Якоб Вассерман
Свободная любовь

– Это чересчур длинный роман, и в нем нет поэзии, – говорила она, – нет увлекательной завязки, а я люблю все романтическое, так как у меня самой романтическая натура.

Рената охотно прекратила бы знакомство с этой женщиной, но не решалась: она боялась сплетен. Ей казалось, что все на свете можно вынести, только не враждебные лица и косые взгляды. И она заставляла себя быть любезной и предупредительной даже более, чем это было необходимо.

Выходя на улицу, Рената закрывала лицо густой вуалью, как будто могла таким образом защититься от грязных сплетен. Она любила гулять в сумерках, и часто доходила до улицы Принца-Регента. Там жили Терке, и ее инстинктивно влекло туда, особенно после того, как Вандерер рассказал ей, что встретил баронессу и та пригласила его на чашку чая. Рената с горечью сознавала, что мотивом этого приглашения было любопытство, но все-таки уговаривала Вандерера принять приглашение. Ей казалось, что она где-то далеко видит ворота того мира, к которому когда-то принадлежала и из которого бежала. Девушка гордо старалась прогнать эти мысли, но они снова возвращались. Раньше она едва различала эти ворота вдали, во мраке, и была к ним равнодушна. И вот Вандерер пошел к Терке; не открывалась ли этим дорога к ним? Сердце Ренаты было чувствительно не столько к ее собственным переживаниям, но в большей степени к судьбам других людей, в которых ей чудилось что-то пророческое. Она вспомнила, как недавно встретила Эльвину с одним молодым человеком, по фамилии Давиль, которого немного знала. Девушка, весело улыбаясь, подошла к ней, свежая, красивая, влюбленная. Рената холодно посмотрела на нее, отвернулась и пошла далее. Она не видела слез, наполнивших глаза Эльвины, не видела, что молодая девушка продолжала стоять, пока Рената не скрылась из вида. Рената, собственно, не чувствовала к ней вражды и сама не знала, как это вышло. То, что Анзельм целовал эти улыбавшиеся ей теперь губы, было для нее почти безразлично. Ею руководило как бы чувство самосохранения. Она сознавала, что в душе Эльвина ей ближе, гораздо ближе, чем она сама того желала, и во что бы то ни стало хотела избежать сближения с нею в реальной жизни. Рената бессознательно чувствовала, что для одинокого несчастливца еще есть надежда, для человека же, смешавшегося с толпой товарищей по несчастию – все кончено.

В то время как она шла, поглощенная своими мыслями, она увидела Гудштикера. Он уже издали поклонился ей, и Рената приветливо ответила на его поклон. Он остановился и заговорил с нею, пристально глядя на нее, так пристально, что Рената покраснела.

– Я читала вашу последнюю книгу, – сказала она с почти благодарным взглядом.

Он пожал плечами, как бы придавая мало значения тому, читают ли его книги или нет.

– Она очень интересна, – застенчиво прибавила Рената.

Гудштикер опять пристально посмотрел на нее и сказал:

– Эта история типична. Впрочем, конец скомкан и, возможно, нелогичен. Мне не следовало говорить последнего слова. Я получаю каждый день письма от женщин, которые желают знать, какую мысль хотел я провести. Это очень скучно. Моя книга вовсе не для женщин, а для мужчин. Если женщина начинает задумываться о подобных вещах, значит, дела ее плохи. Женщина похожа на музыкальный инструмент: сама по себе она ничто. Есть, конечно, популярные инструменты-шарманки, аристоны и прочие, на которых может играть каждый. Но для инструмента, имеющего индивидуальность, необходим искусный виртуоз. Женский вопрос – бессмыслица. Его задают, но на него нет ответа.

Помолчав немного, чтобы дать своей спутнице проникнуться глубиной его мыслей, Гудштикер продолжал:

– Только что у Терке был разговор именно на эту тему.

– Вы были у Терке?

– Да, и встретил там господина Вандерера. Скромный, симпатичный молодой человек. Между прочим, он любит хвастаться вами.

– Мною?

– Ну, чего же вы испугались? У него это выходит очень безобидно. Он ведь довольно молчалив. Я не люблю болтунов.

– Скажите, господин Гудштикер…

– Что вам сказать, фрейлейн?

– Мне бы очень хотелось прочесть ваши другие книги, скажите мне их названия.

– Если вы интересуетесь, я пришлю вам их. Пожалуйста, не благодарите; я сделал бы это не для всякого.

Может быть, вы напишете мне потом несколько строк о том впечатлении, которое они на вас произведут.

– С удовольствием.

– А теперь до свиданья, дорогая фрейлейн!

– До свиданья, господин Гудштикер.

Он свернул к университету, а Рената быстро зашагала домой, где ее с нетерпением ожидал Анзельм.

Анзельм подробно рассказал ей о своем посещении Терке. Там был Гудштикер и несколько имеющих отношение к литературе дам. Разговор зашел о современной женщине, и он, Анзельм, сказал, что женщин можно сравнить с музыкальными инструментами; некоторые, как, например, шарманки, играют сами собой, большинство же требует умелого человека, который бы на них играл. По этому поводу с ним горячо спорили.

Рената была изумлена. Она улыбнулась, но этой улыбкой хотела только скрыть поднявшееся в ней презрение к Анзельму. Зачем ему понадобилась эта ложь? Ведь это не он, а Гудштикер сравнивал женщин с музыкальными инструментами. Когда Анзельм хотел поцеловать ее, она отстранилась под предлогом, что у нее болит голова.

– Знаешь, Рената, – сказал он, – нам непременно надо уехать отсюда. Ты страшно изменилась с недавнего времени.

– На какие же деньги ты собираешься ехать? – с досадой возразила Рената.

– Уж я добуду, – мрачно ответил он. – Это необходимо. Мне кажется, что где-нибудь в другом месте я снова обрел бы тебя, но только не здесь. Ведь ты тоже стремишься уехать, правда?

Рената промолчала.

На следующий день Гудштикер прислал книги. Анзельма целый день не было дома; он пришел только вечером, расстроенный, и тотчас же опять ушел; через час возвратился и выглядел рассеянным, молчаливым и раздражительным. Рената была так поглощена чтением, что едва замечала его. Вероятно, Вандерер проигрался в карты, подумала она, но упорно не спрашивала его ни о чем. Рената читала до поздней ночи и, засыпая, все еще слышала, как Анзельм беспокойно ходил взад и вперед по соседней комнате. Когда девушка проснулась утром, он уже ушел.

После обеда Рената вышла прогуляться. Солнце заходило; воздух, земля, небо, все предметы носили грязновато-лиловый оттенок.

Свернув за угол возле королевского театра, она увидела шагах в десяти от себя графиню Терке и Адель. У нее так сжалось сердце, что она едва могла двигаться дальше. Рената видела каждую складку, каждую черту, каждую мысль на их лицах, которые равнодушно отвернулись от нее, обратив все свое внимание на часовых у портала.

Опечаленная, возвращалась Рената домой; Анзельм сидел у окна и смотрел на улицу. Он не шевельнулся, пока Рената зажигала лампу. Только когда она в нерешительности остановилась посредине комнаты, Вандерер подошел к ней.

– Ах, у меня так тяжело на душе, Анзельм, – сказала она и протянула ему руку.

Он не спросил о причине и, как умел, постарался утешить ее. Было уже поздно, но никто из них не думал об ужине. Рената устало легла на кушетку, Анзельм сел рядом, прижимая к губам ее руку. Потом она подошла к роялю и стала наигрывать. Ей захотелось переложить на музыку одну мысль, всецело завладевшую ею. Поглощенная своими собственными чувствами, она не заметила, что Анзельм был еще более удручен и расстроен, чем вчера.

Глава 10

«Многоуважаемый господин Гудштикер! Я не согласна с тем, что вы написали в своем последнем письме. Но оно заставило меня задуматься. Я не хочу быть смешною и философствовать. Но жизнь ведь не рынок, где нам предлагают именно то, что мы хотим приобрести. Вы сами себе противоречите, говоря, что человеку только кажется, будто он имеет свободную волю. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной, я, право, ничего в этом не понимаю. Вы спрашиваете, несчастна ли я. Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Я каждый день вижу многих людей, которые должны быть несчастнее меня, вижу женщин, у которых на лицах написано то же, что удручает и меня. Меня поразило, что почти все женщины в ваших романах стремятся осуществить в жизни прекрасное и великое, а в конце концов становятся пошлыми и вульгарными, потому что вместо прекрасного и великого встречают пошлость и прозу обыденной жизни. Ах, я пишу совсем не то, что чувствую. Мои фразы выходят такими, будто я хочу вам оппонировать, но это вовсе не так. Я думаю, в жизни самое главное – знать самого себя и не удивляться, куда бы ни завел человека его темперамент. Со всех сторон меня обступают все новые и новые вопросы, но у меня нет критерия для их разрешения, и я только напрасно мучаю себя. Напишите мне поскорее опять. Я так люблю ваши письма; в них всегда бывает что-нибудь новое. Только я с трудом разбираю ваш почерк, он такой мелкий. Надеюсь, мой достаточно разборчив. Желаю вам всего лучшего.

Рената Фукс».

«Многоуважаемая и дорогая фрейлейн! Обычно я избегаю переписки, но вы заставили меня изменить своей привычке. Ваши письма я могу перечитывать по нескольку раз, потому что они овеяны ароматом свежести и простоты. Не думайте, что это лесть; в этом отношении с вами надо быть крайне осторожным, потому что вы очень чутки. Когда я о вас думаю – а это бывает часто, – внутренний голос говорит мне: ты прошел мимо. Да, я, как глупец, прошел мимо сокровища. С этим не может примириться даже мой фатализм. Боже мой, как я живу! Что за грязное ремесло литература! Как наивен тот, кто, в погоне за славой, отдает ей все силы и способности. Слава состоит в том, что несколько наивных простаков восхищаются вами, что несколько истеричных женщин притворяются влюбленными в вас, что вас считают обязанным читать на благотворительных вечерах; что знакомые просят вас подарить им ваши книги, которые они не в состоянии купить сами, и что некоторые ослы считают себя вправе требовать, чтобы вы их научили жизни. Мне сейчас сорок лет; друзей у меня нет, и я перестал искать их. Посылаю вам маленькое стихотворение „Тень“, вылившееся из скудного источника моей лирики. Из него вы узнаете о моих думах в ночные часы. Я знал многих женщин и многих любил, но от той любви у меня не осталось ничего. Много лет тому назад я покидал свою родину, прекрасные, тихие равнины Франконии, с блестящими надеждами. Моя душа была полна мечтаний, жизнь представлялась мне пестрым платьем, которое стоит только надеть, чтобы понравиться и себе, и другим. С тех пор я пережил немало мрачных лет. Иногда мне кажется странным, что я спокойно за всем наблюдаю, в то время как невидимые силы толкают меня, камень среди других камней, с горы в пропасть… Однако довольно, куда я занесся! Боюсь, что мои излияния мало заинтересуют вас, но, вероятно, они побудят вас заплатить откровенностью за откровенность. То, что вы пишете, не более как молчание о самом важном. Вы скрытная натура. Но, может быть, то, что трудно доверить бумаге, вы рассказали бы мне при свидании. Я в своем роде прирожденный духовник. Нередко я внушаю совершенно безразличным для меня людям при самых неблагоприятных обстоятельствах желание рассказать мне историю своей жизни. Вы же возбудили во мне почти мучительный интерес к себе.

Полный ожидания,

Стефан Гудштикер».

«Милый друг Стиве! Так как ты находишься в более близких отношениях с Вандерером, то наши общие знакомые просят тебя получить от Анзельма объяснения по поводу случая, о котором все теперь говорят. Дело в том, что Вандерер показал графине Терке подложное письмо, в котором было сказано, что через год он вернет часть своего состояния. Находясь в стесненных обстоятельствах, он просил графиню дать ему взаймы значительную сумму, но осторожная графиня обратилась непосредственно к мнимому автору письма, одному венскому адвокату. История была подстроена глупо и по-мальчишески легкомысленно, графиня же была возмущена, запретила ему переступать порог своего дома и, несмотря на сопротивление баронессы, рассказала о случившемся на своем званом вечере. Это очень скверно для молодого человека и может испортить ему всю будущность. Графиня после раскаялась и просила молчать всех, кто знал о письме. Но было уж поздно: языки заработали. Кроме того, Вандерер нажил себе много врагов своей глупейшей любовной историей. Вопрос в том, как отнестись нам к этому случаю. Все зависит от того, что скажет тебе Вандерер. Поразмысли об этом хорошенько и осторожно приступи к делу.

Твой старый друг Рихард Уибелейзен».

Это письмо очень огорчило Стиве, с одной стороны, потому, что он симпатизировал Вандереру, с другой – потому, что от него требовали незамедлительных действий. История обсуждалась в кафе, как трудный парламентский вопрос. Герц со свойственным ему пафосом утверждал, что не стоит гибнуть из-за женщины. Зюссенгут был возмущен.

– Из-за женщины – нет! Из-за Ренаты Фукс – да! Она самая лучшая, самая чистая и благородная из всех. Я вообще не понимаю этих совещаний. По-моему, мы должны просто пойти к нему и сказать: ты поступил хорошо!

Зюссенгут посмотрел на озадаченные лица присутствовавших и продолжал:

– Человек страдает, носит в себе ад, от раскаяния лишается сна; приходит к вам бледный и униженный, молит о спасении. Не долг ли всякого пойти спасти его? Допустим, он поступил нечестно – это одна сторона; но есть и другая: он не дорожил собою, он пожертвовал всем. Разве мещанская мораль не вывертывается наизнанку, как старый плащ? И что такое вина? Разве кто-нибудь из нас может поручиться, что натура и темперамент никогда не толкнут нас на что-нибудь подобное? Почему, собственно, мы должны что-то прощать Вандереру, называя его виновным? Я счел бы себя негодяем, если бы так думал! Он принес себя в жертву, унизился ради Ренаты Фукс!

Общество сидело в неловком молчании. Никто не находил возражений.

С Вандерером произошла перемена, которая не могла ускользнуть даже от посторонних. Движения его стали неуверенными; заискивающая улыбка появлялась на губах даже без всякого повода. Когда кто-нибудь называл его по имени, он вздрагивал и с показным вниманием слушал собеседника, а когда никто не смотрел на него, был печален и молчалив. По улицам он ходил преувеличенно деловой походкой, и имел вид болезненно-скучающего человека; он опутал себя целой сетью бесцельной лжи, которая казалась ему самому безумием. Много и охотно говорил он о Ренате, как будто отблеск ее превосходства должен был пасть и на него, и подозрительно искал в речах каждого каких-то намеков. Таким видели его знакомые. Он говорил, что ненавидит людей, но, оставаясь в одиночестве, впадал в меланхолию, чувствовал себя отверженным, и ему начинало казаться, что все его избегают, как зачумленного. Иногда он вдруг становился откровенным и начинал рассказывать о мучениях своей страсти и, если возбуждал сострадание, сердился на себя за свою слабость.

Ренате пришлось заложить часть своих вещей, чтобы заплатить супругам Корвинус за пансион. При этом она случайно узнала, что Вандерер давно уже заложил все, что у него было ценного. Потом она заметила, что его библиотека начала таять. Сначала исчезли более дешевые книги, потом стали пропадать дорогие. При этом она с ужасом видела, что им все больше и больше овладевала низменная страсть в картежной игре.

Рената стала редко выходить из дому. Ее покупки были скудны, и их можно было сделать на ближайшей улице. Если ей случалось отлучаться на несколько часов, то, возвращаясь, она никогда не чувствовала того удовлетворения, которое испытывает, переступая порог дома, большинство людей. Она почти не замечала, что постепенно наступала весна, что голые деревья английского парка покрылись зелеными почками, что с Альп повеяло мягким, теплым воздухом. Она часто оставалась одна, но у нее исчезла охота к чтению; она могла сидеть неподвижно, ничего не делая, и была рада, когда в окно светило солнце. Она смотрела на проходящих по улице людей, изучала весенние туалеты дам. Но когда приходил Вандерер, тихим голосом желал ей доброго дня, медленно поднимал глаза, как бы для того, чтобы взглянуть на Ренату, но сейчас же переводил их на другие предметы, ее охватывала невыразимая тоска, и она не находила слов, чтобы ответить. Иногда Анзельм бывал разговорчив, иногда молчалив. Его речь напоминала пьяную болтовню, когда он рассказывал о новых знакомствах, появляющихся должностях, которые он собирался занять, о каком-то дядюшке в Англии – и обо всем этом он говорил с неизменным пафосом. Рената знала, что Вандерер лжет, но из гордости не опровергала его. Несколько раз он говорил ей:

– Сегодня я был у Терке, там говорили и о тебе, Рената, в очень приятном примирительном тоне.

Но Рената знала от Гудштикера, что Терке уехали в Тироль, и поэтому речи Анзельма были для нее непонятны, наводили ужас. Внешность его также изменилась, одежда была небрежна, он стал сутулиться. Рената все с большим и большим страхом ожидала ночей, когда Анзельм осыпал ее дикими, неистовыми ласками, которые оставались безответны. Да он больше и не пытался добиться от нее страсти, он перестал мечтать о гармонии единения душ и тел. Для Вандерера было достаточно тех безумных минут, когда она позволяла касаться своего лица, шеи, плеч. Снова и снова обрушивал Анзельм на Ренату горячие поцелуи, стискивал ее до боли в объятиях, чувствуя через тонкую сорочку близость ее кожи. Когда же желание делалось невыносимым, он вскакивал, нервно закуривал сигару и, глядя в окно, начинал сумбурно рассказывать о том, что скоро в журнале напечатают его статью, или о том, что работа в области химии прельщает его с новой силой. Рената не жаловалась, не смеялась, не плакала; она только удивлялась себе и своей судьбе.

Однажды Рената зашла в магазин, где раньше покупала себе туалеты. Ее встретили там с прежней почтительностью, и это доставило ей облегчение. Она ласково заговорила с белокурой продавщицей, показывавшей ей материи. Ей понравилась дорогая шелковая ткань, и она сказала хозяину, что завтра пришлет за нею. Предупредительный хозяин с вежливым поклоном предложил прислать материю к ней на дом, и, когда Рената отказалась, он сделал огорченное лицо. Этот незначительный случай развеселил ее. Ей во что бы то ни стало захотелось приобрести материю, и она не переставала думать, каким образом сделать это. Дома она застала Анзельма и весело начала болтать с ним, чего уже давно не случалось, рассказала, между прочим, и про понравившийся шелк.

– Я куплю тебе эту материю и закажу из нее платье, – сказал Вандерер с волнением, от которого у него задрожали руки.

Тон, голос, страстное обещание тотчас же отрезвили Ренату.

– Чем же ты за нее заплатишь? – холодно спросила она. – Вчера увезли даже рояль, потому что тебе нечем за него платить.

– Я продам Ангелуса.

– Звучит очень странно, ведь ты подарил собаку мне. Анзельм, стоявший у окна, прижался лбом к стеклу.

– Это правда, – покорно прошептал он. – Тогда я не знаю, что делать. Не относись ко мне недоверчиво, Рената, не смотри на меня так! Ты меня с ума сведешь!

Рената иронически засмеялась и сама испугалась этого смеха. Она встала и зажгла лампу.

– Велеть подавать ужинать, Рената? – робко и покорно спросил Анзельм.

– Я не хочу есть.

– Рената!

– Я не могу есть. Чего ты хочешь от меня? Зачем кричишь?

– Неужели все напрасно? Разве ты не видишь, как я тебя люблю, только для тебя и живу, только о тебе и думаю? Я превратился в твоего раба. Но нет, нет – ты не понимаешь меня!

– Да. Я перестала тебя понимать.

– В эту ночь ты будешь опять так же холодна, как и вчера, Рената?

– Да.

– Да? Скажи: нет! Ты не знаешь, что говоришь. Рената, я задушу тебя, ты, моя единственная!

Он схватил ее и сжал, точно в железных тисках. Руки Анзельма, словно не повинуясь его разуму, стали искать способ проникнуть под кофточку, но это никак не удавалось. Тогда Вандерер с силой дернул за край оборки, послышались звуки разрываемой материи и слабый крик Ренаты. Одежда клочьями упала к ее ногам. Анзельм жадно припал ртом к обнаженной груди Ренаты, исступленно впившись губами в нежную розовую кожу. Боль и унижение наполнили все существо Ренаты. Она отчаянно забилась в его объятиях и, собрав все силы, отшвырнула его в угол, где Вандерер остановился со странной улыбкой.

Молча стояли они друг перед другом. Рената была бледна как смерть и стыдливо прикрывала грудь рукой, как Гиза на недописанной ею картине. Наконец она сказала:

– Это подло. Я никогда этого от тебя не ожидала. Анзельм засмеялся судорожно и безнадежно. Он надел пальто и шляпу и сказал:

– Я ухожу.

Рената промолчала. Он поспешно снял пальто, как будто забыл что-то, и стал ходить взад и вперед. Стемнело. Вандерер начал говорить длинные речи, в которых пытался анализировать свое состояние с позиций психологии. В заключение он униженно и рабски стал просить прощения, сознаваясь в своей вине; снова давал обещания. Рената встала, накинула лежавшую на кресле шаль и, охваченная невыразимым отвращением, подошла к зеркалу и стала рассматривать собственное отражение. Но при тусклом свете лампы она не могла отчетливо разглядеть свои черты.

Анзельм замолчал и со жгучей болью стал думать о своей навсегда потерянной гордости. Его полный ненависти взгляд был устремлен на полуобнаженную Ренату, и все на свете казалось не важным по сравнению с этим ускользавшим от него существом. Вандерер вспомнил о письмах Гудштикера, и в нем появилась уверенность, что этот человек отнял у него Ренату. Не покидавшее в последние месяцы Анзельма чувство вины развило в нем подозрительность, свойственную мелочным характерам. Ему постоянно казалось, что за ним подсматривают, на него клевещут; казалось, что все его покинули, изменили ему. Не было такой низости, которую он не совершил бы, лишь бы сохранить любовь Ренаты. Часто он проповедовал самому себе о гордости и отречении, но едва оказывался рядом с любимой, как, потеряв голову, шел от унижения к унижению. Пусть он потеряет всех друзей, все надежды, только бы Рената осталась!

Поздно ночью Анзельм вернулся из кафе, где играл в карты. Рената уже лежала в постели; она не спала, но не ответила на его приветствие. Лампа была в другой комнате, и в полумраке светились ее блестящие, влажные глаза. Анзельм взял стул, сел около кровати и взял Ренату за руку. Она попросила принести лампу.

– Разве ты боишься меня? – с робкой улыбкой спросил Анзельм.

Действительно, Рената боялась его; ей казалось, что у ее постели сидит какой-то серый призрак. Она завернулась в одеяло до самого горла, и лицо ее было полно ожидания и недоверия. Вандерер попытался проявить нежность, но она его оттолкнула. Анзельм был уже не в силах владеть собою. Стащив Ренату с постели, он сорвал с нее сорочку, крепко схватил за волосы и пригрозил убить, если она вздумает не повиноваться ему, но тут же стал молить о сострадании. Вдруг Ангелус выскочил из своего угла и с оскаленными зубами подбежал к Анзельму, тогда только он опомнился и отпустил Ренату. Она неподвижно лежала на ковре, а собака, визжа, ходила вокруг нее, лизала ее бледные щеки, обнаженную грудь, голые ноги. Она не шевелилась. Анзельм стоял у окна, дрожа всем телом. Ему казалось, что чья-то ледяная рука сжимает ему горло. Он не решался оглянуться; тишина в комнате казалась ему тишиной после убийства. Мысленно он призывал своих приятелей в свидетели того, что он не хотел ничего дурного. Зюссенгут являлся в роли апостола всепрощения. Стиве, скорее умный, чем отзывчивый, говорил, что падающие не должны любить; они тянут за собой в пропасть все, за что хватаются в своем падении. Ах, он готов принести любую жертву, только бы Рената его простила! Анзельм написал пальцем на запотевшем стекле: «Мое сердце разбито». Потом он оглянулся, и у него закружилась голова при виде обнаженной Ренаты. Он подошел ближе, что-то бормоча, но Ангелус сердито заворчал на него. Анзельм прогнал пса и наклонился, чтобы поднять Ренату; но она так вздрогнула, что он испугался.

– Мне уйти? – кротко спросил он.

Рената кивнула головой; послышалось ее приглушенное рыдание. Он вышел, прикрыл за собой дверь, зажег в другой комнате лампу, сел за свой стол и написал крупными буквами: «Мемуары Анзельма Вандерера, постигнутого несчастием, отчаявшегося в любви, готового на преступление ради чувства, прибегнувшего к насилию из слабости, хвастливого из страха, обманувшегося в Ренате Фукс». Под этими строками он нарисовал рожу с большим носом и другую с маленьким и несколько раз написал: «я, я».

Когда он снова вошел в спальню, Рената была в постели, а около кровати лежал Ангелус. Вероятно, она спала. Анзельм надел пальто, потушил свечи и пошел бродить по тихим, точно вымершим улицам. На одной из улиц ему встретился Гудштикер, возвращавшийся с какого-то вечера. Пальто его было расстегнуто, и на груди сверкала белизной крахмальная сорочка. Он остановился, поздоровался с Вандерером и начал бранить званые вечера, говоря, что привычка быть вежливым делает человека трусом. Он знал об истории с письмом от самого Вандерера, а также, в тенденциозной окраске, от графини, и невольно усвоил по отношению к нему несколько покровительственный тон.

– Почему вы в такой поздний час не дома? – спросил он. – Больны любовью? – И он задумчиво покачал головой. – Хотите услышать от меня одну истину? Человек только сам относится к своей влюбленности серьезно; для других она смешна. Для вас есть только один выход: уединение и труд, труд… Знаете, когда дело коснется того, чтобы опорочить упавшего, то все люди делаются братьями и сестрами.

– Это правда.

– Итак, держите голову выше и – доброй ночи! Гудштикер ушел, крепко пожав ему руку.

Но эта ночь не была доброю для Анзельма. Усталый, равнодушный ко всему, со смутной жаждой мести кому-то, он последовал за позвавшей его уличной женщиной, у которой и провел ночь. Он был неистов в постели с нею, как никогда прежде, требуя от нее абсолютного подчинения, заставлял терпеть боль и унижал словесно. К утру бедняжка была в синяках и кровоподтеках, однако смятая купюра, оставленная Вандерером на столе, заставила женщину поскорее забыть о странном клиенте.

Рената догадалась о случившемся. Когда Вандерер на следующий день около полудня вошел в комнату, она почувствовала это в воздухе, если бы даже не взглянула на его измятое, мрачное, раскаивающееся лицо. У нее не оставалось сомнения в том, что годы до знакомства с нею он проводил с публичными женщинами. Эту мысль Рената однажды выразила в письме к Гудштикеру, не называя личностей. Он ответил ей: «Так поступают все». Солнце ярко светило, когда Рената вышла из дому. Полной грудью вдыхала она весенний воздух. Перед нею расстилался подернутый золотистою дымкой ландшафт парка. Рената раскрыла белый кружевной зонтик, грациозно приподняла платье и медленно пустилась в путь. Трое великовозрастных гимназистов остановились и, вытаращив глаза, смотрели на нее с кисловатыми улыбками на белых как мел лицах. Пожилой господин с огромным зонтиком обернулся и тоже долго смотрел на нее. Изящество и спокойное благородство всего ее существа как-то особенно оттенялись декорацией радостного весеннего дня. Ее стройная, тонкая и нервная фигура в плотно облегающем черном платье красиво выделялась среди пестрой будничной толпы прохожих. Белая перчатка, приподнимавшая платье, казалась издали гигантской жемчужиной; нижняя юбка была отделана блестящей вышивкой, а на простенькой шляпе был зеленый бант из лент. Всего в нескольких шагах отсюда жила Елена Брозам, и Рената пошла к ней, ощущая смутную потребность поговорить с женщиной. Поднявшись на первую лестницу, она остановилась. В ее воспоминании с поразительной живостью воскресли впечатления того дня, когда она в последний раз была здесь.

Елена была дома. Своей кошачьей походкой она вышла навстречу гостье и казалась смущенной. Голос ее звучал неестественно звонко, словно она хотела казаться более обрадованной, чем была на самом деле.

– Вас ли я вижу? Однако вид у вас неважный, вы так бледны.

– Вы тоже изменились, – сказала Рената, – но неужели у меня действительно такой плохой вид? – с ребяческим испугом прибавила она, оглядывая прихожую в поисках зеркала.

Они с напускной веселостью заговорили о разных пустяках, и Ренате с каждой минутой становилось все тягостнее сидеть здесь как бы в роли просительницы, которая не решается просить. Она заговорила о Гудштикере, но Елена отнеслась к этой теме так враждебно, что Рената с искренним удивлением взглянула в узкое и несколько жесткое лицо молодой женщины. Рената знала ее до замужества. Что сталось с этим свежим, задорным, беззаботным существом!

– Гудштикер напоминает мне те сахарные головы, которые выставлены в витринах бакалейных лавок, – холодно сказала Елена. – Когда подойдешь к ним ближе, то оказывается, что они сделаны из гипса или из лакированного дерева.

Рената хотела возразить, но сдержалась. Через несколько минут вошел доктор. Атмосфера в его присутствии сделалась еще холоднее. Он приветствовал Ренату крепким рукопожатием, изрек несколько банальных замечаний, а в заключение бестактно сказал:

– Не опрометчиво ли вы поступили тогда, фрейлейн Фукс, покинув дом ваших родителей? Сейчас вы были бы герцогиней.

Когда Рената вышла на улицу, мысли путались в ее голове. Она думала: «Чем больше я узнаю мужчин, тем лучше понимаю несчастных женщин». О Елене можно было сказать, что она походила на разбитую, некогда дорогую вазу. А что сказать о других? О тех, которые обращаются в черепки, прежде чем чья-нибудь рука украсит их причудливыми узорами?..

Задумавшись, она не заметила, как очутилась на улице Марии Терезии, перед родительским домом. Он был пуст. На дворе перед конюшней веселились кошка и два маленьких смешных котенка; розовый отблеск зари играл на их шелковистой шерсти.

Ренате вспомнилась когда-то виденная лубочная картинка: босой мальчик стоит, прислонившись к колонне дворца, и умильно смотрит на освещенные окна. Под картинкой было подписано: «Нищий у дверей богача».

Рената очень устала и села в трамвай. Окруженная безмолвными людьми, имевшими вид запертых шкафов, она испытывала странное чувство, как будто с этого дня в жизни ее должен совершиться поворот. Это ощущение усилилось, когда она вернулась в квартиру Вандерера, которая показалась ей чужой и отталкивающей.

Анзельм сидел у окна и смотрел в книгу. Но Рената знала, что он только делает вид, что читает, потому что читать было темно. Зловещее предчувствие сжало ей сердце. Глаза Анзельма с болезненным напряжением вглядывались в страницу книги, которую он не переворачивал. Его губы дергались. Он притворялся, что не заметил прихода Ренаты. Во всем его поведении было что-то подозрительное и виноватое. Ангелус радостно бросился навстречу девушке, обнимая ее лапами и стараясь лизнуть в лицо.