Ян Рид А что, если умер я?

Глава 1. Паника

Паника. Я умер.

Это не было похоже на свет в конце тоннеля или объятия вечности. Это было так, будто из комнаты, в которой я сидел, внезапно выкачали весь воздух, а вместе с ним – и все смыслы. Мир схлопнулся до размеров моей собственной глотки, в которой застрял последний, так и не сделанный вдох.

Самуэль Рид, пятьдесят два года, автор семи бестселлеров и двух разводов, сидел в своем любимом кожаном кресле в доме на Олд-Бромптон-роуд. Но это был уже не Самуэль Рид. Это было семьдесят килограммов остывающего мяса, упакованного в кашемировый джемпер за четыреста фунтов.

Первая «реальная вещь»:

Я видел себя сверху и чувствовал не скорбь, а брезгливость. Мое тело предало меня мгновенно. Смерть – это не только тишина, это еще и запахи. Мой кишечник расслабился – биологии было плевать на мои литературные премии и статус «голоса поколения». Я сидел в собственном дерьме, и это было самым честным, самым омерзительным итогом моей пятидесятилетней жизни.

Я смотрел на свое лицо. Рот приоткрыт, нижняя челюсть отвисла, обнажая пожелтевшие от табака зубы. И эта нелепая, вывернутая под углом шея… я выглядел как неудачный черновик человека. Но больше всего меня добила деталь, которую я раньше не замечал.

Дырка на левом носке. Прямо на пятке.

Весь мой выверенный годами образ – этот интеллектуальный лоск, этот Кенсингтонский шик – рассыпался из-за одного несчастного клочка поношенного хлопка. И теперь моя экономка, миссис Хадсон, увидит это. Мой сын, который приедет делить наследство и обсуждать права на мои черновики, увидят это. Они будут стоять над моим трупом и думать: «Надо же, великий Самуэль Рид не мог купить себе приличные носки».

Мир продолжал вертеться с оскорбительным равнодушием. На кухне мерно гудел холодильник. За стеной на улице сосед заводил свой «Ягуар», и звук мотора отозвался в моих костях фантомной вибрацией. За окном проехал красный двухэтажный автобус. Люди внутри ехали по своим делам, злились на лондонские пробки, и никто из них не почувствовал, что в доме номер 14 только что исчез целый космос.

Моя смерть была событием планетарного масштаба только внутри моей черепной коробки. Для Лондона я был просто еще одним статистическим случаем остановки сердца в престижном районе.

Я попытался закричать. Это был инстинкт – позвать на помощь, заявить о своей несправедливой кончине. Но крик – это работа легких, а мои легкие теперь были просто мешками с неподвижным, застоявшимся воздухом. Я был заперт в собственном теле, как в испорченном скафандре.

Я остался один. В комнате, пахнущей дорогим табаком, старой бумагой и моей собственной, начинающей остывать кожей. На коленях все еще грелся ноутбук – единственная живая вещь в этом склепе. Курсор на экране мигал после фразы, которая теперь казалась мне эпитафией, написанной моей собственной рукой:

«А что, если умер я?»

Первые несколько часов я еще пытался бороться. Я пытался «вытолкать» себя из этого липкого оцепенения, опрокинуть лампу, оставить след на запотевшем стекле. Но к концу первых суток я сдался.

Смерть оказалась не прыжком в бездну, а бесконечным сидением в комнате ожидания, где единственный экспонат – ты сам.

Прошло два дня. Сорок восемь часов.

За это время я узнал о себе больше, чем за все сеансы психоанализа. Я узнал, как затихает дом, когда в нем перестает биться сердце. Я слышал, как в почтовую щель трижды падали счета и рекламные буклеты – бумажный мусор, адресованный мертвецу. Я видел, как солнечный зайчик медленно полз по ковру, задевая мои окоченевшие пальцы, и уходил дальше, к камину. Солнцу было плевать на Самуэля Рида.

На исходе второго дня мое тело начало меня подводить по-настоящему. Физиология – это безжалостный редактор, она вычеркивает из тебя остатки человеческого. Кожа на моем лице приобрела серый, восковой оттенок, а запах… запах в комнате стал густым и сладковатым. Тем самым запахом, который не спутаешь ни с чем. Запах забытого на солнце сырого мяса, приправленный дорогим табаком «Dosdo».

И вот тогда я услышал это.

Скрежет ключа в замке.

Звук был таким резким, что, будь я жив, у меня бы подскочило давление. Но я лишь наблюдал, как тяжелая дубовая дверь медленно открывается.

В прихожую вошел Джулиан. Мой сын. Мое «великое достижение», с которым я не разговаривал последние три месяца из-за какой-то глупости – кажется, я в очередной раз раскритиковал его выбор карьеры.

– Пап? – его голос прозвучал неуверенно. – Пап, ты дома? Ты не берешь трубку два дня, это уже не смешно.

Он был в своем бежевом тренче, насквозь пропитанном лондонской влагой. В руках он держал пакет с едой из доставки – видимо, решил, что старик Рид опять заперся в творческом запое и забыл поесть.

Я стоял за его плечом (или мне так казалось), и мне хотелось крикнуть: «Уходи! Джулиан, разворачивайся и беги отсюда! Не заходи в гостиную!»

Но он зашел.

Сначала он почувствовал запах. Я видел, как он поморщился, как прижал рукав тренча к носу.

– Боже, папа… у тебя что, снова засорилась канализация?

Он сделал еще три шага. Его взгляд упал на кресло.

Я видел этот момент в замедленной съемке, как настоящий сценарист. Сначала – непонимание. Потом – узнавание. И, наконец, чистый, животный ужас.

Пакет из его рук выпал. Контейнер с тайской лапшой с глухим стуком шлепнулся на ковер, и жирный соус начал медленно впитываться в ворс рядом с моими ногами. С теми самыми ногами в дырявых носках.

Джулиан не закричал. Он просто замер. Его лицо стало белее моего. Он смотрел на то, во что превратился его отец за эти сорок восемь часов: на отвисшую челюсть, на мутные, затянутые пленкой глаза, на пятно под креслом.

– Папа?.. – прошептал он. Это не был вопрос. Это был звук рушащегося мира.

Он сделал шаг назад, споткнулся о пакет.

Джулиан не бросился ко мне. Он не упал на колени, рыдая. Его первой реакцией был страх. Он смотрел на меня не как на отца, а как на нечто опасное, грязное, чужеродное. Я стал для него не человеком, а трупом. Картинкой из криминальной хроники.

И в эту секунду, глядя на его искаженное лицо, я почувствовал первый настоящий толчок. Комната начала вибрировать. Текст на экране ноутбука – «А что, если умер я?» – вспыхнул ослепительно белым светом.

Меня потянуло назад. Прочь из Кенсингтона, прочь от Джулиана и запаха лапши. Тишина Лондона сменилась нарастающим гулом, похожим на звук тысяч работающих принтеров.

Я открыл глаза. Но это были уже не глаза в Кенсингтоне.

Я стоял посреди бесконечного пространства. Под ногами был серый ковролин, над головой – гудящие люминесцентные лампы. И повсюду, насколько хватало глаз, валялись листы бумаги.

Я оказался в Офисе.

Глава 2. Канцелярия тишины

Я стоял посреди бесконечного пространства. Под ногами был серый ковролин, покрытый въевшимися пятнами от кофе и чернильными разводами – следами чужой или моей собственной неаккуратности. Над головой, на недосягаемой высоте, тянулись бесконечные ряды люминесцентных ламп. Они не просто светили; они издавали этот проклятый, сводящий с ума низкочастотный гул. Белый шум, в котором чудились шепоты, обрывки телефонных разговоров и звук работающих печатных машинок.

Этот свет был мертвым. В нем не было тепла лондонского солнца, только стерильная, выедающая глаза белизна, в которой всё казалось плоским.

Я огляделся. Повсюду, насколько хватало зрения, возвышались горы бумаги. Они не были аккуратно сложены в стопки. Это был хаос. Листы А4, обрывки блокнотов, салфетки с нацарапанными фразами, длинные ленты телетайпа – всё это валялось под ногами, как опавшая листва в лесу, который никогда не видел осени.

Я сделал первый шаг. Ковролин под ногами не издал ни звука, но хруст бумаги под подошвой прозвучал в этой тишине как выстрел. Я посмотрел вниз.

Под моей туфлей лежал пожелтевший лист. Я узнал этот шрифт. Моя старая «Оливетти», на которой я писал свой первый роман «Пепел на Темзе».

«…он посмотрел на неё так, будто она была последней надеждой на спасение, но в её глазах не было ничего, кроме холодного отражения его собственного страха…»

Это была страница 142. Черновик. Я вычеркнул этот абзац тридцать лет назад, решив, что он слишком сентиментален. И вот он здесь. Валяется в пыли под моими ногами, в месте, где время не имеет значения.

Я пошел вперед, не зная направления. Здесь не было стен, не было дверей, не было окон. Только бесконечные ряды дешевых офисных столов, которые уходили в перспективу, сливаясь в одну серую линию. На столах не было компьютеров – только пепельницы, полные окурков, и пустые кружки с засохшим ободком чая.

Вторая «реальная вещь»:

В этом месте не было Бога. Я это почувствовал сразу, каждой клеткой своего несуществующего тела. Здесь не было никого, кто бы встретил меня с журналом записей или весами для взвешивания грехов.

Офис был заброшен. Будто здесь произошел грандиозный бунт или поспешная эвакуация. Я был единственным живым – нет, единственным сознающим существом в этом бюрократическом аду.

Я остановился у одного из столов. На нем лежал листок, который почему-то не был смят. Он лежал ровно в центре, прижатый тяжелым стеклянным пресс-папье. Я протянул руку. Мои пальцы больше не были восковыми и холодными, как в Кенсингтоне. Они были обычными. Теплыми. Живыми.

Я поднял листок. На нем не было напечатанного текста. Это было написано от руки. Моим почерком, но более размашистым, нервным.

«Список обещаний на Рождество 2004 года»

1. Бросить курить (чтобы мама перестала плакать).

2. Забрать Джулиана из школы вовремя – хотя бы раз.

3. Сказать Элизабет, что я её люблю, прежде чем она уснет.

4. Перестать врать себе, что следующая книга будет честной.

Я замер. 2004 год. Элизабет еще была моей женой. Джулиану было девять. Я помнил тот вечер. Я сидел в кабинете, пахло хвоей и виски, а за дверью слышался смех. Я написал этот список, сложил его и спрятал в ящик стола. А потом… потом я просто забыл про него. Я не выполнил ни одного пункта. Ни единого.

Я скомкал листок и бросил его на пол. Но как только он коснулся ковролина, шум в офисе усилился. Гул ламп стал невыносимым, он превратился в визг.

– Эй! – крикнул я. Мой голос не встретил эха. Он просто утонул в бумажных горах. – Есть тут кто-нибудь?!

Ответа не было. Но в этот момент одна из бумажных гор неподалеку начала медленно оседать. Листы зашуршали, сползая вниз, обнажая нечто, скрытое под ними.

Это был еще один стол. Но на нем стоял телефон. Старый, дисковый, черный аппарат, который выглядел как ископаемое. И он зазвонил.

Звук звонка был дребезжащим, резким, он резал тишину, как скальпель. Я смотрел на него, и внутри меня снова поднялась та самая паника. Та самая, из Кенсингтона.

Я подошел к телефону. Трубка была холодной. Я поднес её к уху, боясь услышать голос Бога или дьявола.

Но в трубке была тишина. А потом – звук дыхания. Тяжелого, прерывистого дыхания человека, который только что пробежал марафон.

– Самуэль? – прошептал голос.

Я узнал этот голос. Это был мой собственный голос. Но не того пятидесятидвухлетнего классика, а того мальчишки, которым я был когда-то. Голос, полный надежды и чистого, неразбавленного страха.

– Самуэль, ты ведь всё испортил, да? – спросил голос в трубке. – Ты ведь так и не написал ту самую книгу.

Я хотел швырнуть трубку, но она будто приклеилась к моей ладони.

– Где я? – прохрипел я. – Что это за место?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.