Вячеслав Мойсак
Большая река течёт тихо
3
Детство самой Поли прошло в этой же Порохонской улице, в доме недалеко от реки. У Полиных родителей Анны и Ивана было четверо детей: два мальчика и две девочки. Самым старшим был брат Николай, затем Роман, потом Поля, и самой младшей была Лена. Их отец Иван Фёдорович, рассказывали, вроде был не из крестьян, а как будто из некой мелкой польской шляхты. И звали его на польский манер не Иван, а Ян или Ясь. И когда Анна с ним только начала встречаться, будучи ещё девушкой, то, с нетерпением ожидая очередной встречи с возлюбленным, напевала такую песенку с польскими словами: «Бендзе (будет) дождь, бендзе дождь, бендзе и погода. Прыйдзе Ясь Фердунась (Фёдорович) до мойго огрода (огорода)».
Когда молодые поженились, то стали жить в доме Анны и её матери Агафьи. Рассказывали, что у Агафьи рождалось много детей – аж двенадцать, но все они умирали в младенческом возрасте. Осталась в живых и выросла только одна дочка Анна. Тем не менее мать её сильно не любила; мать и дочь всю жизнь постоянно конфликтовали. И зятя своего Агафья не любила, относилась неуважительно. Может, потому что был он примаком, то есть не имел своего дома, куда привести жену, а пришёл жить в их семью.
Муж Агафьи, отец Анны, следует полагать, был далеко не бедным человеком в их местечке. Якобы имел какое-то отношение к правосудию, поэтому и прозвище у них было Судиловские. Но он рано умер. Оставшись без мужа и не имея никакого дохода, Агафья стала продавать земли, на что-то ж надо было жить. И постепенно разорилась, обеднела. Но, помня былую роскошь и положение среди односельчан, хотела, чтобы к ней и теперь относились как некогда. Характер имела спесивый и своенравный. И зятя своего Агафья недолюбливала, может, ещё и за то, что он не был слишком охоч к крестьянскому труду. Больше был пролетарий, нежели крестьянин. Работал на лесопилке в Микашевичах. И со временем приобщился к выпивке. Тогда в крестьянской среде это было не слишком частое явление – пьянство. Чаще встречалось в городской среде, среди рабочих пролетариев.
Отец их Иван-Ясь погиб, когда Поле шёл седьмой год, а Лена только родилась, лежала ещё в колыбели. Время от времени он крепко выпивал, конечно, не сам, а где-то с друзьями-собутыльниками. Его и предупреждали: «Не водись с такими, до добра это не доведёт; те и ограбить могут, и убить». Он же только смеялся над этими предупреждениями, говорил: «Да кто меня сможет убить? Руки у меня как брёвна, пальцы как гвозди!»
Но однажды поздней осенью он не вернулся домой. После очередной получки, как обычно, загулял с той недоброй компанией. Те, напоив, отняли деньги, а его, избив, бросили в реку. Первое время Ивана искали, но никаких следов обнаружено не было. Искали и вдоль берега, и в реке, пока та не покрылась льдом. Почему в реке? Оказывается, кто-то даже видел, как он с ватагой дружков-собутыльников в сумерках шёл к реке. И даже супруге его Анне по этому поводу снился сон. После того как он исчез, ей приснилось, что муж спрашивает: «А разве ты не слышала, как собаки брехали, когда меня вели топить к реке?»
Нашли тело только весной, извлекли из воды. И то далеко не в том месте, где предположительно он погиб, а гораздо ниже по течению. И что интересно. Все недоумевали, как так случилось, что после его исчезновения ещё до ледостава по реке «шли пасы» – сплавляли лес. И если бы утопленник тогда находился в реке, его в любом случае затащило бы из Цны в Припять. А он оказался в пределах местечка. Но впоследствии выяснилось, что убийцы бросили его вовсе не в саму реку. А в запруду при мельнице, где на зиму уже были закрыты шлюзы. Весной же, когда шлюзы открыли, тело вынесло водой и медленно понесло по течению. Получалось, мельница находилась в одном конце местечка, а выловили их отца в другом, ближе к дому, где они жили в Порохонской улице. Поля потом рассказывала, что, когда тело его женщины готовили к погребению, в карманах одежды нашли несколько медных монет. Положили рядом с покойником и сказали: «Иди, Полька, возьми, это твоего батьки деньги». Но она боялась тогда подойти, думая, что отец видит и может не позволить взять ей эти копейки. Она не помнила, в каком именно году погиб отец и сколько ей лет тогда было. Но, получается, была совсем маленькой, коль боялась, что отец может встать и не позволить взять деньги.
Итак, они остались без отца. Пахотная земля своя ещё была, бабушка не всю успела продать, но, не имея взрослого мужчины в доме, некому её пахать-обрабатывать. Часто приходилось жить впроголодь.
Был у них возле дома замечательный грушевый сад, оставшийся от деда-судьи. Такого сада в Кожан-Городке, пожалуй, ни у кого больше не было. Поля, будучи бабушкой, внукам своим рассказывала, перечисляла названия тех груш. Это были и смолянки, и сапежанки, панны, винновки, цитриновки, ольховки и множество каких-то диковинных названий. В этом смысле им многие тогда завидовали и удивлялись: ага, мол, есть нечего, а груши? Но если нет хлеба, нет картошки, то одними грушами сыт не будешь. Эти груши и сушили, и варили из них компот-взвар, и ели в свежем виде. Варенье тогда не было популярно из-за недостатка сахара. Он в то время был роскошью даже для зажиточных домов. Даже пытались продавать груши. Кто-то из братьев Поли и Лены возил эти груши лодкой продавать аж в город Пинск. Из реки Цны нужно было проплыть в Припять. Потом вверх по течению до устья Пины, а там по реке в сам город Пинск, на рынок. Это огромное расстояние надо было преодолеть на вёслах против течения. И, скорее всего, работая всего лишь одним веслом. Способ плавания на реках той местности был в основном одновёсельный. Обратно по течению плыть было легче, а вот туда…
Жили они близко возле реки, через два дома. С этим обстоятельством – близость реки – связаны были в их семейном предании разные мистические истории. Например, говорили, что ночью можно было и русалку увидеть, вышедшую из воды. Или же в ночное время от реки часто слышался плач ребёнка. Считалось, что таким образом плачут некрещёные младенцы. Мол, некоторые девушки, оказавшись в положении, не будучи замужем, тайно рожали ребёнка и топили его затем в реке. В таком случае советовали, если ночью услышишь плач ребёнка со стороны реки, надо сказать так: «Если ты хлопец, то зовись Адам, если девочка, то – Ева». И перекрестить ту сторону, откуда доносятся звуки. И, утверждали, плач после этого сразу же прекратится.
Однажды и Поля видела некоего ребёнка, в сумерках купающегося в реке. Она возвращалась с гулянья домой. И нужно было в одном месте пройти близко возле самой воды и затем уже поворачивать к своему дому. И вдруг увидела, что на бережке сидит ребёнок и, как она говорила, «плёхается» в воде. Не плачет, не кричит, а молча при свете месяца «плёхается». Поле стало страшно, поняла, что это не обычный ребёнок, а некое видение, мистика. Она тут же бросилась обратно бежать. Чтобы попасть к себе домой, стала проситься у какого-то дядьки, чтобы тот пропустил её через свой огород. И хотя тот был очень строгим и даже злым, но, увидев, что девчонка напугана не на шутку, смилостивился и разрешил пройти через свой огород.
Рассказывали ещё так. Одна женщина, жившая в их улице недалеко от церкви, встала ночью. И так как часы в то время мало у кого были, решила, что уже наступило утро. (Возможно, это была поздняя осень или зима, когда светает довольно поздно.) Увидев, что в церкви мерцает свет от свечей и дверь открыта, подумала, что уже началась служба, и пошла в церковь. Зашла, осмотрелась: служба идёт, горят свечи, люди стоят. Но, к удивлению своему, никого не увидела знакомых среди прихожан. Ещё больше удивилась, когда и батюшка вышел из алтаря совсем не их, а какой-то другой священник. И вдруг она увидела среди стоящих в церкви свою куму, которая год назад умерла. Женщина не успела даже испугаться, когда кума, заметив её, первая подошла.
– А ты здесь чего? – был удивлённый шёпот кумы-покойницы.
– Вот, на службу пришла, – отвечала женщина.
– Тебе нельзя сюда, это служба покойников. Быстрее выбирайся отсюда, – горячо зашептала кума. И тут же предупредила: – Только надо идти задом, пятиться. Если повернёшься передом, покойники побегут за тобой и разорвут на куски.
И та стала пробираться к выходу. Вот она пятится по проходу между людьми, преодолела всё церковное пространство, на неё никто не обратил внимания. Вышла в притвор (церковный коридорчик). Но, как на беду, в Кожан-Городокской церкви слишком высокий ганок (крыльцо). И она, боясь упасть и разбиться, спускаясь по ступенькам задом, обернулась и быстро побежала. И тут только покойники бросились за ней вдогон. Она бежала изо всех сил. Те преследовали до самой калитки, и напоследок успели схватить за полу верхней одежды, и порвали ей каптана (кафтан). Она потом всем показывала этот порванный кафтан, рассказывая эту историю.
Другая женщина в их Порохонской улице проснулась однажды от громкого лая собак. Выглянула в окно: по освещённой луной улице двигалась высокая в длинной одежде с бледным лицом старуха. За ней бежали собаки и заливались лаем. Другие, во дворах, почуяв нечто необычное, тоже подняли громкий лай. Старуха молча двигалась по улице, не обращая на собак никакого внимания. Видно было, как она потом повернула и зашла в один из дворов. А утром стало известно, что в том доме той же ночью скончался человек. Женщина, которая видела всё это, решила, что она видела смерть.
Близость проживания возле реки породила ещё одну легенду. Рано утром на праздник Крещения Господня, или Богоявления, один человек пошёл к реке, чтобы набрать воды. Опустил кувшин в прорубь, зачерпнул. А когда принёс домой и рассмотрел внимательно, обнаружил, что в кувшине вовсе не вода, а вино, красное вино. Попробовал – точно: очень хорошее вино. Он схватил другой пустой кувшин и побежал вновь к той проруби. Но, сколько ни черпал, больше чудо не повторялось, кувшин зачерпывал обыкновенную речную воду.
Внук бабушки Поли Петя, в детстве слушая эти и подобные рассказы, свято верил в подлинность всего рассказываемого и живо представлял в воображении, как всё это было на самом деле. Ему и в голову не приходило, что это могли быть легенды, досужие домыслы.
Зимой дети реже играли на улице. В холодное время года не было чего надеть, не хватало одежды, особенно младшим детям. Поля и Лена были младшими, поэтому сидели в хате и смотрели в замёрзшие окна, немного их оттаяв своим дыханием. Из окна была видна река, покрытая льдом. Время от времени по улице проходили лошади, запряжённые в сани, нагруженные сеном или дровами. Особенно интересно было смотреть, когда сани проваливались на не окрепшем льду. Тогда мужики начинали суетиться: обрезали постромки у барахтающейся в полынье лошади, подкладывали ей под брюхо жерди и вытаскивали из воды. Затем очередь доходила до саней. Снимали часть поклажи, совместными усилиями тащили сани из воды на берег. Переносили со льда поклажу, опять загружали, увязывали. За всем этим было интересно наблюдать из окна, сидя в тёплой избе. Или же на Крещение-Богоявление народ со священником из церкви валил прямо на реку освящать воду. Бывало, что стоящие ближе всех к проруби оказывались в воде. Или край льда не выдерживал, или напиравшая толпа могла крайних просто столкнуть в воду. И тогда искупавшиеся в ледяной воде шумно, с возгласами «ух-ух» бежали быстрее от реки. Если близко – к себе или же к кому в дом, чтобы обогреться и просушить одежду.
Детей воспитывали дома в религиозном духе. Поля знала уже тогда, что в пост нельзя есть скоромного. Бывало, хочется отломить кусочек творожного сыра, который висит над печкой, сушится, но про себя думает: «Это ж Бог всё видит, нельзя этого делать». Приученная с детства к соблюдению постов, впоследствии и всю жизнь придерживалась этого правила. Например, в Петровки (в первой половине лета) даже и картошка уже заканчивалась тогда. Есть нечего. И хотелось Поле хоть той юшки похлебать, в которой варится картофель, тот запах слышался. Что-то из скоромного нашлось бы – там, молоко или яйца, но нельзя – пост всё же. Также в детстве думала про царя: «Вот Бог на небе, а царь – на земле». Это как наместник Бога на земле. И недоумение, когда сбросили царя с престола: а как же можно без царя жить будет теперь?
У Поли в детстве была подруга Олька Мазурка. Пришла раз на Пасху. Мать Анна на печи, девчонок в это время дома не было. Мазурка спрашивает про них: мол, где девчонки, скоро ли придут? А сама в это время становится задом к столу, где лежат праздничные куличи. И берёт со стола кулич, и прячет в складках одежды. Мать Анна всё это видит, но ничего ей не говорит, потому что жалеет ту, не может решиться в глаза обличить в воровстве. Когда пришли дочки и заметили пропажу, стали у матери спрашивать, куда девалась со стола булка. Та так и ответила им:
– Олька Мазурка приходила и унесла.
– Как? А ты же где была? Куда смотрела, что она так запросто взяла и унесла со стола?
Мать так и не смогла им объяснить внятно, почему разрешила той это сделать. Мол, жалко стало ту девчушку, у родителей которой ещё большая бедность, нежели у них самих, и что не от хорошей жизни она это сделала.
4
Вообще, к собственным детям у Анны было своеобразное суровое отношение. Однажды Поля в какой-то праздник была в новой одежде, играла на улице. Но подошла к ней Олька Мазурка и предложила идти ловить рыбу волоком (бреднем). Когда же Поля вернулась домой после этой рыбалки, то мать её сильно избила, так что ей уже было не до рыбы, ни до чего. Била за новую испачканную одежду.
Доставалось и младшей дочери. Когда Поля вышла замуж, мать первое время часто навещала её. Приходила, оставалась подолгу, помогала дочери делать какую-нибудь работу, а не просто так праздно посидеть, поболтать. Но, видно, сваха Варвара невзлюбила её эти визиты. «Неровня нам, – думала про себя Варвара, – мы вон богатые, земли сколько имеем, а они – беднота, голь перекатная, приходят нас объедать». Когда садились есть за стол всей семьёй, сваху Анну первое время приглашали тоже, потом перестали. Та обычно сидела где-нибудь скромно в уголке, поистине уж как бедная родственница. Поля, выходя из-за стола после совместной трапезы своей теперешней новой семьи, обязательно приносила что-нибудь и матери поесть. Часто вот так с матерью к ним приходила и младшая сестра Елена. И дошло до того, что Варвара Скарабеева визитами своей свахи и её младшей дочери стала возмущаться вслух. «Да Боже мой, да милый мой, – говорила она, – людские (сыновья) поженились, да по одной побрали, а мой – троих…» Это означало, что якобы троих им приходится кормить: Полю, её мать, которая часто приходит, и ещё младшую сестрёнку. Слышать подобное было очень обидно. Ведь Анна совсем редко садилась с ними за стол, ела только то, чем дочка поделится с ней, оторвав от своего пайка. Наверное, когда Анна узнала, как по поводу её частого посещения дома Скарабеевых отзывается сваха Варвара, и произошёл следующий инцидент.
Анна, как обычно, пришла к замужней дочери и стала помогать ей в домашней работе. Через какое-то время вслед за ней явилась и младшая Лена.
– Чего ты сюда пришла? – разозлённая на её появление тут же вскинулась Анна.
Та, не ожидая от матери такой злобной реакции, начала оправдываться:
– Ой, мамо, я дома сама боюсь. Там Кобелиха бьётся (Кобелиха – их невестка, жена сына).
И Анна, схватив младшую дочь, стала бить, при этом приговаривая: «А чего ты за мною по пятам ходишь! А чего! Чтоб больше ты сюда не ходила!» И так сильно била, что даже сваха Варвара примирительно заметила: «Ай, свахо, чего ты её так бьёшь? Не бей, хватит уже».
Суровое отношение к детям у Анны, может, было потому, что и у неё с матерью были не самые лучшие отношения.
Агафья, мать Анны, была очень своенравной женщиной. Как-то на своём участке сосед построил сарай или даже какое-то жилое сооружение из брёвен. Но так близко к соседской территории, что брёвна одного из углов строения оказались выступающими во двор Агафьи. «Ах так?» – возмутилась она. И что делает… Берёт пилу и спиливает один за другим концы выступающих брёвен от низу до верху. В результате новая постройка соседа приходит в негодность: после этой процедуры стена становится непрочной – разрушен замок, и брёвна могут даже сами собой выпасть. Сосед – в шоке:
– Ах ты, старая, что же ты наделала?
– А зачем ты заступил на мою территорию? Тебе своей мало? – был ответ Агафьи.
Тот подаёт на неё в суд, и начинается бесконечная вражда с соседом.
И правда, почему так произошло, что строение соседа оказалось концами брёвен на чужой территории? Может, и вовсе не по злому умыслу, а чисто случайно. Предположим, что строил не сам, а некая артель плотников. Он им только показал: мол, стройте вот здесь, как можно ближе к соседской границе. Первое бревно продольное положили по линии границы. Мол, сама тыльная стена будет забором. А когда начали класть поперечные брёвна торцевых стенок, те и вышли несколько за границу участка. И вот сруб вскоре вырос от земли на несколько венцов. Хозяин подошёл, глянул и всё понял. «Эх, как же это вы…» Но не разбирать же всё до основания. Решил: «Пусть уж так и будет, ничего страшного». Но бабушка Агафья истолковала это совсем по-другому. Например, подумала: «Эх, был бы жив мой муж судья, ты б так не поступил, ты его боялся б. А меня не боишься, то и пакостишь мне. Но не на ту напал, это тебе так даром не пройдёт…» И решила самостоятельно восстановить, как ей показалось, попранную справедливость.
За совершённую провинность она не жаловала ни своих, ни чужих. Уже обе внучки Поля и Лена были замужем. И что-то им однажды взбрело в голову: решили у бабушки Агафьи украсть из куфра (куфар – большой сундук, часто на колёсах) отрез материала цветного ситца, который она хранила для себя. Подумали: «А-а, старая, зачем ей всё это, когда успеет сносить. Нам нужнее…» Из этого материала потом сшили Полиной дочке Анне платьице или кофточку. Когда бабушка Агафья хватилась исчезнувшего отреза, она, видно, сразу же поняла, чьих рук это дело. И стала проклинать того, кто этим отрезом воспользовался. Выходила из хаты во двор и так, чтобы слышали внучки, громко произносила страшные слова проклятья: «Чтоб под землёю, чтоб под сырою. Чтоб солнце не светило. Чтоб ветер не веял…» То есть тому, кто это сделал, чтоб была его вся последующая жизнь такой мрачной, как будто он живой, но уже находится под сырой землёй. И солнце ему не светит, и ветер не веет. Анна, когда была взрослая и узнала об этом, очень ругала тётушку и мать: «Зачем вы тогда это сделали? Может, та прабабушка меня тогда и прокляла, что так болею с самого детства? Ведь я носила сшитое из украденного у бабушки отреза».
Насколько были неприязненные отношения у Агафьи к своей дочери, показывает такой случай. Однажды Анну поносили лошади, и она сильно разбилась. Агафье сообщили: дескать, твою дочку кони поносили, лежит без сознания, подойди к ней. Та спросила: «А она живая?» Ответили, что да, живая. «Тогда не пойду, – сказала Агафья, – если бы мёртвая была, то, может, подошла б. А к живой не пойду». Но дочь тогда выжила, и детей своих поженила, и внуков дождалась.
5
Когда Поле исполнилось двенадцать лет, её отправили в город Лиду к дядюшке – брату отца – нянчить детей. Она потом рассказывала, что детей было двое: мальчик лет семи и девочка трёх-четырёх лет по имени Неонила. Дядя был весёлый, работал на железной дороге. Жена его – модница, нигде не работала, любила красиво одеваться, гулять по городу, покупать себе наряды и разные сладости. (Поля рассказывала, что такие вкусности та позволяла себе, «аж во рту тает».) Дядя в шутку напевал, встречая свою супругу, нарядную, пахнущую дорогими духами, возвращающуюся домой:
Жена моя, красавица,
По городу шатается,
Извозчики ругаются,
Что лошади пугаются.
Та сердилась. Но он успокаивал её: мол, извини, я же пошутил так. Та женщина, видно, была не очень хорошей хозяйкой. Однажды Поля видела: на полу на какой-то бумаге или газете лежали сельди и стоял недалеко детский горшок. Нечаянно этот горшок кто-то опрокинул, и содержимое его вылилось и потекло по полу прямо под эти сельди. Она их тут же подняла, вымыла и уже на обед подавала на стол своему мужу.
Спустя годы, уже будучи бабушкой, Поля как-то рассказывала про этот случай своей биографии. Сын Борис, слушая эту историю, вдруг спросил:
– И ты ничего дяде не сказала, как всё было?
– Нет, – отвечала Поля, – чего я буду ему об этом говорить.
– Эх ты, – упрекнул он мать, – а я бы так не смог, я бы всё равно своему дяде об этом рассказал. Я бы не утаил…
Ещё Поля рассказывала, что дядя любил, чтобы ему кто чесал пятки. Совсем как у Гоголя в «Мёртвых душах» Коробочка спрашивает у Чичикова: не желает ли он, чтобы ему перед сном почесали пятку, мол, её покойный муж подобное очень любил. Дядюшка говорил Поле: мол, ты мне чеши пятки, а я тебе буду за это по копейке платить. Кстати, сама Поля ужасно боялась щекотки. Будучи уже бабушкой, когда лежала на печке, вытянув во сне босые ноги, и кто-нибудь из внуков подкрадывался и щекотал ей пятки, сердилась не на шутку.
Полю там научили ставить самовар и заваривать чай. И всё бы было хорошо там, в городе Лиде, в семье дяди. Может, и долго она там оставалась бы, если бы не случилось следующее.
Поля подружилась с соседской девчонкой, та была несколько старше. И, может, это была даже не дочка соседей, а какая-то служанка, прислуга. Однажды Поля решила подшутить над ней – предложила понюхать пузырёк с нашатырным спиртом. Было смеху, когда у той перехватило дыхание и слёзы навернулись на глаза. Дядин сынишка был свидетелем всего этого. И, в отсутствие старших в комнате, решил так же подшутить над своей маленькой сестричкой. Достал с полки тот самый пузырёк с нашатырным спиртом. И точно так же, как Поля, открыв пробку, поднёс к лицу сестрёнки. И каким-то образом эта жидкость попала ей в рот, и она даже немного проглотила её. Ей стало плохо. Мальчик испугался, побежал к взрослым. Тут же вызвали врача. Девочку забрали в больницу. Какое-то время она находилась там. Конечно же, родители опасались за её здоровье и даже жизнь. Поля тоже очень испугалась, ведь это же произошло по её вине, она недосмотрела. Мать, встревоженная, вся сама не своя ходила по дому, не находя себе места. И Поля слышала, как та кому-то из присутствующих призналась: «Ну, если дочка умрёт, ей тоже не жить. Я её всё равно убью!» Но, слава Богу, всё обошлось благополучно: Неонила вскоре поправилась. И весело вновь бегала по дому, щебетала, как и прежде. Но Поля после того, как услышала, что было сказано женой дяди, оставаться там ни за что не хотела. Дядя очень удивился, узнав о её желании уехать обратно в Кожан-Городок. Он уговаривал: «Не уезжай, побудь ещё, я тебя повезу в Вильно, посмотришь, какой красивый город, куда больше и красивее Лиды». Но Поле там ничто уже было немило. И вскоре она отбыла домой.
Когда Поле было лет пятнадцать-шестнадцать, ей и ещё нескольким девушкам из Кожан-Городка удалось устроиться на лесопильный завод в Микашевичи. Там работали, там и жили, приезжали домой только на выходные.
Как-то в очередной раз ехали домой. Сели в поезд. Но, как известно, через Кожан-Городок железная дорога не проходит, а только на некотором расстоянии от него. Можно было выйти на станции Лахва, это пять километров от Кожан-Городка, можно на остановке Дребск – три километра. Но в тот раз поезд на Лахве не остановился, девушки забеспокоились. Коротко посовещавшись, решили: если на Дребске не остановится, прыгать на ходу. Сегодня вечером им позарез надо попасть домой, ведь завтра праздник, будут парни. И вот наконец остановка Дребск. Но поезд, вместо того чтобы остановиться, ещё больше прибавил ходу. И тогда они решили прыгать. Знали, как правильно прыгать – когда коснёшься ногами земли, надо ещё какое-то время пробежать по направлению движения поезда, не отпуская рук от поручней. Поля потом рассказывала: когда она прыгнула и попыталась всё это выполнить, то руки у неё оказались слабыми и разжались сами собой, и она упала. И в какой-то миг увидела рядом с собою колёса вагона; за спиной был клунок (дерюжка с пожитками, которую носили за спиной), и за него легко могло зацепить. И она тут же быстрей откатилась в сторону. Её не зацепило. Подруга Олька Мазурка прыгала сразу же вслед за ней, но у той руки оказались крепче. И она, уцепившись, поволоклась вслед за поездом и, испугавшись, стала кричать. Люди в вагоне, услышав, выбежали в тамбур и сумели её за руки втащить обратно. Поезд же благополучно остановился на следующей станции – Ракитно, это километров десять от Кожан-Городка. Девчонки же, по глупости испугавшись, что он вовсе нигде не остановится и завезёт неизвестно куда, решили прыгать на ходу и едва за это не поплатились жизнью. Ближе к вечеру явилась домой и Олька Мазурка. И, смущённо улыбаясь, рассказала, как с нею всё было.
И в тот вечер они встретились с парнями и весело танцевали, вспоминая свои недавние приключения. Танцевали так: где-то, у кого хата была попросторнее, собирались. Например, у кого-то из своих подруг-сверстниц. Нанимали музыканта, платили ему по копейке, заказывали танец и танцевали – кружились так лихо, что аж окна мигались (мелькали). Из музыкальных инструментов тогда были: гармонь, могла быть скрипка и барабан. Позже, когда, бывало, бабушка Полька сердилась на внуков, что те слишком любят всякие гулянки, увеселенья или включают громко музыку, старшая дочь Анна напоминала ей: «А сама не такая была. Забыла, как рассказывала, что платили музыканту по копейке и скакали так, что аж окна мигались?»
Проработав какое-то время в Микашевичах на лесопильном заводе, Поля была вынуждена бросить эту работу и вернуться домой. А случилось вот что. Однажды, когда она приехала под воскресенье домой, узнала, что её мать поносили лошади, и та, сильно избитая, израненная, лежит в беспамятстве. Теперь уже ни о какой работе в Микашевичах не могло идти и речи, нужно было ухаживать за пострадавшей матерью. Очень сожалела тогда Полина об оставленной работе. Она рассказывала, что там было очень хорошо. Там им – работающим девчонкам – выдавали хлеб и сахар. Но ничего не поделаешь, пришлось это место работы оставить не по своей воле.
Юная Поля очень нравилась одному парню Алексейко. Звали Алексей, Алёша, но как прозвище утвердилось уменьшительное «Алексейко». Алексейко был учителем. Это, наверное, являлось очень престижным, что грамотный, образованный, в отличие от большинства местечковых парней. Но, главное, грамотный по тем временам всегда будет иметь кусок хлеба. Учителя нужны всегда и везде, при любой власти и режиме любом. Да и так человек, умеющий хорошо писать и читать, и прошение напишет, и ходатайство, и другую какую бумагу выправит. Даже то письмо: написать кому под диктовку надо или пришло кому – прочесть, если сам не может. И за всё это в накладе не останешься, всегда получишь свою мзду. Поля знала, что Алексейко неравнодушен к ней. И вот однажды на вечёрках он решился и сел рядом, обнял её у всех на виду. И ей почему-то так сделалось неловко, стыдно, аж жаром обдало всю. «Чуть не сгорела со стыда», – признавалась потом. И после того этот Алексейко стал неприятен ей, старалась избегать его. Почему так? Ведь ничего плохого он, казалось бы, не сделал? Просто, наверное, был несимпатичен Поле, скажем так, душа не лежала к нему.
Видно, он тоже это почувствовал, так как вскоре женился на другой девушке. И та, когда поженились, настояла, чтобы дом построили не в самом местечке, а где-то на хуторе, на сенокосе («в корчах»). Объясняли это тем, что боялась, чтобы его кто не отбил от неё, не увёл, поэтому спряталась с ним подальше от людских глаз. Так и прожила всю жизнь.
Ещё одного жениха Поле предлагали, тоже из грамотных – некоего Симона Белявского. Тот являлся на всё местечко единственным почтальоном. Казённый конь у него был, бричка, ездил ежедневно в Лахву на железнодорожную станцию и там получал почту на всю их округу. Один старый еврей Поле советовал: «Иди, иди за Симончика, будешь хлеб ести», имея в виду, что его профессия всегда прокормит семью. Но и за Симона Поля не пошла, не захотела. Тот потом женился на другой девушке. Сам он был небольшого роста, супруга же – стройная, высокая. По этому поводу шутили: мол, если захочешь поцеловать, придётся слончик (скамеечку) подставлять, чтобы достать.
И хотя земли своей они не имели, но жили неплохо: не то что чёрный хлеб, но даже и белые блины, и булки были ежедневно на их столе. Одним словом, не голодали, жалование почтальона по тем временам было достойным. Полина дочь Анна, ровесница со старшей дочерью Белявских, рассказывала. Когда пасли скот вместе, то их дочка кормила белыми блинами коня. Для других семей блины из белой пшеничной муки были роскошью, только по праздникам. А тем Белявским они, видно, уже так надоели, что их скотине скармливали.
И удивляло местных жителей, что семья почтаря не работала так, как остальные крестьянские семьи. Когда, бывало, шли на сенокос или в поле, видели, как в своём дворе лежат где-нибудь под грушей в холодке жена и дочки Симона Белявского, проводят время в праздности.