Якоб Вассерман
Свободная любовь

Вошли еще двое гостей: граф и драматург. Они говорили неестественно громко и пошатывались.

«Я больше не в силах это терпеть», – думала Рената, подавая руку вновь пришедшим. Она направилась к окну; внизу по темной улице ходил под окнами какой-то человек. «Может быть, это тот, кто поможет мне», – с отчаянием подумала она и еще напряженнее стала смотреть в окно, прижавшись лбом к стеклу. «За что, за что?..» – стучало в висках.

– Я никогда не видел такой восхитительной шейки, фрейлейн, – прошептал около нее барон. Рената вздрогнула, сердце ее учащенно забилось. А за столом снова провозгласили тост за нее. На этот раз говорил драматург, у которого была голова римлянина и бессмысленные глаза петуха. «Как гнусно все это», – думалось Ренате.

Ульминген и серый барон завели громкий спор о красоте женского тела. Серый барон расхваливал округлые рубенсовские формы, но Ульминген горячо ему возражал.

– Вы – варвар. Завтра вечером рассмотрите хорошенько бедра Ренэ Лузиньян… потом уж говорите.

Он внезапно умолк, прерванный звоном разбитого стекла. В порыве безумного горя Рената стукнула лбом по стеклу, и окно разбилось. По ее лицу текла тонкая струйка крови; неподвижный взгляд был устремлен на ошеломленных мужчин, столпившихся вокруг нее. Грауман позвал Евгению и сам вывел Ренату из столовой, обмыл ей лицо и забинтовал голову.

– Ты ведешь себя точно глупый подросток, – сказал он ледяным тоном. – Мы еще поговорим об этом.

Он ушел. Евгения Гадамар хотела остаться с Ренатой, но та попросила ее уйти. Кто-то едва слышно подошел к ней: это был Ангелус. Рената, как в прежние времена, взяла его обеими руками за голову и прошептала:

– Славный мой пес! – Она не могла долго лежать, села в темный угол и, согнувшись, оперлась головою на руки. Глаза ее неподвижно глядели в глаза Ангелуса.

– Отчего ты страдаешь? – как будто спрашивал Ангелус.

– Я нигде не нахожу покоя, – отвечала Рената.

– Почему? – опять, казалось, спрашивал Ангелус.

– Кто живет без любви, тому нет покоя. Помнишь, Ангелус, ту ночь на Кёнигинштрассе, когда один человек стащил меня с кровати и хотел причинить боль, а ты защитил меня?

– Помню, – сказал Ангелус.

– Тогда это и началось, – без слов продолжала Рената, – с тех самых пор я нигде не нахожу покоя, ни в самой себе, ни вне себя.

– Это правда, – ответил Ангелус, – ты шла, не видя, куда идешь, действовала, не сознавая, что делаешь, и вокруг тебя не было ни одного человека, которому ты могла бы довериться.

– Только в тебе находила я опору, Ангелус. Но я позволила тебя избить. А теперь куда идти?

– Мужчины отравили тебя дурными желаниями. Смотри, чтобы ты не утратила способности желать.

– У меня еще есть желания и стремления.

– Тогда ты еще сильна.

– Разве в стремлении заключается сила?

– Да, твоя сила в стремлении.

– Но я не умею выбирать.

– Выбора нет. То, что ожидает человека, случится неизбежно.

Рената встала, подошла к шкафу, вынула из него несколько дорогих платьев и отнесла их в комнату Евгении. Там она положила платья на кровать проснувшейся от ее появления компаньонки и сказала:

– Это я дарю вам, Евгения. Все, что вы завтра найдете из принадлежавших мне вещей, тоже ваше.

С этими словами она ушла, не обращая внимания на испуг и недоумение компаньонки. В спальне ее дожидался Грауман. Он ходил по комнате, заложив руки за спину и тихонько насвистывая; лицо его имело деловое выражение.

«Глупо бояться его», – подумала Рената.

– Сколько я должна тебе заплатить, если сегодня же уйду, куда хочу?

– Двадцать тысяч гульденов. Это месячный убыток.

– Такой суммы у меня нет. Разве по закону ты можешь с меня что-нибудь требовать?

– Закон не для нас. Мои средства не позволяют мне быть великодушным.

– Я тебе все отдала. Отдай мне свободу!

– Только за эту цену.

– Отдай мне свободу, Петер Грауман! Десять тысяч гульденов лежат в банке, две тысячи у меня при себе. С этого дня я буду работать на тебя, отпусти только меня на свободу! Какая для тебя польза держать меня, если я чувствую отвращение к тому, что должна делать?

– Я любил тебя, Ренэ, – пробормотал Грауман.

В лице Ренаты засветилась надежда. Она поспешно принесла все драгоценности, какие у нее были.

– У тебя есть бриллианты и жемчуг, – сказал Грауман, взъерошивая волосы. – Я любил тебя, Ренэ, и теперь еще люблю тебя… Чего ты хочешь? Молодость женщины быстро проходит. Проклятое ремесло! Я запускаю ракеты в воздух, и за это камни падают мне на голову. Женщину, женщину, мою душу за женщину!

Только теперь заметила Рената, что он пьян. Голос его стал плаксивым, он разговаривал с кем-то невидимым. В руках Грауман держал бутылку вина и время от времени прихлебывал из нее. В нем появилось вдруг что-то, напоминавшее беспомощного гнома, и он все больше и больше терял власть над собой, тщетно пытаясь казаться трезвым. Ренате вдруг стало его глубоко жаль.

Глава 16

В туманный ноябрьский день Рената вышла на улицу в сопровождении Ангелуса. Носильщик вез за ней на тележке все ее имущество. В кармане у нее было только несколько золотых, составлявших все ее состояние.

Она велела везти вещи на улицу Флориани, на квартиру фрау Дарьи, на которую возлагала все свои надежды.

Отыскав дом, Рената спросила швейцара, дома ли фрау Блум. Тот ответил, что эта дама уже несколько недель тому назад уехала и больше не возвратится. Рената спокойно выслушала это известие и почувствовала, что теперь стала еще более одинокой, чем была когда-либо прежде. Она обратилась к хозяйке и спросила, свободна ли комната, в которой жила ее приятельница. Хозяйка с готовностью открыла для нее дверь: ничего не могло быть уютнее и спокойнее этих покоев; здесь смело мог бы остановиться и князь. Здесь жили раньше инженер, доктор, итальянская графиня и оперная певица. Рената равнодушно оглядела хваленые меблированные комнаты: голубовато-серые стены, украшенные нелепыми олеографиями, кровать в углу, небольшой диван, видевший лучшие дни. Рената села у окна и терпеливо слушала, какими необычайными качествами ума и сердца были одарены прежние обитатели этой комнаты. Что касается фрау Блум-Неандер, то она осталась очень довольна своим жилищем. Она забыла здесь какие-то письма и потом присылала за ними, но писем этих, к сожалению, не могли найти.

Узнав цену, Рената нашла ее подходящей и сказала, что сейчас пришлет носильщика с вещами.

– Вероятно, вы тоже доктор? – почтительно спросила хозяйка.

– О нет!

– Во всяком случае, что-нибудь необыкновенное?

– Уверяю вас, во мне нет ничего необыкновенного.

– Но у вас такая благородная внешность, и вы так красивы. Да, очень, очень красивы! Может быть, вы путешествуете инкогнито? Это теперь в моде. И какие у вас нежные ручки! Настоящие ручки феи!

Оставшись одна, Рената почувствовала, что в этот день она ничего не в силах больше предпринять. Буря улеглась, корабль утонул, ее одну выбросило на неведомый остров. Его жители не понимают ее языка. Но, может быть, они позволят ей принять участие в их работе. Труд объединяет всех и делает равными. Скромность ее запросов должна пробудить гостеприимные чувства. О нужде она не думала. Голод не страшил ее.

Она еще не подозревала, что в таком городе воздух дрожит от стонов гибнущих…

На следующий день она поместила в газете наивное объявление: «Молодая дама, получившая музыкальное образование, но готовая взяться и за всякий другой труд, ищет работу».

Но прошло два дня, и в ответ на публикацию пришло несколько глупых писем от мужчин, искавших мимолетных связей. Рената повторила свою робкую попытку и на этот раз думала, что ее непременно услышат. Когда она выходила из конторы, размещавшей объявления, взгляд ее упал на витрину книжного магазина, и название книги, бросившейся ей в глаза, заставило Ренату остановиться: «Возрожденная» Стефана Гудштикера. Она закрыла глаза, точно припоминая какой-то сон. Ей непременно захотелось прочесть эту книгу. Рената вошла в магазин и купила ее, уверенная, что между этой книгой и ее жизнью есть какая-то связь.

Она прочла ее в тот же день и, когда закончила, устало легла на кровать. Несвойственная прежде горькая складка появилась у ее рта. Рената лежала неподвижно до самого вечера; уже стемнело, а она и не думала зажигать свет, не обращая внимания на то, что Ангелус уже давно скреб по постели лапой, не то от голода, не то от заботы.

Молодая девушка ведет в своей семье отчаянную борьбу за свободу, изнемогает, уходит из родительского дома и вступает в то царство мнимой свободы, где каждый новый день обдает ее новой грязью, и в конце концов убивает себя в тот момент, когда встречается с более сильной, мужественной, более способной любить девушкой, в которой символически изображается возрождение героини. Таково было содержание романа. Но не потому Рената лежала безмолвная и разбитая и душа ее была полна горечи. У этой героини были ее черты: внешность, речь, одежда, тело Ренаты Фукс. Все внешнее было передано фотографически точно, внутренний же мир героини представлял жалкую карикатуру на духовное содержание Ренаты. Это было похоже на то, как если бы камердинер, зная привычки своего господина, вздумал по своему разумению создать из него литературный образ.

Такова была эта псевдо-Рената, изображенная с точки зрения злобно шпионившего за нею камердинера. Читая страницу за страницей, Рената чувствовала, как будто она идет в позорной одежде, с гримом печали на лице, и должна служить классическим примером того, куда приводят жажда свободы и презрение к традициям. Рената чувствовала себя глубоко и незаслуженно оскорбленной, и ей казалось, что она никогда больше не решится выйти на улицу.

Следующий день она провела, не покидая своей комнаты. Но на третий необходимость заставила ее отправиться в контору. Опять она получила несколько писем с нахальными и бессмысленными предложениями. Но среди них было одно деловое, дававшее некоторую надежду. Она тотчас же отправилась по указанному адресу и поднялась на четвертый этаж населенного, как муравейник, дома.

– Меня зовут Йозеф Мария Пипенцан, – отрекомендовался встретивший ее господин, – мне нужна аккомпаниаторша. Моя капелла концертирует каждый вечер в ресторане «Зеленый остров». Я плачу по гульдену в день и, кроме того, даю ужин. Если хотите, то можете поступить сегодня же.

Рената ответила, что она согласна.

– Здесь есть рояль, покажите мне, на что вы способны, – сказал Пипенцан, с любопытством глядя на Ренату и благосклонно кладя свою толстую руку на ее плечо.

Она встала и, подходя к роялю, заглянула в соседнюю комнату. Худая как скелет женщина лежала на кровати, держа в руках распятие; за столом сидели и целовались мужчина и молодая девушка.

– Искусство есть нечто благородное, – с пафосом сказал Пипенцан. – Искусство – это, так сказать, манна для души, и художник – божественно одаренный сын неба. «Вздымаются тучи»… – запел он вдруг, подойдя к окну, и распахнул его, как будто комната была слишком тесна для его вдохновения. Скелет застонал, чтобы закрыли окно.

– «Закрой окно, мое сокровище»! – хриплым тенором пропел он. Целующаяся парочка ни на что не обращала внимания.

– Что мне сыграть? – прошептала Рената, сидя за убогим инструментом, и заиграла вальс. Господин Пипенцан стал раскачиваться на ногах и тихонько подпевать; наконец не выдержал и грациозно повернулся несколько раз вокруг собственной оси.

Для Ангелуса настали плохие времена. В шесть часов вечера Рената уходила и возвращалась только в двенадцать, а по воскресеньям в час и позже. Она покорно и терпеливо отправлялась в далекий путь; ресторан находился в предместье. Зима была очень снежная, и часто девушка с трудом пробиралась по улицам, занесенным глубоким снегом. Ресторан «Зеленый остров» далеко не оправдывал своего поэтического названия: это был мрачный, грязный притон пьяниц и праздношатающихся. Бледная от усталости входила Рената за деревянную перегородку, где десять девиц, смеясь и болтая, переодевались в белые бумажные платья с красными бантами. Большинство из них были уже не первой молодости, и, что особенно бросилось в глаза Ренате, все питали необыкновенное презрение к мужчинам. «Каждая из них пережила в своем роде то же, что и я, – думала Рената, – но только они хорошо знают, что их ждет впереди». Чувства их были самые примитивные. Их склонность к удовольствиям имела что-то болезненное и была единственной цепью, привязывавшей их к жизни. Рената разговаривала с ними робко и смущенно, они тоже сторонились ее.

Когда все были готовы, господин Пипенцан стучал в дверь и кричал:

– Мадам, искусство призывает вас!

Рената садилась за старый, разбитый рояль и играла вальсы, марши, попурри из опереток. Зал наполнялся публикой, воодушевление которой возрастало в зависимости от числа выпитых кружек. Рената сидела в голубоватых облаках дыма и играла, играла.

Но она не могла существовать на те деньги, которые получала как член пипенцановской капеллы, в особенности зимой, когда топливо стало дорогим. Рената очень боялась холода и скорее готова была голодать, чем мерзнуть.

В голове Ренаты неотступно стояла мысль о том, как ей избавиться от нужды и холода.

Случайно она вспомнила, что фабрика, для которой она когда-то разрисовывала веера, находится в Вене, и однажды утром отправилась туда. Ее приняли ласково, сожалели, что тогда в Мюнхене она так внезапно перестала рисовать для них. Работы на дом они в этом сезоне не дают, но не желает ли она заниматься здесь, в художественной мастерской при фабрике? Новых образцов сейчас не требуется, но она может копировать дюжинами уже имеющиеся. Конечно, много платить они не могут, так как этого рода промышленность теперь в упадке.

Рената рассчитала, что того заработка, который она будет иметь здесь, и вечернего как раз хватит на жизнь и что если она будет очень прилежна, то может даже делать сбережения.

С этого дня вся жизнь ее была строго размерена: с восьми до двенадцати и с часу до шести она рисовала, а с восьми до одиннадцати ночи играла на рояле. Благодаря такому распорядку она значительно экономила на дровах и угле; в огромной мастерской со стеклянной крышей было довольно тепло. Она сидела за маленьким столом, расставив перед собой пузырьки с красками, и неутомимо работала. Кроме нее, здесь не было ни одной женщины; она была первая и единственная. Художники пытались завязать с нею знакомство и приставали к ней то с вежливыми, то с двусмысленными разговорами, но она оставалась неизменно невозмутимой и холодной, и они вскоре прекратили свои попытки, ограничиваясь по отношению к ней только почтительным поклоном.

Усталости Рената на первых порах не чувствовала. Рабочий день проходил незаметно. Правда, иногда по вечерам Рената долго не могла сомкнуть глаз, несмотря на то что, когда раздевалась, ее сильно клонило в сон.

Фабрика располагалась далеко. Туман и снег, снег и туман. Весь мир казался одним сплошным снежным полем. Этот час пути был самым тяжелым для Ренаты; впереди предстоял еще целый день. Стук колес и свист ремней на нижних этажах, пронзительный скрип пилы, запах клея и красок, торопливая беготня рабочих, сотни девушек-работниц, с нетерпением ожидавших обеденного колокола, – все это наводило уныние на Ренату. Никто здесь, казалось, не сознавал, что живет, и у всех был единственный идеал – воскресенье. Но Рената боялась воскресенья. Дважды она была в церкви, один раз в музее. Долго ходила она из зала в зал, ничего не видя, и пришла домой гораздо более уставшая, чем в будни. В следующее воскресенье она пошла на фабрику, хотя и знала, что там работает один только бухгалтер. Беспомощно бродила она по всем этажам; везде было чисто прибрано, и все предметы аккуратно сложены, как будто предстоял целый ряд праздников. Только в монтировочной Рената встретила одну работницу. Это была Фанни-кружевница, бледная, чахоточная девушка; ее звали кружевницей, потому что она заведовала кружевами, которые пришивались к веерам.

– Вы кого-нибудь ищете, фрейлейн? – ласково спросила Фанни, не выказывая особого любопытства.

Рената испугалась и не знала, что ответить.

– Здесь теперь нет ни души, и наверху все заперто. Что вы собираетесь делать сегодня после обеда?

– Не знаю. Обычно я сижу дома и ничего не делаю.

– Хотите, пойдем вместе на прогулку?

– Охотно, только возьмем с собой мою собаку.

– У вас есть собака? Ах, я всегда мечтала иметь собаку, но этой мечте никогда не суждено осуществиться…

– Почему же?

– Потому что я скоро умру. – Она немножко изменилась в лице и выразительным жестом указала на свою грудь. – Но не думайте, что это меня печалит, – шутливо сказала она, заметив сострадательный взгляд Ренаты. – Вместо меня здесь будет кружевница Мари или Анна, и только…

После обеда Рената отправилось гулять с Фанни-кружевницей. Девушка всю дорогу рассказывала ей разные незамысловатые истории, а Ангелус, как в былые времена, весело бегал неподалеку от них. Он стал теперь серьезнее, как и подобает субъекту, имеющему позади солидный жизненный опыт. Пес сильно отяжелел от сидячей жизни, и даже самая прелестная собачья барышня не могла рассеять его мрачного равнодушия. Ренате было непонятно, как Фанни, ничего не получившая от жизни, могла с веселой улыбкой смотреть в лицо смерти.

Они отправились в Шенбруннский парк и гуляли там до сумерек, а когда начало темнеть, вышли на узкую, тихую улицу предместья с маленькими домиками и палисадниками.

– Где мы? – спросила Рената.

– Здесь живет моя мать. Вы непременно должны зайти к нам и выпить чашку кофе.

В эту минуту навстречу им шла молодая девушка. Увидев Ренату, она с изумлением и радостью протянула ей обе руки. От быстрой ходьбы и от волнения она совсем не могла говорить. Рената с своей стороны безмолвно смотрела в милое, молодое, пылающее лицо.

– Мириам! Иди скорей! – раздался чей-то нетерпеливый голос из дома, около которого они остановились, и Мириам, пожав Ренате обе руки и пробормотав: – Приходите! Пожалуйста, приходите поскорей! – поспешила на зов.

Когда Рената пошла дальше, ей казалось, что она видела сон. Фанни глядела на нее с выражением недоверия и робкой преданности.

Они сидели за столом; маленькая керосиновая лампочка освещала небольшой круг, вся остальная комната была в тени. Около стола суетилась маленькая старушка, постоянно раскрывавшая беззубый рот, что, вероятно, означало у нее улыбку; в речах Фанни, равнодушно, даже презрительно говорившей о будущем, уготованном ей судьбой, Ренате виделась бравада, и это вызывало антипатию к кружевнице. Девушка вынула из маленькой шкатулки выцветшую фотографию своего умершего жениха и показала ее Ренате.

– Не правда ли, красивый мужчина? – спросила Фанни, доверчиво кладя руки на плечи Ренаты.

Рената взглянула на часы и испугалась.

– Мне пора идти, – сказала она, вставая.

– Пора идти? Куда же?

Рената промолчала. Фанни сделала злое лицо и стала преувеличенно вежлива со своей гостьей. Рената сухо поклонилась ей и вышла, не подав руки. Нужно было спешить в «Зеленый остров».

– Вы опоздали, фрейлейн, – кисло сказал ей Пипенцан. – Искусство не может ждать.

С этого дня настроение Ренаты изменилось; работа стала тяготить ее. Вдруг почему-то ей стало ясно, что путь, по которому она шла, не ведет к цели. Глубокое изнеможение зачастую овладевало ею уже в середине дня, и краски на полукруглом куске материи, лежавшем перед ней, начинали расплываться. В ушах звучали навязчивые мотивы, которые она играла вчера; лица людей имели вид бледных рисунков на серой стене. С туманом в голове тащилась она вечером в «Зеленый остров», а когда возвращалась ночью домой, переполнялась возмущением, сильнее которого была только усталость.

Так прошла еще неделя. В воскресенье, едва только начало светать, Рената встала с постели и, не одеваясь, села у окна. Но скоро она озябла и затопила камин. Ангелус следовал за каждым ее шагом, как будто чего-то ждал или опасался. Он, казалось, спрашивал: отчего так утомлена его госпожа? Отчего не разговаривает с ним, отчего так бессильно висят ее руки, отчего с губ не сходит горькое выражение?

– Поди сюда, Ангелус, – сказала Рената. Собака положила голову к ней на колени и больше не двигалась. Волосы Ренаты упали за спинку стула и спускались почти до пола.

В восемь часов раздался стук в дверь, и вошла Фанни-кружевница, красная от волнения, с заискивающей улыбкой; она робко спросила, не хочет ли Рената пойти с ней в церковь. На Фанни были надеты самые лучшие вещи: шляпа с развевающимися страусовыми перьями, какие использовались для вееров, платье, отделанное блестками, серьги и брошка с фальшивыми камнями.

С нескрываемым любопытством оглядела она комнату, точно хотела проникнуть в какую-то тайну.

– Как вы попали сюда? – спросила Рената, чувствуя, что в ней поднимается непреодолимое раздражение.

– Мне сказали ваш адрес в конторе. Но если я пришла некстати, то я могу сейчас же уйти.

– Я не пойду в церковь, – сказала Рената равнодушно.

– Вы больны? Может, мне побыть с вами?

– Я не больна.

Фанни враждебно посмотрела на нее. Потом вдруг лицо ее опять прояснилось.

– Ах, посмотрите-ка! – воскликнула она, глядя на туалетный столик. – У вас точно такой же, как и у меня. Такое же зеркало и резьба. Вот удивительно!

Рената не понимала, что тут было удивительного. Это была самая обыкновенная рыночная мебель, которой Рената даже никогда не пользовалась.

– Может быть, там тоже спрятан ваш жених? – шутливо продолжала Фанни, и ее назойливое любопытство показалось Ренате чем-то болезненным и отталкивающим. Фанни подошла к столику и выдвинула ящик.

– Ах, тут только письма! – разочарованно сказала она, держа в руке несколько белых листков. Но что-то в лице Ренаты встревожило ее; она поспешно бросила листки назад и задвинула ящик.

– Милая Фанни, – спокойно сказала Рената, – оставьте меня одну. Я сегодня совсем не расположена разговаривать.

– О, пожалуйста, пожалуйста, – обидчиво пролепетала Фанни, повернулась и ушла.

С понедельника опять началось то же самое. Рената продолжала разрисовывать каждый день по дюжине вееров и сидеть за роялем в «Зеленом острове», хотя каждую ночь думала и даже надеялась, что на следующий день не встанет с постели. Единственной точкой опоры был Ангелус. Теперь Рената брала его с собой в «Зеленый остров». Там на кухне ему иногда даже кое-что перепадало; часто он печально бродил по коридорам и, мрачный, возвращался на свой коврик; часто его видели у ворот, где он подолгу пристально смотрел на кошек и воробьев.

Между тем зима проходила. В начале марта наступили по-настоящему весенние дни, с мягким ветерком и легкими, как пух, облачками. Как трудно было Ренате отдаваться работе в такие дни! В одно из воскресений она сидела в своей комнате за шитьем.

– До каких пор мы будем здесь жить, Ангелус? – прошептала она. – Не видно и конца. А вокруг нас становится все пустыннее. Все наши друзья умерли…

Взгляд ее упал на туалетный столик, и ей вспомнились бумаги, которые там нашла Фанни. Ей захотелось посмотреть, что это за письма; она вынула их и развернула. Оба были написаны отчетливым, смелым почерком; каждое начиналось обращением: «Милый друг Дарья» и имело подпись: «Агафон Гейер».

Когда Рената прочла письма, у нее слегка закружилась голова. Ей казалось, как будто ее подняли высоко на воздух и ей предстояло броситься вниз. Ею овладели смятение и страх, которых она не могла преодолеть. Долго бродила она по комнате, шепча какие-то отрывистые слова, стояла у окна, смотря на кусочек голубого неба. Вечером она отправилась в «Зеленый остров», но, подойдя к двери, она увидела на ней объявление, гласившее, что по случаю смерти хозяина ресторан закрыт.

«С этим покончено», – подумала Рената, придя домой.

На следующее утро вместо того, чтобы идти на фабрику, она занялась приведением в порядок своих платьев. У нее было такое чувство, как будто она готовится к большому путешествию. А вечером она опять взяла письма к Дарье и перечла их.

«Милый друг Дарья, – писал Гейер, – я должен поблагодарить вас за материнские заботы о моей сестре Мириам. Поэтому я осмеливаюсь называть вас по имени и другом, хотя еще и не видел вас. Все-таки я вас знаю по тому образу, который мне нарисовала любящая вас Мириам. Вы знаете, какое нежное чувство связывает нас с сестрой. Из всех людей, которые были мне дороги, осталась только она одна. Я три года не виделся с нею и думал, что этой зимой нам удастся с ней встретиться. Но это – увы! – оказалось невозможным. Я должен избегать городов; вот уже двенадцать лет, как ноги моей не было в городе. Поэтому я не увижу Мириам до лета. Напишите мне, какое будущее ожидает, по вашему мнению, мою сестру. Ведет ли к цели тот путь, по которому она идет, и сможет ли она, идя по нему, забыть отсутствие спутника жизни. Мириам не создана для любви; любовь разбила, погубила бы ее. Она принадлежит к редкому типу женщин, которые слишком утонченны, слишком горды, слишком нежны и полны идеальных запросов для того, чтобы служить несовершенной страсти. И если бы случилось, что страсть полностью захватила ее, то это было бы чудом. Напишите же мне, какая судьба, по вашему мнению, ждет Мириам. Нужды ей бояться нечего, так как с тех пор, как умер один наш богатый родственник, мы можем жить без унижающих забот. Но этого одного еще недостаточно. Где ум в покое, там душа спит. А когда душа женщины спит, то она проходит по жизни точно в глубоком сне, и нередко рука ее хватается за недостойные руки, которые неизбежно стянут ее вниз.

Ваш Агафон Гейер».

Рената взяла второе письмо:

«Милый друг Дарья! Снова я должен благодарить вас за то, что вы меня успокоили. Я научился ценить ваш ясный взгляд, который может исходить только от ясного сердца. Мириам не впадет в заблуждения, свойственные мечтательницам, пишете вы. Я сам думаю так же. В ней есть сила, свойственная нашей расе. Вы просите меня рассказать о себе, почему я живу здесь, в галицийской деревне, словно в пустыне, среди людей, из которых ни один не может быть моим другом. На это я вам отвечу: человек не нуждается в друзьях. Вы, может быть, знаете, что юность моя не была похожа на юность других людей. Рано, слишком рано сорвал я плоды с древа познания и потерял всякую веру. Все, что я видел, казалось мне старым и хрупким, скучным и обреченным на гибель. Я стал борцом за новую религию и новую мораль. Я верил, что своими речами и поступками, не похожими на речи и поступки других, я укажу людям новый путь. Теперь я и в это не верю. Я не могу, впрочем, говорить о разочаровании, потому что по-прежнему остался верен самому себе. Едва достигнув двадцати лет, я женился на соблазненной женщине, ничуть не заботясь о том, что болтали злые языки. Но она была слаба и осталась мелочной; мелочность была в ней чем-то болезненным. Она не могла обойтись без людей и страдала от пересудов. Она видела уже не меня, а того, кого видели люди. Так постепенно ускользала она от меня и в конце концов зачахла. Тогда я покинул родину и занялся самосовершенствованием. Я наблюдал жизнь мира, начиная от самых зачаточных ее проявлений до самых великих, – и молчал. И мне стало ясно, что мое призвание – молчать. Я не отрицаю и не утверждаю, а просто стою в стороне и живу. Я постарался освободиться от всех приобретенных мною раньше убеждений, и освободился. Я больше не пытаюсь ни убеждать, ни доказывать. У меня больше нет желания иметь последователей; я не жду похвал и не боюсь осуждения. Я не хочу обращать на себя внимание своими странностями, не хочу, чтобы на меня указывали пальцами и спрашивали: что это такое? Я не ношу власяницы, не закатываю глаза и по мере возможности стараюсь не отличаться от окружающих. Я побывал во многих странах и всюду наблюдал. И постепенно я научился проникать в душу каждого человека, и каждый проходивший мимо не мог уже ничего утаить от меня, потому что как его молчание, так и его ничего не значащие речи были для меня одинаково красноречивы. Я заметил, что все страдающие молчаливы и замкнуты; слыша повсюду ничего не говорящие речи, я совсем перестал придавать им значение, а смотрел на вещи, лежащие как бы в глубине воды. Я видел страдание там, где не видели его другие, и сам глубоко страдал. Каждая глупость, каждая несправедливость, каждое притеснение вливались в меня, и вскоре я почувствовал себя до того полным ими, что стал думать, что время мое близко. Во мне укрепилась глубокая вера, что тот, кто освобождает самого себя путем страданий, тот освобождает всех страждущих, которые никогда этого не узнают. Ничто в мире не исчезает бесследно, а в особенности безмолвная жертва. Если воздух не возвестит этого, то это должен сделать прах, в который я рассыплюсь. Ничто не пропадает напрасно. Тот, кому я пожимаю руку, передает мне свою тоску и заботы, и я молча беру их. Быть добрым – это все; а быть добрым – значит все видеть и от всего страдать. Каждый чувствует, что я несу вместе с ним его вину и его несчастье, но только в тысячу раз увеличенные. Поэтому он чувствует себя сильнее, и на душе у него делается легче. Время открытого мученичества прошло. Мученик тот, кто погибает, полный таланта и призвания. Я еще не старый человек, мне тридцать пять лет, но жизнь, моя близка к закату, я это отлично знаю. Мой организм начинает разлагаться, хотя, собственно, не физические страдания губят меня. Здесь, среди галицийских евреев, смерть ходит с острым мечом. Я вижу, как гибнут мои соплеменники, как бы под бременем вечного проклятия. И я чувствую себя вместе с ними виновным в великой ошибке, омрачившей землю. Они толпятся вокруг алтаря умершего бога и ведут себя так, как будто он еще жив, но только не хочет их слышать, и жертвой этого рокового заблуждения падет еще не одно поколение. Здесь причалил я к берегу, и сюда приходят ко мне дети из трех деревень; их набирается больше сотни. Я не учу и не наставляю их, все делается как бы играя. Они находят себя во мне и удаляются от мертвого бога. Я хожу с ними в лес, они там поют. Наступает вечер, и они становятся совсем другими, как будто дают какие-то таинственные обещания. Один из них, бледный мальчик с удивительно мужественными глазами, подошел ко мне и спросил, люблю ли я его. Подобный вопрос – целое событие; он свидетельствует о том, что семя упало на добрую почву и дало росток.

Ну, довольно обо всем этом! Моя рука, не привыкшая писать, устала. То, что вы читаете, милый друг, жалкие слова, обрывки чувств, один лишь намек на действительность.

Агафон Гейер».

Многое в этих письмах было непонятно Ренате. Одно только было для нее несомненно: в обращении совершенно случайно стояло имя Дарьи, в действительности же они предназначались ей, Ренате, ей одной и никому другому. Они были вестью, которой она долго, долго ждала. Но не было ли уже слишком поздно?..