. Какие-то люди отрывочно перекрикивались прямо возле дома, где-то в отдалении истошно вопила женщина. Выглянув в окно, Танюшка заметила Настю, которая уже стояла у забора в наброшенной на плечи курточке и с голой головой. Высунувшись в форточку, Танюшка ее окликнула, однако Настя отмахнулась, как будто занятая чем-то очень важным. И, хотя все ее занятия считались очень важными, Танюшка все-таки наскоро оделась и выскочила на улицу, потому что крики не унимались.
Настя встретила ее во дворе. Пряча нос в курточку, она взяла Танюшку за руку и, ни слова не говоря, отвела назад в дом. В прихожей, поскольку Настя не прерывала молчания, сосредоточенно глядя в пол, Танюшка не выдержала:
– Да что там случилось?
– Не шуми ты, – тихо ответила Настя. – Гера Васильев умер.
– Как это? – Танюшка даже не поняла, что такое говорит Настя.
– Утром возле магазина нашли. То ли по пьянке замерз, то ли…
– Что?
– Что тут у вас вчера случилось? – Настя пыталась говорить шепотом, чтобы не слышала мама.
– Ничего… Ну возле калитки стоял. Пьяный уже. А Костя его выпроводил. Я-то чем виновата, если гулять с ним не захотела?
– Вот и молчи в тряпочку, поняла! – погрозив Танюшке кулаком, Настя прошла на кухню.
Танюшка вернулась в свою комнату и, усевшись на кровать, принялась механически расчесывать волосы, заплела косу. Она никак не могла взять в толк, как это вообще Гера умер. И что же получается, теперь его нет? Как это нет? Ведь только вчера он был. Был! И может ли так быть, что она действительно виновата в его смерти? Уже только потому, что грубо ответила, посмеялась: закусывать, мол, нужно? «Кильку, говорю, возьмем» – перед глазами вырос Гера с редкозубой улыбкой. Господи, если б можно отмотать назад ленту времени, как катушку магнитофона, она бы купила Гере эту проклятую кильку вместо сыра, даже две банки…
На кухне хлопнула дверца холодильника. Наверняка Настя сейчас преспокойно кромсает на бутерброды сыр, ничуть не заморачиваясь по поводу Гериной смерти. Танюшка наконец встала с кровати, кое-как заправила постель, пытаясь отогнать мысль, что скрывает следы своего преступления. А преступление состояло в том, что она преспокойно спала – в то время как Гера замерзал на крыльце магазина. Что он чувствовал в свои последние минуты? Или вообще ничего не чувствовал, потому что был в стельку пьян и даже не понимал, что помирает?
Утерев сухие глаза, Танюшка пошла на кухню. Настя преспокойно уминала вчерашние пироги, шумно прихлебывая чай по привычке делать все наперекор. Мать сколько раз говорила ей, чтоб она не прихлебывала, нет, она нарочно…
– Ты чего смурная? – спросила Настя с легкой издевкой. – Или Геру жаль?
– Человек все-таки…
– От этого человека Верка Буркина на днях аборт делала, это как?
– Ну раньше надо было Верке соображать.
– Ты у нас одна такая умная, да? Дала бы Герке, жив бы остался.
– Да заткнись ты, Наська! – Танюшка в сердцах выскочила было из кухни, но тут же вернулась: – А мама где?
– За хлебом пошла. Жди – принесет новостей. Да не дуйся ты. Мне, может, Герку тоже немного жаль, только я виду не показываю по привычке.
– Это по какой такой привычке?
– У нас в баскетболе так: мячом двинут в лоб, а ты виду не подавай, терпи, оно само и пройдет.
Нет, как Настя могла так спокойно рассуждать про какой-то там баскетбол, когда… Впрочем, ее же не было дома, когда Гера стоял под фонарем. И что же теперь будет? Арестуют, повезут на допрос? Она представила, как к дому подъезжает машина с зарешеченным оконцем и ее выводят в наручниках на глазах у всей улицы…
Нудный голос радиоточки сделался до боли слышимым, вплелся в ткань размышлений. Танюшка пыталась зацепиться за «инициативы Леонида Ильича» и «поступательное движение», но не улавливала смысла слов.
Мать вернулась из магазина, как темная туча, молча прошла на кухню, выгрузила на стол батон и буханку. И уже по одному ее виду, по тому, как она обреченно смотрела, вернее, ни на кого смотрела, приклеив взгляд к выложенному на стол хлебу, Танюшка поняла, что дело совсем плохо и что она безусловно виновата. Она одна.
– Ой, дочка, – наконец выдохнула мама, тяжело опустившись на стул и наконец взглянув Танюшке в лицо. – В очереди только и разговоров, что это ты Геру загубила.
Танюшкино сердце сжалось и ухнуло куда-то вниз, в пропасть. Крепко зажмурившись, она потом быстро распахнула глаза в надежде, что все это только снится. Однако ничего не изменилось.
– Это чего вдруг она-то? – вступилась Настя. – И кто это так решил?
– Ну… все, – мать убежденно кивнула. – А если все так решили…
– То что? – Настя не отступала. – То это значит правда, так, что ли, по-вашему?
– Почему по-нашему? Я разве что говорю? – в голосе матери прорезались слезы. – Только не любят тебя здесь, Танюшка. А если уж люди не любят…
То есть как это ее не любят? Разве можно не любить ее – такую красивую, приветливую, честную? Она-то думала до сих пор, что ее любят абсолютно все.
– Вон, Герка ее любил, и что? – хмыкнула Настя, как бы подтвердив ее мысль.
– Ему же вчера еще Костя двинул, – добавила мама. – Я-то не знала, да рассказали.
– Это кто кому двинул? – Танюшка очнулась. – Костя просто пьянь со двора выпроводил. А что еще оставалось делать? Чаю предложить с пирогами?
– Так-то оно так… – мама немного успокоилась. – Ты, Танюшка, сегодня из дому не выходи. А если кто явится по твою душу, мы скажем, что к сестре поехала в город.
В полдень по телевизору начался фильм «Не могу сказать “Прощай”», который все уже видели в кино, но Танюшка решила посмотреть еще раз вместе с мамой, потому что ей очень нравился главный герой, которого играл Сергей Варчук. То есть ей нравился именно сам Сергей Варчук, а не тот парень, которого он играл. Парень был попросту сволочь, влюбился в какую-то размалеванную куклу с пережженными волосами, бросив девушку Лиду, так похожую на Настю. Сходство и мама заметила. В тот момент, когда Лида на грузовике обрызгала грязью свадебную процессию, у мамы покраснел нос и она даже всхлипнула. Танюшка тем временем думала, хорошо ли она поступает, что смотрит это кино, в то время как Гера лежит мертвый. Где? Дома или в морге? И если бы она купила вчера банку кильки, он бы сейчас тоже сидел и смотрел кино… И все-таки Танюшке очень нравился Сергей Варчук. Имя Сергей ей тоже нравилось. Настоящее мужское имя.
Мельком бросив взгляд в окно, Танюшка заметила во дворе высокого мужчину, который, с любопытством озираясь, направлялся к дому. Танюшка вскочила и, прихватив теплый клетчатый плед, метнулась в свою комнату, бросив маме на ходу: «К нам кто-то идет». Она слышала через дверь, как мать впустила человека в дом и некоторое время объяснялась на пороге, потом проводила в комнату, непрестанно оправдываясь: «Ну так что ж, ну так что ж…» Следователь – Танюшка поняла, что это следователь, – что-то говорил по поводу проверки сообщения о преступлении. «Какого преступления?» – допытывалась мать, делая вид, что ей ничего не известно. «Да вот вчера гражданина Васильева мертвым нашли. Свидетели говорят, что у него вечером конфликт произошел с вашим родственником». Мать настаивала, что ничего такого не знает. Наконец в разговор встряла Настя, до сих пор тихо посиживавшая в своей комнате.
– Какой еще конфликт? Гера к нам пьяный ломился, вот Костя его и выставил.
– По голове бил? – спросил следователь.
– С чего вы взяли?
– Соседи видели, как Гера по улице шел и держался за голову. А вы, гражданочка, Татьяна Брусницына будете?
– Нет, я ее сестра Анастасия Брусницына.
Танюшка еще подивилась, как смело, даже дерзко Настя разговаривает со следователем. Просто Зоя Космодемьянская на допросе.
– А лет вам сколько? – следователь зашуршал бумагами и прокашлялся.
– Шестнадцать.
– Несовершеннолетняя, значит. Так вы сами видели, как Герман Васильев ломился к вам в нетрезвом состоянии?
– Нет, но мне рассказывали. Да это все видели, как он пьяный по улице шлялся. Он каждый праздник…
– И вы тоже этого не видели, Айно Осиповна? – следователь обратился к маме.
– Это… я…
– А где же еще одна ваша дочь, Татьяна Брусницына? – спросил следователь с таким напором, что Танюшка поняла, что он пришел исключительно за ней.
– Так она… – мама запнулась, неспособная врать даже в критической ситуации, и Танюшке стало очень стыдно за то, что она прячется, заставляя маму и Настю ее выгораживать.
Она робко вышла из комнаты, по-прежнему кутаясь в плед в попытке создать вокруг себя защитный слой. Взгляд у следователя был цепкий, испытующий и точно просвечивал всю ее даже сквозь этот плед.
– Что же вы, Татьяна Брусницына, от меня прячетесь?
– Я приболела немного, – все-таки соврала Танюшка. И ей тут же сделалось так неудобно за свое вранье, что она вспыхнула до корней волос, боясь даже и взглянуть на следователя.
Следователь спросил, что она может сказать по поводу инцидента у калитки прошлым вечером. Танюшка рассказала, как оно было, и что Костя Геру вовсе не бил, и что у Кости есть даже медаль «За отвагу» и вообще он контуженный. Пока она говорила, следователь что-то быстро писал на желтоватом листке. Потом, подняв глаза, спросил:
– У вас были отношения с Германом Васильевым?
– Нет, да вы что! Клеился он ко мне, ну так мало ли кто там клеится. Я не хотела никаких дел с ним иметь!
– Что же, он преследовал вас?
– Да просто пьяный он был вчера! С пьяным какой разговор?
– Понятно, – следователь произнес как-то полувслух, даже хохотнув. – А что это румянец у вас во все щеки? Жар?
– Говорю, простыла, – Танюшка смешалась.
– Еще несколько вопросов, – следователь опять уткнулся в бумаги. – Вы работаете? Учитесь?
– Учусь. В университете на первом курсе. Отделение финского языка.
– Понятно, – следователь опять стал что-то записывать.
– А что же теперь будет? – не выдержала Танюшка.
– Что будет? – следователь оторвал глаза от бумаги и очень внимательно посмотрел на Танюшку. – Будет судмедэкспертиза, а потом, как говорится, вскрытие покажет.
– Что… покажет? – От слова «вскрытие» Танюшке сделалось нехорошо и очень страшно.
– Действительную причину смерти Германа Васильева, – бесстрастно ответил следователь. – А вы пока подпишите вот здесь: «С моих слов записано верно».
– Зачем это?
– Затем, что я ничего не присочинил в ваших показаниях, – так же бесстрастно пояснил следователь.
– Подписывай, Танюха, не дури, – встряла Настя.
– Ладно, – Танюшка поставила свою подпись.
– Но вы же даже не прочли, – сказал следователь.
– А это ничего, мы вам верим, – мать ответила за Танюшку. – Вы человек уж больно симпатичный.
И только тут, переведя дух, Танюшка заметила, что следователь действительно очень симпатичный парень с яркими синими глазами и копной темных упругих кудрей. Такие кудри, наверное, хорошо наматывать на палец… Ой, да что же это! Он ведь следователь!..
– Если вспомните еще какие-то важные детали, сразу же мне звоните. Телефон я вам сейчас напишу…
Он оставил на столе листок с номером своего телефона и уже в прихожей, застегивая куртку, напоследок сказал:
– Я вам посоветую – уже не в рамках дознания – пока что меньше общаться с соседями.
Когда он ушел, Танюшка заглянула в листок, оставленный на столе. Там было написано крупным уверенным почерком: «Сергей Петрович Ветров», а ниже – пятизначный номер следственного отдела. Танюшка свернула листок вчетверо и на всякий случай спрятала в ящике письменного стола, за которым они с Настей попеременно делали домашние задания.
Танюшка сама понимала, что выходить из дому следует, только если приспичит. То есть сегодня не приспичит точно. Да и зачем ей вообще общаться с соседями? Поговорить по душам можно только с Маринкой Саволайнен. Во-первых, она не растреплет, а во-вторых, Маринка ей даже ближе, чем родные сестры. Они вместе ходили в школу, теперь – в университет. И вместе после занятий возвращались автобусом на свой силикатный завод…
Раннее утро 9 ноября было привычно темным и тихим. Хотя сегодня эта тишина настораживала, исполненная скрытой тревоги. Темные фигуры на конечной остановке покорно ждали автобуса, вглядываясь в дорогу, терявшуюся за спящими домами. Желтый фонарь, по старинке подвешенный на проволоке, раскачивался над остановкой, слегка дребезжа. Маринкина вязаная шапочка, яркая, как ягодка, мелькала маячком среди темных бесформенных силуэтов. Маринка! Танюшка прибилась к ней, желая раствориться, сделаться невидимой в подсвеченных сумерках. Однако все взгляды были привычно обращены к Танюшке – будто сотканной из инея в приталенном светло-сером пальтишке и белом ажурном платочке. И теперь она читала в этих внимательных взглядах откровенное любопытство, осуждение и даже боязнь. Как же, погубила такого парня!
– Не обращай внимания, – шепнула Маринка, – уроды они все, поняла? И кто бы тебе что ни сказал, ты, главное, помни, что он – такой же урод, как Гера.
– Ага, – кивнула Танюшка.
Толстая тетка, плотно упакованная в искусственную леопардовую шубу, поднырнула сбоку и каркнула так, чтобы слышали все:
– Ишь, вырядилась, пигалица. Глаза-то бесстыжие…
– Вам какое дело!
– Смотри, доиграешься, – прошипела тетка, уже залезая в автобус и нагло расталкивая попутчиков.
– Ты только в группе не рассказывай никому, – Маринка шепнула Танюшке в самое ухо, когда они устроились в самом хвосте автобуса, прижатые к стеклу. – Милиция вряд ли доберется до универа, Гера же не у нас учился.
– Да хватит уже об этом. Я еду на занятия и больше ничего не хочу знать.
Танюшка в который раз подумала – как Маринка может жить с таким неинтересным круглым лицом, серыми волосами и глазками, похожими на оловянные пуговицы. Одевалась, правда, она необычно, сама вязала себя вещи по моделям журналов мод, но в остальном… Осенью она как-то быстро и нехорошо похудела, сразу стало заметно, что ноги у нее немного кривые…
– Ты сделала упражнения на внутренне-местные падежи? – спросила Маринка, чтобы поменять тему.
– Да где там сделала! – ответила Танюшка с досадой.
– Ладно, у меня спишешь, первой парой история КПСС. И зачем только нам знать, когда состоялся этот первый конгресс Третьего Интернационала?..
– А ты знаешь, что ли? – Танюшка хмыкнула.
– Представляешь, знаю! В Москве в 1920-м. Мне стоит один раз услышать…
– А ты слышала, что там люди говорят?
– О чем?
– Да о Гериной смерти, о чем же еще! Будто это Костя его ударил по голове…
И дальше вился этот разговор, не прояснивший ничего, но и бесконечно окунувший Танюшку с головой в прошедший день, в котором уже ничего нельзя было изменить.
Лекция по истории КПСС тянулась мучительно долго. Вел ее старый коммунист Черкесов с громовым голосом, мгновенно пресекавший всякое шевеление в аудитории. Танюшка не записывала и даже не делала вид, что записывает, просто сидела и тупо слушала раскаты густого голоса. Черкесов, четко печатая каждый шаг, расхаживал между рядами, и студенческие головы все ниже склонялись над тетрадками, будто в ожидании удара карающего топора. Вот интересно, он дома точно так же велит громовым голосом подать ему котлеты или свежую рубашку? – вскользь думала Танюшка. И жена тут же подчиняется? Тогда зачем вообще выходить замуж, если кто-то будет тобой командовать?
– А вам что, неинтересно? – грянул Черкесов, остановившись рядом с Танюшкой. Наверняка он заметил ее пустую тетрадь.
– Почему? Очень интересно, – Танюшка подняла на него глаза.
– Тогда сообщите мне, когда состоялся второй конгресс Третьего Интернационала.
– В Москве в 1920 году.
– Иди ты! – выскочило у Черкесова. – Фамилия как?
– Чья фамилия?
– Ваша фамилия как, спрашиваю!
– Брусницына.
– Зачет сдашь, Брусницына, – он отцовским жестом потрепал ее по плечу и двинулся дальше, печатая стра шные шаги.
К концу второго часа голос Черкесова чуть осип и сам он подустал и примостился за кафедрой у окошка. Танюшка слушала вполуха о том, что ко времени провозглашения «эпохи развитого социализма» в Советском Союзе происходит становление нового типа личности с иной, чем прежде, иерархией ценностей. Потребности в автомобилях, дачах, модных вещах и украшениях, объективно возникающие в силу усложняющегося общественного производства, перехода от коммуналок к отдельным квартирам, просто не могут быть удовлетворены ни по масштабам средней зарплаты советского человека, ни по производственным возможностям советской экономики. Черкесов явно отошел от заявленной темы лекции, но Танюшку это мало интересовало. Она сидела и думала, что вот же идет себе лекция как идет, и никому нет до нее особенного дела. От нее никто ничего не требует, главное – тихо сидеть и не выдергиваться. Минут за пятнадцать до конца дверь в аудиторию приотворилась, и кто-то вызвал Черкесова в коридор. Первые ряды шепотком сообщили, что вроде бы это парторг, а он по ерунде дергать не станет. Черкесов исчез за дверью и вскоре прогремел в коридоре: «Что, прямо сейчас? А до конца лекции нельзя подождать?» Вернулся с крайне возмущенным лицом и коротко скомандовал:
– Брусницына? В партком с вещами!
Танюшка приросла к месту.
– Чего расселась? – рявкнул Черкесов. – Я выразился понятно: на выход в партком! Срочно!
Танюшка, кое-как запихав в сумку тетрадку, на негнущихся ногах зашагала к двери, чувствуя спиной горячие буравящие взгляды. Ей казалось, что всем про нее уже все известно, иначе бы они не обжигали ей спину. Уже на пороге она обернулась, громко произнесла «До свидания», как бы прощаясь навсегда, и уловила ответный отчаянный взгляд Маринки.
– Ленина законспектируй к следующему вторнику! – не зло погрозил ей вслед Черкесов.
– Ага!
Она вышла в пустой оглохший коридор, в котором ждал ее парторг университета в ярко-малиновом кричащем галстуке, но затертом костюме. Они пошли в кабинет на втором этаже рядом с канцелярией. По дороге Танюшка думала, что коммунисты и должны, наверное, одеваться нарочито плохо, иначе какие же они коммунисты? Потом она подумала, а чего это она о такой ерунде думает, когда сейчас, вот-вот… Что? Ее исключат из комсомола? Или сразу из университета?..
Парторг, широко распахнув дверь парткома, жестом пропустил Танюшку вперед. Прямо перед собой на стене она увидела карандашный портрет Ленина с лучиками морщин возле добрых прищуренных глаз. А прямо под Лениным, перекладывая с места на место какие-то бумаги, сидел за столом следователь Сергей Петрович Ветров.
И это соседство явным образом намекало на то, что вот за столом сидит человек, который многого достиг, потому что с самого начала шел верным путем, который указал Владимир Ильич. А ты, Танюшка, куда направляешься?
Ее опять кинуло в жар.
Парторг, понимающе кивнув Сергею Петровичу Ветрову, вышел и плотно затворил за собой дверь. Сергей Петрович указал Танюшке на стул. Но она продолжала стоять, решив выслушать приговор стоя, как и подобало гордым самостоятельным девушкам.
– Садитесь, что вы в самом деле, – настаивал Сергей Петрович. – А то мне даже неудобно с вами разговаривать.
Немного поколебавшись, Танюшка все-таки села.
– Я вам только хочу сообщить, – сказал следователь, глядя в стол, – что Герман Васильев умер от алкогольного отравления. Попросту говоря, пил не закусывая, отрубился на крыльце магазина, а к ночи подморозило. Вот, собственно, и все. Ни вы, ни ваш родственник не имеете к его смерти никакого отношения. Так что постарайтесь поскорее забыть эту историю. И впредь держитесь подальше от парней, которые злоупотребляют. Ну, сами понимаете…
– Так что… – спросила она тихо. – Вы меня вот так просто отпустите? И все?
Следователь рассмеялся.
– Я бы вас, Татьяна Брусницына, в других обстоятельствах никуда так просто не отпустил. Но я на службе. Так что ступайте учиться, двоек там поменьше хватайте. А если что – мой телефон у вас есть. Звоните, не стесняйтесь, район у вас криминальный…
Легко кивнув следователю на прощание, Танюшка вышла в коридор и тут только перевела дух. Неужели все? Разгоравшийся за окнами день вспыхнул свежими красками. Еще один долгий-предолгий день, который у нее уже никто не отнимет.
Десятое ноября 1982 года начиналось, как любой другой день. Танюшка к восьми поехала на занятия, ничуть не заморачиваясь по тому поводу, что сегодня утром хоронят Геру. На пять часов были назначены поминки, на которые должно было прийти полпоселка. Ну и пусть. Танюшка с мамой спокойно пересидят эти поминки дома. Будет повод наконец-таки плотно позаниматься финским и подтянуть «хвосты», которые она успела за осень отрастить.
Автобус уверенно вез пассажиров вперед сквозь холод и тьму. Иногда во время утренних поездок в университет Танюшке приходило в голову, что вся большая страна точно так же едет куда-то вперед сквозь вечный холод, тьму, вопросы, где достать сапоги, где вообще все достать, включая простую еду. Черкесов верил, что рано или поздно грянет коммунизм. И все-таки однажды обмолвился, что СССР действительно превосходит США по уровню производства угля, кокса, тракторов, цемента. Железной руды, к примеру, добывается в шесть раз больше, чем в США, но примерно во столько же меньше производилось предметов потребления. При этом по производству электроэнергии мы далеко позади Америки, а про всеобщий подъем культуры и говорить не стоит, достаточно зайти в любую деревенскую библиотеку с прогнившим полом, которую посещают одни пенсионеры и школьники. Рабочие книг не читают. Они так выкладываются на производстве, что уже не до книжек. Все тогда еще подумали, до чего же смело он говорит. И даже испугались, что кто-нибудь пойдет и стукнет даже не в партком, а…
Отделение финского языка и литературы держали под особым контролем из-за активного общения студентов с финнами, переводческая практика у них была – это во-первых, во-вторых, у многих были родственники в Финляндии, и во время летних каникул они эту самую Финляндию активно посещали, ели на завтрак мюсли с йогуртом, покупали в обычных магазинах кроссовки и джинсы, а также прочие штучки, о которых советские трудящиеся знали только понаслышке.
Танюшка за границей вообще никогда не бывала, поэтому жить ей было немного легче. Жить вообще легче, если не знаешь, что где-то есть совсем иная жизнь. С другой стороны, бывает и наоборот. Если ты знаешь, что жизнь может быть лучше, ты к ней стремишься, и твоя жизнь соответственно меняется… Впрочем, сейчас Танюшка просто ехала в автобусе и думала о том, что главное – пережить еще и этот день, а там все забудется, затеряется в потоке времени… На остановке «Университет» автобус выплюнул ее вкупе с остальными студентами, и тут же ледяной пронизывающий ветер проник под пальто, прихватил щеки. Спрятав нос в платок, Танюшка добежала до дверей и нырнула внутрь, в фойе, в котором жизнь, казалось, и не останавливалась со вчерашнего дня.
И так же гладко, четко, по расписанию, жизнь покатилась вперед и на этот раз. В словах финского языка – lke- чередовалось с – lje-, а – rke- с – rje- без малейших исключений из правила. Но вдруг на второй паре после пятиминутного перерыва преподаватель финского языка Эйла Энсиовна вернулась в аудиторию с каменным постаревшим лицом и произнесла изменившимся голосом:
– Ребята, объявляю минуту молчания. Почтим память Леонида Ильича.
Все поднялись ошарашенно, безропотно и молча. Молчали даже не потому, что им велели молчать, а просто по растерянности: что же теперь будет, когда такой человек, который вроде бы не имел права умирать, взял и умер. Конечно, никто всерьез не допускал мысли, что Брежнев бессмертен, но вместе с тем думалось так, что уж ему-то не дадут умереть, врачи у нас хорошие, кого угодно вытянут с того света. Потом Эйла Энсиовна разрешила всем сесть и продолжила занятие так, как будто не случилось ничего из ряда вон выходящего. Уже в гардеробе после третьей пары Танюшка услышала мельком: «Ну загнулся старый маразматик – чего переживать-то?» Однако на улице было особенно тихо и даже сумрачно, несмотря на середину дня. Чистый холод обжигал ноздри, и странное чувство проникало внутрь вместе с ледяным воздухом: что-то явно сдвинулось в мире, что-то важное, но перед тем как эта глобальная перемена станет зримой, еще висит небольшая пауза. И будто бы все понимают это, но молчат, поглядывая друг на друга с выражением страха и сострадания.
Именно сострадание и страх парили сегодня в самом воздухе рабочей слободки. Танюшка ощутила их, едва выйдя из автобуса на кольце. Ей чудилось слово «со-стра-да-ни-е» даже в скрипе свежего снега под ее растоптанными сапогами. Только слегка резануло равнодушие природы. В палисадниках деловито порхали дрозды, лакомясь ягодами калины, прихваченными морозом. Цепные псы яростно облаивали прохожих, выслуживаясь за миску похлебки, царственно взирали на мир с высоты черных крон нахохлившиеся шарообразные вороны. Она остановилась возле самой калитки и напоследок внимательно посмотрела на пустынную улицу, которая текла от автобусного кольца к заводской проходной. Обыденный мир, в котором абсолютно все заняты насущными делами, поэтому никто по большому счету не обращает внимания на смерть, будь то смерть большого человека или маленького.
Калитка была распахнута настежь, и от нее к крыльцу вела свежая тропа, которую еще не замело снегом. Танюшка растерянно огляделась, но помощи искать было не у кого, да и мало кто заходил по какому делу. Она пересекла двор и поднялась на крыльцо. Под самой дверью оказалась почему-то рассыпана черная жирная земля, какая-то ветошь, обрывки тряпочек… Она опять огляделась. С черной кроны березы возле самого крыльца на нее с любопытством смотрела ворона, больше ни одной живой души поблизости не было. Танюшка цыкнула на ворону, та нехотя поднялась и перелетела на крышу, не переставая при этом картаво покрикивать.
Едва зайдя в дом, Танюшка взяла в прихожей совок и веник, смела с крыльца всю дрянь, попутно еще дивясь, кто же это мог такое устроить и зачем. Тряпочки она разглядела внимательней, это были обрывки ситцевых простыней в мелкий цветочек или какого-то еще белья, с узелками на концах, появившимися явно неслучайно. Кто-то намеренно вязал эти узелки – но зачем?
По радио передавали исключительно классическую музыку, которая только нагнетала траурное настроение и смутное чувство вины. Танюшка выключила радио, и отовсюду хлынула оглушительная невыносимая тишина. Похлебав щей, Танюшка взялась варить картошку, картошка всегда кстати, а заодно протопить плиту и чуть согреться, потому что в доме было странно холодно, как в склепе. Где-то около трех из школы вернулась Настя. Проглотив что-то на ходу, она, как всегда, собралась по каким-то своим делам и ушла, ничуть не озабоченная смертью Брежнева, да и поминками Геры. Когда наконец с работы вернулась мама, Танюшка первым делом рассказала ей про мусор, рассыпанный по крыльцу, и тряпочки с узелками на концах.
– Где? Где эти узелки? – побледнев, спросила мама.
– В ведро смела.
– Ой, Танюшка, надо было все сжечь! Порчу кто-то на тебя навел, на всех нас!
– Порчу? – Танюшка почти не испугалась, потому что не совсем поняла.
– Есть у нас мастера, бабушка еще рассказывала, не помнишь? – мама распахнула дверцу плиты, в которой еще тлели угли. – Давай сюда свои тряпочки, только руками не бери.
– А чем же?
– Вытряхни из ведра на совок и в печь! Наверняка с кладбища земли принесли, с Гериных похорон.
– А что же теперь будет? – спросила Танюшка с темным отчаянием.
– Сожжем все!
Заполучив совок с заколдованным мусором, мама подула на угли и сунула совок в печь. Потом, прикрыв чугунную дверцу, смела с пола просыпавшуюся земляную пыль и отправила следом в разгоравшееся пламя. Только плотно затворив огненную пасть плиты, она перевела дух. В печке пыхнуло, как будто там разорвался снаряд, заискрило – это было видно через конфорку, и тут же низко загудело в трубе, улетело с дымом в самое небо.
– Мам, что это было? – Танюшка не могла избавиться от гаденького липкого страха.
– Не бери в голову. Давай-ка лучше чаю с тобой попьем, я пряников принесла.
Старый чайник загудел на плите, и от этого стало хорошо и спокойно, как бывало только в зимние вечера. Мама ела пряники, макая их в чай, потому что уже не могла раскусить, и попутно ворчала, что пряники вовсе не такие свежие, как сказали в магазине. Утром, мол, привезли. Может, и привезли, да только они на базе недели две лежали… Танюшке было немного смешно: пряники есть, и ладно. Выбирать не из чего. В магазине только конфеты «дунькина радость» и вафли, набившие оскомину еще в детстве, их всегда на полдник давали в детском саду…
– Мама, а вот как ты думаешь, Брежнев умер – что теперь будет?
– А что там думать? Разве у нас что меняется? Квартиру нам все равно уже не дадут…
С улицы долетел высокий протяжный звук, похожий на дрожание струны, только более резкий и долгий. Потом звук прервался и раздались отрывистые пьяные возгласы, а потом опять этот страшный протяжный звук. Мама первая поняла, что это, и, накинув на плечи шерстяной платок, вышла в прихожую к дверям, велев Танюшке сидеть тихо и помалкивать. Осторожно выглянув в окно, заставленное геранями, Танюшка разглядела, что за калиткой по-собачьи воет в небо Герина мать, которую удерживают за руки двое парней. Захлебнувшись воем и снова набрав дыхания, она выплюнула в сторону их дома, желтого светящегося окошка, черное проклятье и снова зашлась в плаче, норовя вырваться из цепких мужских рук. Теперь Танюшка различала в ее вопле только слово «Змея-а!».
Заперев дверь изнутри на ключ, на второй, нижний замок, который запирали только на ночь, мама вернулась на кухню и зачем-то набросила ей на плечи свой платок, будто желая спрятать.
– Ничего, мне не холодно, мама, – Танюшка дернула плечом, желая освободиться от платка, а заодно и от лишней опеки.
– Ой, не будет тебе тут жизни, доченька, – запричитала мама.
– Что значит не будет жизни? Кто это мне жить не даст? Как будто на них управы нету.
– Кто же мою красавицу защитит от завидущих глаз? Красота не в радость дается, а в наказание…
«Ну, это мы еще посмотрим», – мысленно ответила Танюшка, но вслух говорить не стала. Помыкавшись еще с полчаса без дела, она вспомнила, что собиралась заняться финским, и ушла с тетрадками в свою комнату.
Настя вернулась домой позже обычного, просто очень поздно, минуты три еще провозившись на улице с нижним замком, в дом влетела злая: «Чего закрылись?». Потом, когда ей рассказали про мусор на крыльце и про то, как Герина мать выкрикивала проклятия, она вроде бы отмахнулась, но ближе к ночи, когда мама уснула на своем диване, пришла к Танюшке, залезла под одеяло.
