Яков Николаевич Нерсесов
«СВЕТ и ТЕНИ» Спасителя Отечества М. И. Кутузова. Часть 2
Глава 5. Могли, но не стали: Умолье, Дорогобуж, Усвет, Вязьма, Федоровское, Царево-Займище, Ивашково, Колоцкий монастырь…
Кровавые арьергардно-авангардные (для кого – как) бои от Гедеоново до Лубино (или очень обобщенно – «под Валутиной горой») не привели к переменам в ходе Второй Польской кампании (для Наполеона) или, «Грозы 1812 года» (для русских). Авангард Великой армии в лице Мюрата, Нея и Жюно не воспользовался всеми выгодами в оперативном раскладе (так называемая «неразбериха» в маршрутах 1-й и 2-й Западных армий во многом связанная с «неладами» в их руководстве) и обе армии русских планомерно отходили в сторону Москвы.
После того, как главнокомандующим стал М. И. Кутузов, до его прибытия в войска, формально командовать объединенными силами обеих армий продолжал Барклай. При таком раскладе обе армии уже действовали сообща и отступали по одной дороге. Первыми шли солдаты Багратиона, потом – Барклая, но арьергард был общим.
Несмотря на то, что в литературе бытует мнение о готовности Барклая вскоре наконец-то дать Бонапарту решительное сражение (якобы избежать его было уже невозможно!?), но, скорее всего, он сам, все же, не стремился к этому. Если это так, то «склонить его к генеральному сражению можно было лишь в самом крайнем случае» – так полагает В. М. Безотосный.
И вот почему!
Так 10 (22) августа Барклай с Багратионом присматривались к позиции у д. Умолье, но, потом, ее сочли слишком тесною. На самом деле, не все было так просто. Дело в том, что противник по оценкам Барклая в это время располагал силами в 150 тыс. и его численное превосходство вынуждало отложить идею о решительном сражении и продолжить дальнейшее отступление. Не потому ли, он в тот же день, 10 (22) августа, написал царю: «…имея постоянно дело с неприятелем, превосходным в силах, я постараюсь вместе с князем Багратионом уклониться от генерального сражения…». Он явно собрался постараться оттянуть решительное столкновение с противником до Гжатска или Вязьмы, куда приказал прибыть резервным войскам генерала М. А. Милорадовича. Недаром, уже 14 (26) августа он пишет, что скоро наступит «минута, когда военные действия могут принять благоприятный оборот», так как противник, сконцентрировав все наличные силы, «ослабляется с каждым делаемым им вперед шагом и с каждым боем», а русские армии, получив подкрепления Милорадовича в указанном районе, наконец, смогут «действовать наступательно». Намечалось проделать это под Вязьмой, но когда стало ясно, что и там – нет удобной позиции, отступление продолжилось.
Барклай, конечно, видел реальную угрозу обхода своих флангов энергично двигавшимися Богарнэ и Понятовским и это могло быть одной из причин вынуждавших его оставлять позиции, которые выбирались для возможного сражения с Великой армией.
Предложенная Багратионом позиция под Дорогобужем его не устроила. Она была растянута по фронту и перед ней оказывались незанятыми высоты, на которых противник мог поставить батареи. В тылу позиции были поля с рытвинами, что могло затруднить действия кавалерии. Кроме того, налицо был явный недостаток питьевой воды для столь большой массы людей. К тому же, основные силы Багратиона стояли в 8 верстах от поля сражения и требовалось время для их подтягивания, а этого наседавший на пятки арьергарда вражеский авангард не давал.
Барклай решил отступать далее.
Так русская армия прошла в целом не плохие позиции при деревне Усвете и селе Федоровском.
Барклай надеялся на еще более выгодные позиции…
И вот, 17 (29) августа была найдена позиция у села Царева—Займища. Поскольку там уже начали возводить укрепления, то отнюдь не исключено, что Барклай мог намереваться дать здесь большой бой, но вышло не так, как он хотел….
21 августа Михаил Илларионович Кутузов прибыл к армии, в район Царево-Займище. Здесь Барклай сдал ему армию и доложил, что все рвутся в бой, который он под давлением общества и генералитета уже готовился дать под Царевом-Займищем: «Решился я взять сего дня позицию у Царево-Займище на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками, а потом и редутами».
…Между прочим, Александр I, назначив нового главнокомандующего, не дал ему четких инструкций (что было очень похоже на него) и, видимо, ему предоставлялась в этом отношении большая самостоятельность. Хотя перед отъездом Михаила Илларионовича к войскам в личной беседе с ним российский император не мог не высказать своего отношение к происходящему, а тот не сделать глубоко идущих выводов. И, несмотря на давние неприязненные отношения с Барклаем, Кутузов, один из очень немногих, кто тогда пусть только мысленно (вслух прожженный царедворец-интриган Кутузов, конечно, не высказал ни порицания, ни одобрения!), но, скорее всего, оценил заслуги Барклая-де-Толли, сумевшего сохранить русскую армию перед лицом постоянно наседавшей численно превосходящей наполеоновской армии. Но сколько бы Кутузов ни соглашался, что стратегия, проводимая Барклаем, правильная, как бы он ни относился к самой идее генерального сражения, принято считать, что не давать его он уже не мог. И Барклай, и Кутузов прекрасно понимали, что битва нужна, прежде всего – Наполеону, поскольку каждый новый шаг на восток «Скифии» отдалял его войска от тылов в Польше и Германии и приближал к гибели в русских бескрайних полях и дремучих лесах. Но и дальше отступать уже было нельзя: «ключ» от Москвы – Смоленск – уже был сдан и позади была Москва! «Как бы то ни было, – писал Кутузов российскому самодержцу, – Москву защищать должно». Древняя столица России, центр духовной культуры народа, Москва была дорога всем русским, каждому воину. Генеральное сражение с врагом – излишнее стартегически – было неизбежно морально и политически: ведь на этом условии Кутузов и получил верховное командование. Он принял решение дать большое сражение не только для успокоения раздосадованной постоянным отступлением армии (от последнего солдата до генерала): тонким нюхом матерого вояки он уловил критическую точку настроений солдат – еще чуть-чуть и армия будет деморализована постоянными ретирадами (общее падение дисциплины было налицо – об этом откровенно писали многие, в том числе, известный ёра А. П. Ермолов и в рапорте от 19 августа царю… сам Кутузов: «… число мародеров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин собрал их до 2000 человек». ) — надо было обязательно «выпустить пар», дать «помахаться в открытом поле»! В тоже время нельзя было не учитывать настроений разгневанного неудачами общества и, конечно же, мнения давно нелюбившего его царя. Безусловно, сказалось и то, что неприятель после Смоленска стал неотступно преследовать русских и по мере приближения к Москве он наседал все сильнее и сильнее. Гений арьергадных боев – князь Багратион – и тот вынужден был признать: «Неприятель наш неотвязчив: он идет по следам нашим». Возникла опасность, что обе русские армии, настигнутые врагом «на бегу», вынуждены будут принять бой там, где «придется». Поскольку «распиаренный» историками донской атаман М. И. Платов с ответственной задачей по сдерживанию наседавшего авангарда Мюрата со своими донцами не справлялся, то еще Барклай под Вязьмой отстранил Платова с его казачками от тяжелой арьергардной работы, поручив ее более пригодному для решения этой задачи генералу регулярных войск П. П. Кононицыну. Емко и доходчиво прокоментировал эту замену А. П. Ермолов, приятельствовавший с «незадачливым» Матвеем Ивановичем, высказавшийся в том смысле, что одно дело начальствовать над налетчиками-донцами – другое, руководить регулярными частями в жестоких арьергардных схватках, где многочисленный и опытный враг давит, не переставая. Как видно из командно—штабной переписки, суть плана Кутузова заключалась в подтягивании резервов с целью дать большое сражение в районе Можайска, в то время как 3-я Обсервационная армия должна была начать наступление на правый фланг противника. Историки не исключают, что Кутузов собирался в грядущей битве измотать Наполеона, давно ведущего изнурительную войну в тысячах километров от Франции, в пустынной, враждебной огромной стране в условиях недостатка продовольствия и в непривычном климате. Вполне возможно, что в сложившейся ситуации ему пришла на ум известная аксиома короля-полководца Фридриха II Великого, мнением которого он (в отличие от «иконы номер раз» отечественной военной истории А. В. Суворова) отнюдь не пренебрегал: «Никогда не давайте сражения с единственной целью победить неприятеля, а давайте их лишь для проведения определенного плана, который без такой развязки не мог бы быть осуществлен». А весьма почитаемый Кутузовым французский фельдмаршал Мориц Саксонский (де Сакс) лишь уточнял «диспозицию» к будущему генеральному сражению: «… можно воевать, не оставляя ничего на волю случая. И это высшая точка совершенствования полководческого искусства». Не желая рисковать и опасаясь окончательно потерять свой престиж из-за еще одного (после Аустерлица) поражения в первом же для него на этой войне сражении с лучшим полководцем Европы той поры, «премудрый пескарь» Кутузов (чьим полководческим кредом было «лучше быть слишком осторожным, нежели оплошным и обманутым») изберет сугубо оборонительный вариант грядущей генеральной битвы и окажется прав в этом своем непопулярном решении, как тогда полагало немало его «коллег по смертельно опасному ремеслу». Барклай, как известно, видел в Царево-Займище последний рубеж и предполагал здесь победить или умереть, по крайней мере, так считают некоторые «барклаеведы». Кутузов, естественно, не придерживался точно во всем взглядов Барклая, впрочем, как и Багратиона. У него сложилась своя точка зрения и, надо признать, более гибкая, чем у Барклая, что в немалой степени диктовалось его личными качествами. Кутузов (как впрочем, и Ермолов, и Багратион) с самого начала явно не рассчитывал победить Бонапарта в генеральном сражении и после него собирался по-своему продолжить начатую Барклаем игру в отступление. Но, будучи человеком крайне скрытным и не менее лукавым, он, естественно, «держал язык за зубами» о своих стратегических планах («Даже подушка полководца не должна знать его мыслей!») и опять-таки оказался прав. В общем, «работа у него была такая» – оказываться по прошествии какого-то времени правым в принятии единственно верного решения в условиях цейтнота – нелегкая, между прочим, работа…
В Царево-Займище русские войска, где каждый шестой был новобранец, насчитывали 95 734 человека и 605 орудий. Разведка (в том числе, в лице поручика М. Ф. Орлова, побывавшего в наполеоновском лагере для выяснения ситуации с попавшим в плен тяжелораненым генерал-майором П. А. Тучковым) доносила, что у Наполеона в строю 156—165 тыс. человек. Хотя Кутузов полагал «донесение Орлова несколько увеличенным» и даже сообщил об этом царю (о чем, вскоре, очевидно, сильно пожалел!?), сам он считал, что перевес сил, все еще, остается на стороне противника. Правда, его любимец, выученик и правая рука в квартирмейстерско-штабной работе полковник К. Ф. Толь на тот момент оценивал силы Наполеона и вовсе в 185 тыс. И лишь П. И. Багратион склонялся к мнению, что у противника под рукой не более 130 – 140 тыс. и, скорее всего, именно он – прославленный мастер арьерградного боя – был ближе всех к истине. Так или иначе, но в основном это были отборные силы: от русской границы до Москвы смогли с тяжелыми авангардными боями дойти лишь самые крепкие, выносливые и опытные.
Учитывая такое численное превосходство и то, что выбранная Барклаем позиция у Царева-Займища в целом не устроила Кутузова (в тылу текла речка с болотистыми берегами, исключающая маневрирование и переброску резервов; в случае неудачи русские могли быть утоплены в болоте), он устроил беглый смотр некоторых армейских частей. Восторженно встретивших его солдат, он приветствовал предельно лаконично, доходчиво и… нарочито громогласно – по-отечески: «С такими орлами! Да отступать!?», одарил 150 рублями, из пожалованных ему 10 тыс. царем, – и буднично-спокойно отдал приказ о немедленном… отступлении!
Отступлении – навстречу обещанному московским генерал-губернатором графом Ф. В. Ростопчиным (1763—1826) 80-тысячному московскому ополчению и резервам (особому «калужскому» корпусу с предполагаемыми 31—38 тыс. чел. – 55 бат., 26 эскадр. и 14 арт. рот), ведомым генералом М. А. Милорадовичем. Хотя какое-то время он еще раздумывал как поступить – даже велел усиливать земляные укрепления на позиции предложенной Барклаем, но затем передумал. Натиск авангарда напористого Мюрата оказался столь энергичен (бои шли беспрерывно – даже ночью – русские постоянно отходили на новые позиции, по нескольку раз за сутки!), что даже усиленный арьергард генерала П. П. Коновницына – крепко знавшего свое ремесло – оказался отброшен к Царево-Займище и даже соприкоснулся с главными силами армии. Отчасти и поэтому – не желая ввязываться в «большую драку» в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать от Царево-Займище. Он предпочел продолжить начатое Баркалем «скручивание гигантской пружины русской армии», но по-своему… и снова оказался прав!
Как бы тогда и потом «премудрого пескаря» «Ларивоныча» не хулили его многочисленные недруги, но он слишком часто (повторимся!) бывал прав в принятии единственно верных решений в условиях цейтнота. Лишь великие шахматисты могут оценить это редчайшее дарование/умение, когда просчет в условиях нехватки времени грозит смертельной катастрофой…
…Между прочим, Барклай считал, что Кутузов покинул позицию под Царево-Займищем по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царево-Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию». В тоже время по Петербургу ходили слухи, что якобы решение на продолжение отступления было принято Кутузовым по настоянию начальника штаба генерала от кавалерии Л. Л. Беннигсена, враждебно настроенного по отношению к Барклаю, уже не раз изгонявшего того из армии и вот теперь мстившего за это. На самом деле, «премудрый пескарь» Кутузов был очень непрост (в который уже раз повторимся: столь же «непрозрачен», как и его государь) и судьбоносные решения принимал сугубо из своих личных умозаключений, причем, «даже подушка (не путать с „подстилкой“! ) полководца не знала его замыслов». И сейчас, по прошествии нескольких веков, становится видно, что он знал, что делал, явно рассчитывая не на красивый «гол в финальном матче чемпионата мира, а на его победный результат, когда неважно как, но победа остается за тобой» и имя победителя на всегда остается в анналах истории…
Позиция у деревни Ивашково тоже оказалась неприемлемой.
Утром 29 августа армия отошла к Колоцкому монастырю, где вроде бы предполагалось дать генеральное сражение. Но Кутузов, осмотрев позицию, опять не счел ее оптимальной: ее правый фланг очень сильно возвышался над местностью, но если бы он был захвачен, то приходилось бы отступать по очень тесной и густозаселенной долине. Да и времени для подготовки к оборонительному бою было слишком мало и он, прикрывшись арьергардом все того же Петра Петровича Коновницына, отдал приказ отойти еще восточнее, в поисках позиции, где леса не мешали бы маневрировать пехоте и кавалерии. На самом деле причина лежит на поверхности: «… я немного отступил без боя, это для того, чтобы укрепиться как можно больше» – писал тогда Кутузов. Но именно в эти дни 18 (30) августа у Гжатска, его постигло серьезное разочарование – «калужский» корпус Милорадовича насчитывал вдвое меньше, чем было продекларировано (если по максимуму, то 38.500 пехоты, 3900 кавалерии и 168 орудий – целая армия!) – всего лишь, 15 тыс. человек (14 587 пехоты и 1002 конницы). Их ради возмещения потерь раскассировали по полкам. А на подошедшее (по разным данным: то ли 7-10-тысячное, то ли 22-тысячное?) московское ополчение (под официальным названием «Московская военная сила») генерала И. И. Маркова (Моркова) и ополченцев из Смоленска генерала Н. П. Лебедева (по различным сведениям: то ли 3—5, то ли 10—12 тысяч?) надежд было еще меньше: большинство из них было вооружено… пиками и топорами и самостоятельно действовать, они – не привыкшие к выстрелам и тактическим передвижениям – явно не могли.
На большее Кутузов рассчитывать не мог!
С одной стороны, Александр I, узнав от Кутузова, что донесение Орлова о численном превосходстве Великой армии «несколько преувеличенно», наложил свое царское вето на казаков князя Д. И. Лобанова-Ростовского и пехоту генерала А. А. Клеймихеля, которые могли бы прикрыть Санкт-Петербург. Причем, известие о царском решении Кутузов получил не по дате отправления, как, это обычно упоминается в исторической литературе (24 августа, т.е. до Бородинской битвы), а уже после нее (30 августа), когда он, в свою очередь, уже отрапортовал о том, что случилось под Бородино.
С другой стороны, получившие от 20 августа от Михаила Илларионовича, Тормасов (3-я Западная или Обсервационная армия) и Чичагов (Дунайская армия) приказ сильно воздействовать на фланги неприятеля (оттягивать на себя его силы) с его выполнением не спешили. Первого из-за того, что «донесение Орлова несколько преувеличено», уже «придержал» сам государь, а второй не ответил, поскольку ждал распоряжения от… Александра I. За день до Бородина Кутузов получил предписание императора, запрещающее перемещать армию Чичагова.
…Между прочим, «старый лис севера», очевидно, интуитивно предчувствовал «расклад» сил и накануне Бородино (по мемуарам адъютанта Барклая В. И. Левенштерна) емко и доходчиво констатировал: «Французы переломают над нами свои зубы, но жаль, что разбивши их, нам нечем будет доколачивать»…
Таким образом, логика событий и остающееся численное неравенство сил, в первую очередь, в регулярных обстрелянных войсках, вынуждали «премудрого пескаря» Кутузова продолжить избранную Барклаем тактику отступления к заранее выбранной выгодной позиции, где можно было бы, заблаговременно заняв оборонительное положение, решиться на первое столкновение главных сил сторон.
Тем более, что у него и у Бонапарта были свои цели.
Последний рассчитывал, что выиграв сражение, он откроет ворота в Москву и понудит царя к выгодному для себя миру. Михаил Илларионович прекрасно понимал, что Наполеон рвется в Москву и отнюдь не исключал, что Москву придется сдать, сберегая армию до прибытия резервов и столь ожидаемой им помощи с флангов от 3-й Резервной и Дунайской армий. Более того, при любом исходе «генерального» сражения, ему все равно пришлось бы отходить дальше к Москве: у него не было сил для контрнаступления сразу после этой битвы. Не потому ли согласно воспоминаниям его адъютанта А. Б. Голицына, Кутузов на все рассуждения, куда идти, если придется отступать после сражения, отвечал: «… пусть идет (Наполеон – Я.Н.) на Москву».
Глава 6. «И вот нашли большое поле…»: «плюсы» и «минусы» – взгляд «вчера и сегодня»…
Только 22 августа (3 сентября) и лишь в 110 верстах (125 км) от Москвы, когда силы сторон почти сравнялись, близ села Бородино обе русские армии наконец остановились.
…Кстати сказать, не исключено, что Кутузов уже знал о наличии пристойной для русской армии позиции под Бородином и даже направил по войскам циркуляр на сосредоточение именно там, но при этом все еще раздумывал по поводу Колоцкой диспозиции. И все же, он передумал, написав Ростопчину, что «позиция у монастыря хоть и хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один (правый) фланг». В результате весь мир узнал о Бородинской, а не Колоцкой битве, поскольку Михаил Илларионович счел, что Бородино с его местоположением представит ему более выгод…
Именно здесь разыграется одно из крупнейших в русской истории сражений, сыгравшее столь важную роль в исходе войны. Если в России оно известно, как Бородинское сражение и одно из знаковых событий в российской истории, то во Франции его называют la Bataille de la Moskova (или Moscowa) («битва под Москвой» или «Москворецкая битва», но отнюдь не Московская битва, как, порой, переводят это – с французского).
…Между прочим, повторюсь, что если для России Бородино – это судьбоносное сражение – в котором решалось: устоит ли армия или, защищать великую державу будет некому, то для зарубежных исследователей оно осталось в тени, по крайней мере, по сравнению с другими судьбоносными битвами Наполеона – Риволи и Маренго, Аустерлицем и Йеной, Фридляндом и Ваграмом, Лейпцигом и, конечно, Ватерлоо. Его считают очередной победой Наполеона, но не приведшей к решительным результатам. Как известно, нечто похожее с Наполеоном уже случалось и ранее, например, при Прейсиш-Эйлау или Ваграмом, где он тоже понес огромные потери, но войны, все же, выигрывал. И тогда и потом мало кто за рубежом смог заметить, какой надлом произошел в наполеоновской армии, когда ее солдатам и офицерам стало понятно, что все их жертвы в bataille de Moskova… напрасны…
Не секрет, что достигнуть относительно непротиворечивой реконструкции Бородинского сражения вряд ли представляется возможным. Она будет постоянно «осовремениваться» в плане того, «кто, когда, куда и зачем пошел и почему пришел не вовремя или вовсе не дошел». Тем более, что «о вкусах не спорят», и «на каждый роток – не накинешь платок». Если очевидцы и участники сражения – люди слишком близкие к событию – не могли судить беспристрастно, сознательно допуская неточности в описании битвы, то историкам свойственно домысливать ход событий задним числом, когда, как известно, «все крепки задним умом» и в тиши кабинетов очень удобно критиковать полководцев и генералов, принимавших решения в условиях цейтнота кровавого побоища, где – либо враг тебя убьет или ты успеешь сделать это раньше. Все эти «заведомые» ошибки со временем лишь усугублялись и усугублялись.
В общем, личностное начало («приправленное» давлением политических, патриотических, национальных и идеологических установок) будет просматриваться всегда, т.е. любое изложение будет всего лишь версией того, что могло быть.
В тоже время информация о Бородинской битве постоянно изменяется и уточняется, причем, все более взвешенно. Расширяются сведения о преддверии сражения, его ходе (последовательность событий, их хронометраж, взаимосвязанность, очередность вступления в бой воинских частей и т.п.). И, тем не менее, «темных мест» («черных дыр») и «белых пятен» еще предостаточно. А значит, новые ошибки и неточности еще вполне возможны и время ставить точки над «i» еще не пришло и вряд ли придет. В связи с этим, отсылаю всех желающих вникнуть во все детали битвы к аналитическим трудам к. и. н. Л.Л. Ивченко, дальше всего продвинувшейся в анализе многочисленных нюансов Бородинского сражения: избрание позиции, расстановка на ней войск, замыслы полководцев, способы их реализации и т. п.
Тем не менее, имеет смысл сначала дать общий «срез-панораму» того, что могло быть (?) и как это (!) принято трактовать. А потом обратиться к новым версиям случившегося на Бородинском поле, причем, не делая скоропалительных выводов, а оставляя все на суд пытливого читателя.
Итак, согласно «классической» («канонической», «традиционной» и т.п.) версии битвы при Бородино, очень умело введенной в исторический «оборот», в противовес мнениям «обиженных» назначением Кутузова Барклая и Беннигсена, весьма влиятельным в свое время участником сражения К. Ф. Толем, «отредактировавшим» нюансы (выбор позиции, разъяснение намерений Кутузова, хронометраж событий, оценка итогов и др.) в том ключе, который был выгоден его патрону и… самому Толю (в частности, особой хронологии битвы, оправдывавшей все произошедшее), где все недочеты и ошибки (реальные и мнимые) искусно ретушировались, дело могло обстоять примерно так.
Начнем с того, что современники и очевидцы тех событий (Беннигсен, Барклай, Багратион, Ермолов, Паскевич, Вильсон, Клаузевиц и др. не столь известные широкому читателю, но не зря евшие свой «горький солдатский хлеб») расходились во мнениях о «плюсах» и «минусах» русских позиций при Бородино (как, впрочем, и о ходе и итогах этой битвы). Спорят об этом до сих пор и историки, которые повторимся (!) «крепки задним умом» и принимать решение «здесь и сейчас» (!) им не надо.
Подобно смертельно раненному «главному герою Бородина» Багратиону, главнокомандующий русской армией Михаил Илларионович Кутузов, «давший добро» именно на это место, не оставил после себя ни дневника, ни мемуаров. Более того, в переписке со своими корреспондентами в ходе войны 1812 года он, исповедовавший аксиому «что знают двое – то знают все» был по-армейски сух и конкретен. И, наконец, с собеседниками лукавый и скрытный «старый северный лис» никогда не раскрывал «военных тайн». Вот таким «непрозрачным» человеком был Михаил Илларионович Кутузов – яркая фигура ушедшего XVIII века – века «опасных связей» во всех смыслах. В связи с этим, нам остается лишь «выстраивать мозаику» показаний и предположений о бородинских событиях («что», «где», «когда», «как» и «почему»!? ), а ей, как известно, порой, свойственно рассыпаться, поскольку со временем открываются все новые и новые обстоятельства. Более того, не следует забывать, что «о вкусах не спорят!» и единого мнения о Бородинском сражении и всех связанных с ним нюансах ожидать не приходится. «Ура-патриоты» будут гнуть свою линию, а «космополиты-западники» настаивать на своем.
…Кстати сказать, выбор «позиции» для генерального сражения во все времена был проблемой для полководца. Ведь следовало подобрать такое место, где был ряд изначальных выгод и преимуществ, прежде всего, надежно защищенные фланги. Встав на позицию, надо было так ее подготовить (с помощью укреплений), чтобы затруднить противнику возможность наступать и, к тому же, надлежало обязательно оставить возможность в нужный момент без затруднений перейти в свою собственную атаку. Кроме того, необходимо было предусмотреть удобные пути отхода с позиции, если противник будет одолевать и поражение будет «не за горами», если во время не покинуть поле боя. Так вот, по сути дела все время отступления от своих западных границ русские армии постоянно искали максимально удобную позицию для решительного сражения и так дотопали до самой Москвы…
Скорее всего, при выборе позиции, несомненно, учитывалось, куда отступать в случае неудачи. Кто-то предлагал идти на Калугу, чтобы перенести туда театр военных действий и таким образом попытаться увести врага от Первопрестольной. Но Кутузов, (повторимся) понимал, что Бонапарт, рассчитывая по быстрее закончить невыгодную для него затяжную войну, рвется к Москве, чтобы там победоносно «закруглить» кампанию. Так пусть идет на Москву, а там видно будет. Хотя, конечно, в силу характера Михаил Илларионович старался это свое мнение не афишировать.
Принято считать, что Бородинскую позицию Кутузову предложил его бывший кадет и любимец, в ту пору 35-летний полковник К. Ф. Толь (так свидетельствовали Беннигсен и прусский штабной офицер из 1-го кавкорпуса русской армии Карл фон Клаузевиц), а для Михаила Илларионовича просто… Карлуша. А одобрил ее, по мнению Барклая, старый «коллега по ремеслу» Л. Л. Беннигсен, что тот категорически отрицал. Впрочем, кому только потом не приписывали авторство в выборе позиции: генералу Вистицкому, подполковнику Генштаба Гартингу.
Принято считать, что эта позиция прочно закрывала обе дороги, ведущие на Москву, – Новую Смоленскую, имевшую важное стратегическое значение (после битвы лишь по ней было удобно отходить к Москве: как известно, возможность для беспрепятственного отхода с поля боя «ставилась во главу угла» при выборе позиции!), и Старую Смоленскую, проходившую параллельно в 4 км южнее.
Простираясь на 6—8 км от Москвы реки до Утицкого леса, эта позиция давала возможность к размещению русских войск с необходимой для их численности плотностью сил.
…Кстати, смененный Кутузовым Барклай раскритиковал выбор полковника Толя: «Я поехал вперед, чтобы провести рекогносцировку позиций от Гжатска до Можайска. В представленном мною князю Кутузову донесении я не говорил о Бородино, как о выгодной позиции, но полковник Толь… избрал ее для сражения. Служа продолжительное время по квартирмейстерской части, он приобрел тот навык, который эта служба дает всякому мало-мальски интеллигентному офицеру, чтобы руководить движением нескольких колонн, но она не дает им надлежащей опытности, ни правильного взгляда относительно выбора позиции и ведения боя…» Досталось в оценке выбора Бородинской позиции от Барклая и Беннигсену, у которого он когда-то был в подчинении, со слов Барклая якобы имевшего неограниченное влияние на Кутузова. Впрочем, трудно было ожидать от обиженного Михаила Богдановича совершенно бесстрастной оценки. В свою очередь, Беннигсен обходился с Барклаем свысока, обыкновенно не замечая того вовсе, правда, по свидетельству Д. П. Бутурлина однажды он вдруг вышел из себя и при всех обругал бывшего военного министра, как мальчишку. О Бородинской позиции Беннигсен высказался весьма конкретно: «Я не говорил о Бородино как о выгодной позиции, но полковник Толь… избрал ее для сражения». Категоричный Багратион прямо писал Ростопчину: «Все выбираем места и все хуже находим»…
Вполне возможно, что помня об уроках Аустерлица, самым лучшим из возможных вариантов исхода генерального сражения с сильнейшей европейской армией во главе с лучшим полководцем того времени, Кутузов, очевидно, считал ничейный, но и об этом предпочитал помалкивать. Поэтому, готовясь к нему, он выбрал позицию удобную для сугубо оборонительного сражения. Тем более, что такой крепкий профессионал без заметно слабых мест, как генерал Паскевич, откровенно признавал, что «в открытом поле противостоять Наполеону трудно».
Судя по тому, что нам известно, местность на Бородинском поле была сильно всхолмлена, покрыта кустарником с перелесками, и пересечена большим количеством речек (Колоча, Война и Семеновка) и ручьев, образовавших глубокие овраги, мешавшие наполеоновской армии не только свободно маневрировать, но и разворачиваться из штурмовых колонн в линию перед решающей атакой. Тесно сбитые неприятельские колонны станут прекрасной мишенью для русской артиллерии, выставленной на заранее выбранных позициях.
Правый фланг и, отчасти, центр русских хорошо прикрывался высоким и обрывистым (более 20 метров!) берегом реки Колочи. Левый фланг подходил к мелкому, но сильно густому и заболоченному Утицкому лесу, что затрудняло его обход.
