Яцек Дукай
Идеальное несовершенство
Тогда он и заговорил, впервые после того, как они покинули Пурмагезе:
– Я мог бы в тебя влюбиться.
Захваченная врасплох, она подняла голову и пробормотала:
– Я ведь, кажется, твоя дочь.
– Да, теперь точно вижу, что – моя, – усмехнулся он. – На самом деле все мы влюбляемся в самих себя.
Анжелика не знала, что ответить, потому лишь насадила окорок на оструганный колышек и подвесила над огнем. Вытерла руки.
Уже подготовившись, взглянула ему в глаза.
– Ты пришел взять с меня клятву верности? Прислал мне приглашение в Фарстон. Значит ли это, что я уже свободна?
– Тебе не хватает до совершеннолетия пяти лет.
– И ты станешь держать меня здесь до конца?
– Тебе так плохо у иезуитов?
– Это тюрьма! – вспыхнула она.
Он окинул взглядом ночную саванну:
– Довольно обширная.
Анжелика вскинулась:
– Ты знаешь, о чем я. Ты сослал меня сюда.
– Как думаешь, почему?
– Да-а, не сомневаюсь, причины у тебя были.
Отец покачал головой – аж хрустнуло в шее.
– Все родители делают некий выбор, когда решаются завести детей. Мы, из Первой Традиции, не манипулируем генами. Но никто не отказывает нам в праве выбора того, каким образом дети будут воспитаны. Это часть Традиции, это всегда была прерогатива родителей. А ведь через воспитание мы формируем детей даже сильнее, нежели просто вылепляя их ДНК. Традиция дает мне двадцать четыре года. Я намерен их использовать. Не удивлюсь, если к тому времени получу дочку, которая меня ненавидит; но я весьма разозлюсь на монахов, если эта дочка не окажется сильной, умной, самостоятельной женщиной. Через век-другой мы встретимся на каком-нибудь из приемов в замке, и тогда – скажешь мне, плохо ли я поступил.
– Тогда – скажу.
Она вспомнила, что Джудас Макферсон знает генерала иезуитов с незапамятных времен. Это «Гнозис» купила для ордена Пурмагезе. Уже неоднократно он присылал сюда своих внуков, своих детей. Взращивал свою семью, как взращивают экзотические сорта цветов. Что можно к такому отцу чувствовать? Что куст чувствует к садовнику, чья рука его обрезает?
Наверное, он заметил этот вопрос в ее глазах.
– Как думаешь, согласно какому образу воспитываются дети? – вздохнул он. – По сути, цель здесь лишь одна: сделать из них хороших людей. Независимо от того, как те или другие определяют «хорошего человека». Ты согласна?
Она осторожно кивнула.
– Итак, я убедился, – продолжил Джудас низким голосом, – убедился, что не существует и не может существовать ни одна этическая система, ни один универсальный, общий образчик поведения, более или менее развитый свод заповедей… применение которых гарантировало бы человеку уверенность в правильности выбора. Всегда, раньше или позже – но обычно достаточно быстро – ты оказываешься в ситуации, к которой система неприменима, или же дает противоречивые рекомендации.
– Этическая теорема Гёделя.
– Ведь в жизни мы не оцениваем поступки, сопоставляя их с таким вот образцом. Происходит иначе. Мы сталкиваемся, наблюдаем, реагируем: хорошо; плохо; а чаще всего как-то средне. Всякий конкретный случай – это исключение. Совпадения с правилами редки. Но как тогда – не передавая знание и опыт – как иначе я могу воспитать своих детей? Собственно, только так: добиваясь, чтобы они могли верно реагировать на непредвиденное – чтобы разум мог адаптироваться, распознавать добро и зло в том, что он видит впервые, чего никогда никто не видел. Я говорю о профилировании твоей нейронной сети. Но опять же: мы – стахсы. Я не могу этого делать – не напрямую. Только через влияние на предоставленные твоему разуму раздражители. Что извечно и называлось воспитанием детей.
– Значит —
– Значит – Пурмагезе и орден. Думай о нем как о саде, чья почва содержит нужный химический состав.
– Но не Фарстон, он – нет.
– Не Фарстон.
– Ты подавал бы мне там плохой пример.
– Думаешь, что проблема в этом? В том, чтобы брать пример? Берешь ли ты пример с отцов-иезуитов?
– Я не сделаю такого со своими детьми. То есть…
– Какого?
– Не буду унижать их.
– Наверное. Что не мешает воспитанию. Ибо что тогда его противоположность? Случай.
– По крайней мере, я была бы уверена, что случай не имеет на меня никаких планов; что я сама не оказалась запланирована.
Но кроме горечи было в ней еще и теплое удовлетворение: что он не покинул меня, не забыл, все эти годы, в Фарстоне, пусть даже недостижимый физически, – воспитывал ее.
На второй день они перешли дорогу стаду слонов, состоявшему из десяти взрослых особей и двух малышей. Отец задержался и наблюдал за животными где-то с час.
– У вас ведь наверняка есть множество планет с куда более интересной фауной, – заметила она.
Он кивнул и сказал:
– Но это ведь слоны. А о тех зверях я снов не вижу.
Анжелика вздрогнула. Отвела взгляд, чтобы он не догадался. Что еще наследуется? Закусила губу.
Когда они уже возвращались, на последней стоянке, он заговорил о ее планах на будущее.
– Вырваться отсюда, – брякнула она, не задумываясь.
– И?
– И убедиться, есть ли что-то прекрасней восхода солнца над Африкой, – ответила она через миг-другой, заталкивая ногой корягу в костер. Конечно, это была уловка, не искренний ответ; но уловка хорошая.
– Амбиции?
Она покачала головой.
– Их я тебе не дам.
Он засмеялся – приятно, без издевки, она могла присоединиться.
Через несколько дней после его отлета, во время разговора с отцом Френетом, она вдруг что-то в сердцах сказала о Джудасе.
– А мать? – спросил тогда иезуит. – Отчего ты не винишь мать?
– А что она может, ведь —
– Думаешь, он ее не любит?
– Не знаю. Я не знаю ее.
– А его?
– Тоже нет.
– Но решись на искренность: разве в глубине души ты им не благодарна?
– Возможно. Иногда.
– Именно для того и существуют такие школы, как наша, – сказал отец Френет, набивая трубку. – Нося фамилию Макферсон, так или иначе, ты не могла ожидать нормального детства. Родители избрали для тебя Пурмагезе. Безрассудно полагать, что тем самым они хотели сделать тебе плохо. А то, что ты на них обижаешься – это хорошо говорит о тебе. А значит, и об их выборе.
Потому что она родителей почти не помнила, но чувствовала себя их дочерью и тосковала.
Вчера мать взяла ее на верховую прогулку по Фарстону. Первый час они лишь наслаждались видами и прислушивались к дружеским препирательствам коней. Кони, понятное дело, дискутировали о политике.
– Не припоминаю, чтобы вы держали здесь генималов, – сказала она матери на латыни, которой, как полагала, кони не понимают.
Остановились они на взгорье, откуда как на ладони были видны замок, озеро, парк и дорога. Мать склонилась в седле, похлопала скакуна по шее.
– Мы получили нескольких в подарок от Хузаю. Нельзя избавиться от них слишком быстро, хотя это, несомненно, против Традиции.
Хузай былу однум из лидеров Вертикалистов. Анжелика хорошо ориентировалась в актуальных оборотах политического колеса фортуны, полученное у иезуитов образование, противу ожиданий, охватывало множество довольно приземленных областей знания. Вертикалисты, отдающие предпочтение вертикальному содружеству Прогресса перед горизонтальным содружеством отдельных его терций, были естественными союзниками Макферсонов и «Гнозис Инкорпорейтед».
– Как для друга – несколько проблемный подарок.
– Хузай – не друг. По крайней мере – не наш.
– Может, кому-нибудь стоило бы посвятить меня в стратегию клана.
– Не думаю.
Анжелика с трудом, что не удивительно, совладала с непроизвольным желанием ответить и не посмотрела на мать. Устремила взгляд к горам и лесам.
Мать, должно быть, заметила ее реакцию. Тихо засмеялась.
– Ох, дитя, ты Макферсон до мозга костей!..
Мать была высокой, с темно-зелеными глазами, длинные золотистые волосы перевязывала на затылке. В виде очередных своих пустышек Анна Макферсон замерла на тридцати годах, а на самом деле ей набежало уже под четыреста. Как и следовало, она была удивительно красивой.
Мать подъехала к Анжелике, склонилась в седле, обняла ее, притянула к себе. Сжимая в крепких объятьях, зашептала прямо на ухо, так, что Анжелика с трудом различала слова в урагане теплого дыхания:
– Никто не отберет у тебя то, что тебе принадлежит. Мы уже виделись, когда тебе исполнилось пять. Помню тебя. Помню тебя, доченька.
Но Анжелика матери почти не помнила. Четырнадцатилетнее изгнание под страшное солнце Африки сделало ее чужой в родном доме, чужой среди братьев, сестер, кузенов. Но неожиданно прошептанные Анной Макферсон слова пробудили в Анжелике зародыш эгоистических мыслей, полный образ которых она уже предчувствовала.
Кружа теперь меж свадебных гостей – а ведь были это представители наивысших сфер Цивилизации, от первой до третьей терции Прогресса – она раз за разом чувствовала уколы этого терпкого удовлетворения, радости со вкусом хинина; могла даже стать от нее зависимой. Ветер приклеивал платье к телу, солнце приятно грело, воздух пах влагой. Она вежливо улыбалась. Все смотрят на нее – и что же видят? Очередной опасный секрет Макферсонов. Кто ни взглянет, сразу же начинает прочесывать Плато в поисках обрывков песни о младшей дочери Джудаса Макферсона. У стахсов более поздних традиций она даже могла заметить характерную рассеянность взгляда, когда, поглядывая на нее – из полупоклона, пока поднимали бокал, – они читали в ОВР официальную этикетку Анжелики Макферсон, а также, почти наверняка, обширные выписки из сплетен о ней в Плато.
Сама она знала Плато только в теории. Естественно, все иезуиты жестко держались правил Первой Традиции. Допускалось, правда, использование ВР – частичной и одночувственной (такой пользовались уже в конце XX века), но Анжелика имела дело исключительно с внешними интерфейсами (никаких привоек, прямых нейронных соединений); и уж никогда она не пользовалась ОВР, грубо мешающей ВР с реальностью, и не манифестировалась ни в Садах, ни в Императорском Доме. Ничего удивительного, что гости могли узнать о ней очень немногое. Но это, конечно, лишь разжигало их любопытство.
Всякий раз это забавляло ее все сильнее; злорадное удовлетворение росло в ней, словно шар холодного гелия (эта легкость в груди), как древесный гриб, инвазивная опухоль. Наконец, она не сумела совладать с собой и воткнула шпильку фоэбэ де ля Рош. Увы, дерзость удалась даже слишком хорошо; видимо, попала прямо в нерв.
Покорность, повторял отец Френет, покорность. Вот самая неприметная форма оскорбления. И если не сумеешь избавиться от надменности, по крайней мере, не выказывай ее вульгарно.
Перед самой свадебной церемонией одну из ассистенту отца – по сути, личнуё секретару, к тому же принадлежащуё к клану Макферсонов: Патрик Георг – ознакомилу ее со списком гостей и с их обычными манифестациями, чтобы, при отсутствии платового суфлера, она не ощущала во время церемонии совершеннейшую потерянность. Когда в том списке они добрались до Замойского, и Патрик рассказалу его историю, Анжелику пронзил легкий озноб, она поняла – лишь тогда – весь трагизм ситуации воскрешенца. Озноб был ознобом ужаса: а вдруг бы со мной случилось нечто подобное?..
Потом она присматривалась сочувственно, как он напивается под бдительным оком надзирающей семинклюзии.
Теперь же отчетливо видела в тяжелом взгляде Замойского тот безмятежный фатализм, меланхолию с послевкусием плесени. Мог ли он догадываться о правде? Не потому ли, собственно, пил?
– Господин Замойский… вы позволите.
Взглядом отодвинув примовую СИ, Анжелика сама взяла воскрешенного астронавта под руку и вывела из тени шатра в белый гул солнца. Жара не производила на нее особенного впечатления, не была и вполовину такой густой, как твердый зной африканского полудня. По крайней мере, они вышли из поля зрения забившихся в тень гостей.
– Господин Замойский, – сказала она, без проблем направив его к лавкам, скрывавшимся в пятнистом полумраке от первых рядов парковых деревьев, – скажите мне: что вы помните? Скажите мне, – будто заклинаниями своих слов она могла снести внедренную наноматической сетью блокаду его разума. – Что за воспоминание вас так тяготит?
Он, не сопротивляясь, позволял направлять себя – возможно, ему было все равно, куда идти, а возможно, его радовало близкое присутствие Анжелики. На манифестацию надзирающей семинклюзии – своей жены, своей любовницы – он даже не обернулся. Шагал излишне ровно, тщательно следил, чтобы не цепляться низко поднимаемой подошвой о неровности грунта. Они уже сошли с раскинувшегося перед террасами замка газона, ровного, словно корт.
Анжелика искоса наблюдала за Замойским, демонстративно раскланиваясь с теми, мимо кого они проходили. Они кланялись ей как хорошей знакомой – прекрасно знали ее по компиляциям с Плато: знали ее вид, психическую конструкцию (поведенческие модели френа используют в своих анализах даже ритм шагов и угол наклона головы, даже это движение брови или разомкнутых губ), знали историю ее жизни (насколько могли проследить на основании утечек информации в Плато), знали Анжелику Макферсон, возможно, лучше ее самой. Такова цена хининового удовлетворения.
Замойский же смотрел прямо перед собой, не раскланиваясь в ответ ни с кем. Дикое искалеченное животное; не дразнить, водить осторожно. Она наблюдала за ним искоса. Каждый из свадебных гостей знает об Адаме Замойском больше Адама Замойского – и вся разница лишь в том, что сам он не в курсе этого.
Они уселись на лавочке под раскидистым дубом. Замойский выпрямил левую ногу, склонился и энергично обтряхнул черную штанину от воображаемой пыли. Анжелика, которая так и не отпустила руку мужчины, ощущала в напряжениях и расслаблениях его мышц сменяющие друг друга завихрения мыслей воскрешенца.
Подошел кельнер, и Замойский решительным жестом стянул с подноса стакан с виски. Анжелика довольствовалась апельсиновым соком. Отцовские иезуиты держали воспитанницу в Пурмагезе подальше от любого алкоголя; ее текущий опыт ограничивался несколькими глотками рома, поданного для согрева, и пива, которое аборигены гнали из проса.
Замойский в молчании выпил свой виски, стакан с остатком жидкости старательно водрузил на правое колено. Потом поглядел на него с кривой полуулыбкой: устоит или не устоит.
Анжелика посмотрела на стакан, на эту полуулыбку. Они встретились взглядом.
– Господин Замойский…
– Моя драгоценная амазонка…
Она погрозила ему пальцем.
«Амазонка» – это тогда она увидела его впервые: когда возвращалась из поездки с матерью; тогда ее увидел он.
Он пускал камешки по озеру. Те рикошетили от спокойного зеркала воды, раз, два, три, четыре, пять, шесть. Примовая манифестация надзирающей СИ стояла рядом и делала вид, что читает газету.
– А он хорош, – пробормотал конь матери.
– Сделает семь, – заявил скакун Анжелики.
– Не сделает.
– Сделает.
– Спорим.
– На что?
Анжелика возвысила голос над их непрекращающимся спором.
– Очередной кузен? – спросила она.
– Нет, нет. Даже не стахс, – ответила мать. – Жертва кораблекрушения. «Гнозис» его выловила. Джудас держит беднягу из интереса. Ту девушку под ивой, ту, с «Таймс», зовут Нина – это наномат СИ на его мозгу.
– СИ? Зачем?
– Она накладывает ему в реальном времени тождественную симуляцию двадцать первого века. А его зовут Замойский. Мрачный персонаж.
– Ей приходится манифестировать себя вовне? Этой Нине.
– Рекомендация когнитивиста. Какие воспоминания отпечатываются глубже прочих? Те, с которыми связаны сильнейшие эмоции. За эти веревочки и нужно дергать; он вспоминает, когда видит Нину.
– Любовь.
– Ненависть. И то, и другое. Все, что он прочтет в ситуациях, словах, поведении. Рекомендованы мультиперсональные интеракции. Возможно, его память частично реконструируется.
– Сквозь ревность к правде прошлого, – пробормотала Анжелика. Латынь, которая всякий раз заставляла ее задумываться перед ответом, провоцировала на формулировку грамматически усложненных фраз с нарочитой аллегоризацией смыслов.
Они выехали на берег озера, и кони замолчали, начав пить. Анжелика и мать сошли на землю. Замойский швырнул еще пару камушков; отряхнув руки, подошел к женщинам. Мать представила их друг другу.
Но примовая СИ тотчас замахала газетой и позвала Адама назад, и на том завершилась первая его встреча с Анжеликой.
– Он пьян, – сказала Анжелика матери, когда воскрешенец удалился настолько, что не мог уже их услышать.
– Пьян, даже когда без алкоголя в крови. Когнитивист не имеет ничего против. Мы располагаем полной архивацией.
– Зачем отцу этот Лазарь? Так уж необходимо держать его в собственном доме?
– С легкостью можешь спросить Джудаса, может он тебе ответит.
Случай не представился. Отец редко появлялся в Фарстоне, да и тогда она видела его лишь издали.
Зато Замойский был под рукой.
– Итак, память о каком прошлом вас так тяготит?
Анжелика ждала хотя бы малейшего изменения в выражении его лица: знака, что СИ позволила ему услышать вопрос.
Наконец, он искривил губы.
– Порой мне кажется… – начал он, с таким огромным трудом артикулируя слова, что даже наклонился невольно вперед, к стакану; в стакан вперил свой взгляд. – Порой…
– Что?
– Что нечто должно было случиться.
– И что же?
– Эти взгляды. Полужесты. Когда они думают, что я не вижу. Вы тоже. И Нина. Все. Корпоративные юристы. И остальные. А когда я подшофе, чуть более легкий, чуть более умный… тогда мне кажется, что это я – что именно я обладаю некоей тайной. Что я был… извлечен.
Он будто считывал фразу с поверхности алкоголя, слово за словом. Не расслаблял напряженных мышц; напрягся еще сильнее. Анжелика слушала его с растущим удивлением и – с чем-то вроде изумления.
Значит, не существует идеальных фильтров: отцензурированных слов Замойский не слышал, недозволенного не видел, но несмотря на все, что-то до него доходило – как-то – в атмосфере, в настроении момента, в ощутимом напряжении между собеседниками.
Он не мог знать, но – предчувствовал.
Малые шахматы с семинклюзией, подумала Анжелика, попивая сок. Вдали, меж гостями, она видела отца; тот как раз склонил ухо к губам мандарина. О чем они там говорят, отец и Император? Секреты Цивилизации на свадьбе моей сестры. Но такова правда, это не ее свадьба – мало кто пришел на нее ради самой Беатрис и Форри, большинство прибыло из-за Джудаса Макферсона. Ставлю ли я ему это в упрек? Она задумчиво заглянула в свой стакан, бессознательно копируя поведение Замойского. Злюсь ли на него? Нет, пожалуй, уже нет. Слишком банальная причина, чтобы обижаться на собственного отца. Она сделала еще глоток холодного сока.
Ну, значит, придется играть в шахматы с СИ. Она обратилась памятью к истории завоевания космоса в XXI веке.
– Где вы учились? В GLOM?
– Нет, я был из европейского контингента, – ответил он непроизвольно, не задумываясь.
– Брали женатых?
– Насколько знаю —
Гром прокатился в горячем воздухе, заталкивая в рот Замойскому непроизнесенные слова. Стакан упал с колена на землю. Оба, Анжелика и воскрешенец, вскочили на ноги, он – словно еще и протрезвел.
Все гости отреагировали схоже: нервная дрожь, миг неподвижности, потом взгляды в поисках источника звука. Разговоры упали до шепота. Продолжала играть музыка – скрипки, словно бы из Штрауса, но слишком резкие, без штраусовской плавности. Рах-рах-рах, рарарах, рах —
На газон ворвалась черная, словно эбен, женщина с пламенем над головой.
Была она обнажена, глаза кроваво-красные, ногти трупно-бледные. Мчалась огромными прыжками. Люди были ей по пояс. Язык пламени метровой высоты бил ввысь с ее безволосой головы, ослепительный плюмаж, меч чистой плазмы.
Гости смотрели, не двигаясь. На лицах погруженных в Плато стахсов Анжелика заметила судороги удивления, некоторые оглядывались вокруг, надеясь на интервенцию Императора при посредничестве инфа. Если такая и случилась, Анжелика, видимо, это пропустила. Не могла оторвать взгляда от женщины-огня.
Не только она. Сотни гостей, дюжины энстахсовых работников фирмы, нанятой для организации мероприятия – все, погруженные в странный ступор, таращились, как жуткая негритянка газельими прыжками преодолевает замковый двор, направляясь к – Анжелика перевела взгляд – прямо к Джудасу Макферсону!
На пути великанши стояло с десяток персон, но Анжелика не сомневалась. И не только она пришла к такому выводу. С дюжину наноматических манифестаций гостей кинулось наперерез черной спринтерке. Поскольку к этому обязывал протокол, они были в своих гуманоидных образах, медлительными и неуклюжими сравнительно с негритянкой: ни побежать быстрее человека, ни ударить сильнее, ни выжить от того, от чего не выжил бы человек.
Гонка длилась всего несколько секунд, слишком быстро стало очевидным, кто имеет, а кто не имеет шансов ее догнать. Осталось четыре манифестации, способных преградить ей дорогу.
И тогда произошло кое-что странное – Анжелика даже моргнула, в первый миг не поверив глазам, – поскольку женщина-огонь, в прыжке, совершенно не замедляясь, раздвоилась.
А долей секунды позже – раздвоилась снова: уже четыре живых факела бежали к хозяину.
После подобного разрежения наноматической манифестации (а ни у кого уже не было сомнения в природе происходящего), отдельные ее копии некоторое время будут относительно ослабленными из-за опоры на неполные связи. Одновременно, свободная мультипликация доказывала, что бегущая негритянка совершенно игнорирует протокол. А если так, ограниченные его запретами наноматы не имеют ни малейшего шанса – поэтому все четверо самозваных героев остановились, пропуская огненный квартет. Нет такой игры, в которой честный игрок выигрывает у обманщика, игнорирующего любые правила.
Анжелика смотрела на отца. Несмотря на расстояние, она видела все отчетливо.
Тому оставались секунды. Он не убегал. Что-то говорил мандарину. Мандарин всем своим видом выказывал раскаяние Императора: упал на колени, бил челом перед Джудасом.
Джудас отдал кельнеру бокал, снял очки и глубоко вздохнул. Потом что-то сказал жене, и Анжелика тогда увидела над плечом матери спокойное лицо отца.
Смогла прочитать слова по экономным движениям его губ:
– Живописное покушение, ничего не скажешь, постарались.
У нее перехватило горло. Анжелика поняла то, что он хотел объяснить ей под черным небом Африки. По сути, все мы влюбляемся лишь в самих себя.
Надеюсь, что ты архивировался с памятью о тех трех днях в Пурмагезе.
Лишь бы это случилось быстро и безболезненно.
Первая из женщин-огней добежала до Джудаса, схватила его двумя руками и разорвала в клочья. Гости смотрели с интересом. Мясо и кровь с мокрым звуком разлетелись на несколько метров во все стороны. Когда-то Анжелика видела, как две львицы рвут антилопу. Та была их пищей, поэтому они вели себя куда гигиеничней.
Мандарин взорвался рассеянным облаком наноматической взвеси, и в этом образе бросился на убийцу. Объял ее высоким вихрем инфа; они исчезли за завесой пыли.
Три оставшиеся копии развернулись и бросились прямо на Анжелику.
Ее сердце замерло.
Почему я? Почему я? Почему? Полгода с последней архивации. Куда переносится боль, если сперва вырвут позвоночник?
Бежать. Догонят.
Кровь в голову, кровь от головы, лед в груди.
Она села.
Замойский видел, как девушка сползает на лавку, почти без сознания, побледневшая под темным загаром. Вынул из ее руки стакан с остатками сока. Она не реагировала. Смотрела прямо перед собой широко раскрытыми карими глазами. Он проследил за ее взглядом, но не заметил ничего необычного. Музыка перестала играть, и гости отчего-то смотрели – в большинстве – в сторону противоположного конца газона. Что-то случилось? Но что именно? Он осмотрелся снова, дезориентированный. Может поймать кого-то из обслуги и спросить? Но здесь, возле линии деревьев, увы, не проходил ни один из них.
– Мисс Макферсон?.. Что вы —
Она яростно отмахнулась от него. Поднялась и энергично выпрямилась, словно хотела встать по стойке смирно.
Адам нахмурил брови, стараясь воссоздать в памяти звук грома. Небо безоблачно. Может, она испугалась? Но почему перестала играть музыка?
Чем дольше он вслушивался, тем явственней ему казалось, что некая музыка все же продолжает играть, все сильнее пробиваясь сквозь шум разговоров. Авария системы усилителей? Но репродукторы находятся с той стороны, и я должен —
Девушка вскрикнула, Адам обернулся к ней, и нечто с огромной силой ударило его в грудь. Он перелетел через лавку, врезался затылком в ствол дуба. Выбитый из легких воздух вылетел сквозь стиснутую гортань, он услышал этот хриплый присвист.
Над ним, в ореолах красноватой тьмы, взорвались картинки:
Анжелика вскакивает на лавку, тянется к чему-то обеими руками.
Поток огня, направленный прямо ему в лицо.
Черная ладонь, красный глаз.
Туман заволок все.
Ему снова снился космос. Вместе со сном пришла невесомость. Словно он физически вырвался из плена гравитации – затуманенный взгляд, горячая голова, шум крови. Искусственно свежий воздух в легких. Адам выпрямил руку и до чего-то дотронулся. Ощутил под пальцами металл и понял, что сам он – не в скафандре. Потянулся к тому, за что зацепился. Вернулось зрение. Большая тьма, горизонтальный пояс звезд. Экран или окно; скорее – экран. Звезды двигались влево. Он осмотрел помещение и заметил невыразительные пятна угловатых предметов – кресла? пульты? Внезапно из-под них выстрелили тени: на экран выходила кривизна планеты. Прежде чем внезапный рывок вновь сбросил его на дно гравитационного колодца, он успел еще рассмотреть поверхность шара. Это была не Земля – это вообще не было ни одно из детей Солнца.
– Господин Замойский! Господин Замойский!..
Он сел и вырвался из рук, что его трясли.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил доктор Сойден.
Замойский кивнул.
– Как ваше имя?
– Замойский, Адам. Который час?
– Вы были без сознания девять часов.
– Проклятие! Что случилось?
– Вы опрокинулись и ударились головой о дерево. Превосходная шишка. Не нужно было столько пить.
Замойский пощупал у себя на затылке. И вправду, дородный шишак.
Он лежал в своей комнате, в западном крыле замка. Встал с софы и подошел к окну.
Оттуда, с высокого первого этажа, видел две трети газона. Уже горели лампионы, созвездия разноцветных шаров света, отгоняющих вечерний сумрак за прямоугольную площадку зелени, – а там все еще продолжалось веселье. Музыка долетала даже сквозь закрытые окна. На террасе, в легкой дымке теней, двигались танцующие пары.
Скрипнула дверь. Замойский оглянулся: это вошла Нина.
Вошла, взглянула на доктора Сойдена, на Адама, вздохнула с облегчением.
– А я уже боялась, что сотрясение мозга или что похуже, – сказала она, подходя.
– Лучше всего, если б мы считали этого негодника, пользы было бы больше, – пробормотал доктор, обращаясь к Нине. – Если так пойдет и дальше, мне придется написать его наново. Скажи Джудасу, чтобы наконец вынул его из тела и вложил в словинское Чистилище, через два часа дам ему миллион выфренованных Адамов Замойских, и может среди них попадется френ более полезный, чем пьяный клоун. Что? Ну что? Зачем тебе —
Нина подошла к Замойскому – он отступил. Вытянула руку – отвел ее. Не смотрел на женщину, смотрел на Сойдена.
– Господин доктор, – начал неторопливо, обходя кресло с противоположной стороны, – господин доктор, не были бы вы столь любезны повторить, что вы, собственно, сказали?
Доктор Сойден глянул на Нину.
– Что происходит?
– Именно, Нина, – усмехнулся Замойский, – может объяснишь нам, что происходит?
Нине, похоже, совершенно не понравилась эта усмешка.
– Успокойся, Адам, я сейчас все —
Доктор Сойден смотрел на приближающегося Замойского с удивлением, которое граничило с восхищением.
– Он что же, поколотить меня собрался?
Нина со вздохом упала на обитое кожей кресло, громко скрипнула черная кожа.
– Не исключено.
– Бить меня собрался! – крикнул высоким голосом Сойден, почти радостно.
Замойский опустил взгляд на свои сжатые кулаки. Был он без пиджака, покрой белой рубахи не мог скрыть широкие плечи и крепкие руки. Сгорбившись, Адам сильно напоминал приготовившегося к атаке быка.
– Ну да. Ну да, – двигал он челюстью, пережевывая эти слова, будто камни, они почти слышали, как те скрежещут у него на зубах. – Ну да. Да. Да. Да. Ну да.
Сойден театральным жестом отер со лба пот.
– Ах, палец Божий, что-то в нашем големе заклинило, – доктор поклонился Нине. – А тебе бы лучше самой засветиться, пока Джудас тебя не ресетнул. Пойду-ка я в рыцарскую, что-нибудь съем; еле на ногах держусь, с полудня – тревога за тревогой, что за день, словинец бы не успелу…
Он вышел, продолжая что-то бормотать себе под нос.
Замойский окрутился на пятке, сделал два больших шага и навис над Ниной.
Та приподняла бровь.
– Ого.
– Говори!
Она показала ему язык.
– Я ударился головой о ствол, – начал он медленно. – Кто-то… что-то меня толкнуло; я помню. Что там произошло? Что с Анжеликой Макферсон?
– А что с ней могло бы статься? Может тебе лучше лечь и поспать, а?
– Я девять часов спал!
– Ха-ха, если бы только девять!
– Что это за игры? Ты снова меня —
– Снова? – усмехнулась она, машинально покручивая кольцо на пальце. – Снова? Какое там «снова»? Хочешь развлечься? Да? Если уж и так тебя распахало – если уж и так мы оба окажемся на помойке и мне можно больше не гладить тебя по головке, может и правда молот окажется полезней – ну так скажи мне: кто я такая?
– Нина —
– Да?
– Нина —
– Ну и?
– Нина —
– Слушаю.
– Нина.
– Нина, Нина, Нина. Как зовут наших детей? Сына? Дочку? У нас вообще есть дети? Нет, это я твой ребенок. Так? Не так? Хотел бы меня трахнуть? – ущипнула себя за сосок через платье, с губ не сходила усмешка, невинная, страстная, насмешливая, сочувствующая, злая, что бы ни подумал о ней Замойский – все будет правдой.
– Нина, господи боже, я —
Стена, белая стена, мягкий матрац – ударил, отскочил, ударил, отскочил, не за что уцепиться ассоциациям, он царапал воздух, кусал зубами дым, Нина, Нина, Нина, пустота и хаос.
Кто она такая? Я веду себя с этой женщиной так, словно мы знакомы уже много лет, каждое слово взывает к памяти тысячи других слов, каждый жест – к памяти тысяч других жестов, старые знакомые на самом деле никогда не разговаривают друг с другом, только с аккумулированными воспоминаниями своих прошлых разговоров – с кем я говорю сейчас? Кто она такая? Как я с ней познакомился? Где я с ней познакомился? Привез ее к Макферсону с собой, прилетела она с делегацией «ТранксПола», или сама? Откуда она вообще взялась? Она не полька, мы разговариваем по-английски. Этот акцент… Американка? Я даже не знаю ее национальности! Боже милостивый, хоть что-то, голос, образ – самые поверхностные воспоминания из нашего прошлого – нету, нету, нету. Память о Нине глубиной всего в несколько дней. Несколько дней, время моего визита к Макферсону.
– Прошу прощения…
