Вячеслав Мойсак
Большая река течёт тихо
© Мойсак В. И., 2024
© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024
1
Та семья, в которую осенью 1919 года Поля вышла замуж, считалась зажиточной. Скарабеевы, так было их прозвище в местечке, имели достаточно земли. По словам самой Поли, это и сыграло роль, когда Борис посватался к ней. Может, не так уж и нравился он ей, да и больной к тому же был. Главное, что в богатую семью пойдёт замуж. Признавалась, тогда думала: «Хоть на год, но чтоб хлеба вдоволь наесться».
У Бориса же, следует полагать, были несколько иные мотивы жениться. Во-первых, Поля была очень красивая. Во-вторых, Борис, как тогда говорили, болел на сухоты. Ещё эта болезнь называлась «чахотка», то есть туберкулёз. Молодой парень и уже больной. В то время, пока не открыли пенициллин, это была почти неизлечимая болезнь, многие умирали от неё. И Борису близкие настоятельно советовали жениться. «Женишься, возмужаешь, и болезнь твоя, скорее всего, пройдёт», – говорили. Мол, такие случаи уже бывали, и не раз, когда человек стал жить семейной жизнью и поправился.
Наверное, форма туберкулёза была у него так называемая закрытая, потому что никто из окружающих не заразился, в том числе и супруга. Но дети родились нездоровыми, особенно старшая дочка Анна. Женитьба не спасла и его от болезни. Через семь лет он умер.
Все говорили, что юная Поля была красивой. Как-то раз, после её прихода в семью Скарабеевых, к ним заглянула родственница – родная сестра свекрови Варвары. Увидев молодую невестку, воскликнула: «О, а я ж думала, ека та Судиловская (прозвище Полиной семьи было Судиловские), то она ж хороша! О, коб я гэтэ ведала раней, я б ее за свойго сына Хведора узяла б замуж. А я ж не ведала… Ой, не, гэто не Борысу жонка, не-е, не-е». Имелось в виду, что такому больному, «негодящему», да такая красавица досталась.
Семья мужа была немаленькая, и все жили в одной хате. Отца Карпа с ними на то время уже не было, он рано умер. Его мать Варвара, братья Бориса: старший – Степан, средний – Иван, младший – Григорий. Тут же жила и старшая невестка – жена Степана Зоя. Все спали в одной хате, все вместе садились за стол снедать (завтракать), обедать, вечерять (ужинать). И вот это желание Поли – «хоть хлеба вдоволь наесться в богатой семье» – первое время оказалось неосуществимым. Она была воспитана так. Дома в девичестве её учили: «Когда будут садиться за стол, ты первая не иди, это некрасиво. Ты только пришла в их семью – без году неделя – покажи свою скромность, воспитанность. И даже, когда позовут, сразу не иди. Поблагодари, скажи: мол, сыта и всё такое прочее. Должны несколько раз позвать, тогда только можно будет садиться за стол. И то ешь не с жадностью, а как бы даже нехотя. Раньше других заканчивай есть, клади ложку и выходи из-за стола». Мол, это правила хорошего тона, так себя надо вести в семье мужа.
Поля так и стала поступать, придя в ту семью. Когда её приглашали за стол во время общей трапезы, она отнекивалась, говорила, что уже сыта, ждала, когда позовут три раза. В той же семье или неизвестны были подобные правила, или же юную Полю научили какой-то совсем небывалой скромности, правилам, которым в то время уже мало кто следовал. Но, ожидая, что позовут третий раз, она так и оставалась сидеть голодная. А потом, может, и вовсе перестали звать за общий стол. Решили, что «эта девка» предпочитает принимать пищу не со всеми, а одна, раз постоянно отнекивается. Когда же Поля подходила к столу после окончания трапезы всех членов семьи, там почти ничего уже не оставалось. И однажды она, не выдержав, призналась мужу Борису, наверное, уже когда ложились спать, что всё это время голодает. Попросила: «Принеси мне хоть кусок хлеба в постель». Реакция того была неожиданной: «А что, тебе не дают есть? Прогоняют из-за стола? – сердито спросил он. – Сама виновата. Хочешь есть? Иди сейчас, возьми кусок хлеба и ешь. Если отберут или тебя прогонят, вот тогда я пойду и принесу». Таков был ответ супруга. И, видно, после этого она уже стала садиться за стол вместе со всеми. Не заставляла себя долго упрашивать.
Старший их брат Степан женился на Зое. Та гораздо раньше Поли пришла в семью Скарабеевых. Рассказывали, что Степан был на войне – Первой мировой, империалистической, и даже был ранен, побывал в плену. Пришёл домой очень больной, нервный. Может, поэтому у Зои и долго детей не было с ним – целых десять лет. Родились дети почти в одно время, как и у младшей невестки – Поли. И у той, и у другой – мальчик и девочка. Девочки были старше, мальчики – младше. Остальные братья Бориса к тому времени были ещё неженаты.
Когда-то семья Скарабеевых (Скарабеевы – не настоящая фамилия, а уличное прозвище) жила на одной из улиц ближе к центру Кожан-Городка. И там часто случались пожары. И так как все хаты были деревянные и стояли вдоль улицы одна от другой близко, а крыши были крыты в основном черетом (тростником), то во время пожара вся сторона улицы могла выгореть дотла. Их хату спасали всем миром во время одного из таких пожаров. Пламя гудело и подбиралось к строению. Но мужчины мочили дерюжки и обкладывали ими крышу, обливали водой стены, и таким образом удалось спасти. И, видно, после этого, чтоб больше не рисковать, не искушать судьбу, решили переселиться. Хату перевезли на хутор, туда, где было их основное поле. Основное, потому что участки земли были и в других местах. Рассказывали, что где-то между Кожан-Городком и Дребском участок поля не слишком широкой полосой тянулся почти на три километра.
Хату на хуторе поставили на песчаном холме. Скорее всего, потому что жалели под жильё занимать хорошую пахотную землю. Эта изба была довольно просторная, построенная из сосновых смолистых брёвен. В жаркий летний день на стенах снаружи выступали мелкие, как бисер, капельки смолы. Внутри, как обычно, печь, широкие лавки вдоль стен, в красном углу – иконы, там же большой стол. Но пола деревянного не было, глинобитный, а в некоторых местах даже просто песок. И так как жилище было довольно просторное, то всё же было поделено на несколько комнат. Чаще всего крестьянские хаты не делились на комнаты, имели одно помещение без перегородок.
В семье Скарабеевых, как мы уже говорили, было два сына женатых: Борис и Степан, и два неженатых – Иван и Григорий. Григорий вскоре умер – двадцати лет отроду. Заболел корью или ветрянкой. В народе эту болезнь называли «одёр», что-то такое, чем должен человек один раз переболеть и после этого вырабатывается в организме иммунитет. И в этот период, когда болеешь, пуще всего надо остерегаться мочить тело в воде. И Грише, когда он лежал больной, кто-то из домашних сказал: мол, что ты здоровый двадцатилетний парень валяешься тут среди бела дня? Пошёл бы хоть коню травы накосил, что ли. Тот сразу же встал, взял косу и пошёл косить. А косить траву надо было по так называемым стругам, где стояла вода, и ему приходилось заходить в воду чуть ли не до пояса. После этого началось осложнение болезни. И тут возникает резонный вопрос: пользовались ли тогда услугами врачей? Был тогда врач на весь Кожан-Городок, да, может, и на всю ближайшую округу, некто по фамилии Степанович. Говорили вроде, что и неплохой врач он был. Но тогда в крестьянской среде было как. Пока болезнь сильно не беспокоит, мало кто обращался к врачам. Во-первых, хлопотно. Оставь свою повседневную работу, иди на приём – сколько времени потратишь. А во-вторых, и накладно: за сам приём заплати, да ещё, если какие лекарства пропишет, и за них деньги, иногда и немало, надо выложить. Решали: «А-а, само пройдёт». Если же болезнь приобретала серьёзный характер, волей-неволей к врачам приходилось обращаться. Могло случиться, что уже было и поздно. Врач уже не в силах был помочь. Так, наверное, и в случае с Григорием произошло. Он был крёстным старшей Полиной дочки Анны. И, видно, был мастером на все руки. Мастерил ей игрушки: то мельницу ветряную, то бочечку, то куферчик (сундучок).
Анна же болела с самого детства. По вечерам тогда в улице в самом местечке случались пожары. В окно с горки, с их хутора, было хорошо видно, если не сам пожар, то сильное зарево. Горели тогда часто еврейские магазины. Была версия, что их поджигали сознательно. Якобы это делали хулиганы из числа местной молодёжи, чтобы затем в суматохе пожара нахватать себе приглянувшихся товаров, вещей всяких. Анна по причине болезни тогда лежала на кровати и видела эти пожары из окна. Случалось так, что никого из взрослых в хате не было, кроме неё и детей другой невестки Зои – девочки почти ровесницы Анны – Ульяны, и мальчика младше на несколько лет – Емельяна. Пожар временами казался очень близким, особенно, когда ветер был в сторону хутора. Было страшно, что искры, огонь могут долететь и до них. И тогда всерьёз готовились покидать хату, выбегать на улицу. Зоя собирала своих детей, чтобы вывести на улицу. Когда маленькая Анна начинала проситься, чтобы и её не оставили одну, если станет гореть дом. То Зоя, когда никто не слышал из посторонних, пугая её, говорила: «А ты такая негодящая, лежи и молчи». Дескать, тебя можно и оставить, хоть и погибнешь, невелика утрата будет, – наверное, где-то думалось ей. То ли она – Зоя – была в тот момент очень сильно рассержена на что-то или кого-то. То ли у неё был такой своеобразный чёрный юмор. То ли она и вправду настолько недолюбливала этого больного ребёнка, что могла так подумать. Или же в силу некоей собственной «философии прагматизма» полагала, что спасать надо в первую очередь здоровых и полноценных, по её мнению, детей. А таких – больных, «негодящих» – в последнюю очередь.
Через несколько лет после Анны у Поли родился мальчик. Его, как и отца, назвали Борисом. Затем были ещё двое детей, тоже мальчик и девочка – Василь и Надя. Василь не по годам был очень смышлёным ребёнком. Ещё ходить не умел, а уже внятно и осмысленно разговаривал. Говорил так: «Полеха (Поля), дай пупаха (грудь)». Или: «Дай хлебуха (хлеба)». Или: «Пан булки дау», – кто-то угостил его однажды булкой.
Муж Зои, Степан, будучи больным и нервным, бывало, не ладил с братьями. Маленькая Анна была свидетелем, как иногда случалось… Сидят за столом, и он ругается с братьями. Что-то на них говорит, наверное, оскорбляет. И вдруг те, не выдержав, вскакивают со своих мест и начинают его бить. У того течёт из разбитого носа кровь, мать несёт и подаёт ему полотенце вытираться. И вскоре он умер. Невестка Зоя осталась вдовой, а дети наполовину сиротами. Но ещё какое-то время продолжали жить в доме Скарабеевых.
На вечёрки, или попрады (прясть пряжу – куделю), к ним в хату вместе с другими девушками и женщинами приходила некая Сусанна из Дребска – соседней ближайшей деревни. И невестки Зоя и Поля уговаривали Ивана, чтобы он женился на ней: мол, хорошая девушка эта Сусанна, тебе как раз она будет пара. И тот, может, поддавшись этим уговорам, женился. Вскоре Сусанна перешла к ним тоже жить. У них с Иваном родилась дочка потом. Но с самого начала стали замечать, что эта невестка как-то странно себя ведёт. Сначала думали, что она не может привыкнуть к другой семье, другой обстановке, скучает по родительскому дому. Её успокаивали как могли. Говорили: мол, ничего, привыкнешь, со многими девушками так бывает, когда выходят замуж и попадают в семью мужа. А потом привыкают и всё образуется. Но эти уговоры мало на неё действовали. Потом свекровь решила, что, может, эта Сусанна плохо себя чувствует в присутствии других невесток, может, у кого «глаз» такой «нехороший» и от этого ей нездоровится. Авось в их отсутствие ей станет лучше. Двух старших невесток решено было отделить. К тому времени и Поля уже была вдовой.
Болезнь у Бориса прогрессировала, не помогла и женитьба. Он уже и сам понимал, что жить ему осталось недолго. Когда Поля в его присутствии сокрушалась по этому поводу, он же сам её и успокаивал. Этак спокойно, даже по-философски рассуждал: «Смотри, – говорил, – я умру теперь. Кто-то другой – позже, кто-то ещё позже. Но всё равно умрут. Какая разница – раньше или позже. Всех такая участь ждёт, не я один. Поэтому не переживай, не плачь. Все там будем». Жили они эти годы с Полей, наверное, как и все: не лучше и не хуже. Борис, бывало, и поколачивал жену. Был несдержанным, вспыльчивым. Списывалось это всё на болезнь: мол, хворый человек, поэтому и вспыльчивый, раздражительный, несдержанный, волю рукам может дать иногда.
Вскоре от Скарабеевых ушла невестка Зоя, ушла и Поля с детьми. Поля ушла жить в Порохонскую улицу, где прошло её детство и юность.
А в доме Скарабеевых с невесткой Сусанной стало твориться что-то и вовсе неладное. Стало ясно: у неё психика не в порядке. Она не спала по ночам, чего-то пугалась, тревожилась. Вскакивала среди ночи с постели, бегала по хате, выскакивала на улицу. Это не давало покоя всем в доме. Было ещё страшнее, когда она ночью могла подняться тихонько с постели, подойти к кому-нибудь из спящих, встать и стоять над ним молча в тишине, как изваяние. Немудрено, что, проснувшись и увидев стоящую над собой женщину в полной тишине, можно было испугаться. Однажды Сусанна свекрови призналась, сказала так:
– Матко, сегодня я над тобой полночи простояла с ножом в руках.
– Да? А чего ты стояла?! – изумилась та.
– Не знаю, взяла нож и стояла над тобой, – был ответ невестки.
Дальше уже становилось опасно находиться с нею в одной хате. И её пришлось отправить к родителям в ту деревню, откуда взяли замуж. Она забрала своего ребёнка и ушла.
Почему у неё стала проявляться такая болезнь, никто не знал. Рассказывали, что ещё раньше её были просватали за одного парня. Уже и запоины сделали перед свадьбой (запоины, или заручины, – помолвка). Говорили так: «Её запили уже, а она возьми да и откажись выходить замуж за того парня». И её прокляли: «Чтоб ты после этого ни с кем не могла ужиться» (то есть если попытается когда-нибудь выйти замуж). И те, кто рассказывал, добавляли: мол, запоины – это очень важный обряд. Его ни в коем случае нельзя нарушать, иначе вон какие могут быть последствия.
Нам же теперь кажется, что дело вовсе не в важности обряда: эка невидаль – водки выпили да закусили, договорившись о будущей свадьбе. Нехорошо здесь, может, только то было, что невеста, на которую возлагали надежды, подвела. Во-первых, своего жениха, во-вторых, его родителей, да и своих, наверное, тоже. Ведь, пожалуй, и нравилась тому парню, раз собрался жениться на ней, а она возьми да и подведи в самый ответственный момент. Но к этому надо было просто отнестись философски: не зря же говорят, что ни делается, всё делается к лучшему, или нет худа без добра. Тому парню, как мы теперь понимаем, несказанно повезло. И, по большому счёту, ему следовало тогда не обижаться, не злиться на неё, а радоваться и благодарить Бога за произошедшее. Ведь мы знаем, что с нею впоследствии случилось в замужестве, а значит, ему удалось своевременно счастливо избежать подобного несчастья. И отказалась она выходить за него замуж вовсе не по вредности своего характера или желанию сделать назло, насолить ему и его родителям. А потому, мы теперь подозреваем, что у неё уже тогда начало проявляться это нездоровое состояние психики. Например, предстоящее замужество представилось в каком-то очень мрачном свете, и на неё внезапно напал ничем не объяснимый страх, тревога, боязнь чего-то. И она в конце концов заявила своим родителям, что за того парня замуж не пойдёт. На удивлённые расспросы родных твердила только одно:
– Нет-нет, не пойду и всё.
– Почему? – недоумевали те.
– Мне страшно, – отвечала она.
– А чего тебе страшно? – пытались понять родители.
– Не знаю. Страшно и всё, – отвечала девушка.
И в результате последовал отказ. Но прошло время, и она постепенно успокоилась. Наступила ремиссия болезни, говоря языком медиков. Родители после этого часто бранили её: дескать, за такого парня не пошла, отказала ему. Ох, и дура же! Ей теперь и самой было не совсем понятно: «И правда, – думала она, – чего это я так испугалась тогда была?» И даже сама себя корила теперь. И когда её просватали за Ивана Скарабеева, родители заявили: «Попробуй только теперь откажись! То и вовсе останешься вековухой, никто тебя никогда уже не возьмёт замуж». И она сама теперь была настроена решительно: «Ну, нет уж: теперь хоть и что, не испугаюсь», – думалось ей. И вышла она замуж за Ивана Монзака (Скарабеева), который на этот раз посватался к ней. И что впоследствии получилось, мы уже знаем. Болезнь, на время притаившаяся, однажды вновь дала о себе знать. И чем дальше, тем хуже становилось. В конце концов пришлось ей вернуться к своим родителям. Наверное, тогда так было заведено. Заболей она какой другой болезнью, отношение было бы, следует полагать, иное: наверное, сочувствовали бы, пытались бы лечить. Здесь же болезнь была иного рода. Хотя и в этом случае пытались что-то, наверное, предпринимать: и уговаривали, успокаивали, утешали, и остальных невесток решили отправить подальше в угоду больной. О том же, чтобы поместить её в психбольницу на лечение, почему-то не задумывались. И, видно, мать Варвара, как старшая в доме, приняла такое решение: расстаться с нею. «Может, у собственных родителей ей станет легче. Они лучше знают свою дочку и как с ней теперь обращаться», – думалось так, пожалуй, свекрови Варваре. И сын Иван согласился с матерью, особо, может, и не препятствуя.
Хотя мужу-то, наверное, до конца следовало оставаться с женой. Сказать так: «Мы законные супруги, венчались в церкви, перед Богом давали обеты верности друг другу. Значит, будем вместе до конца, что бы ни случилось». Как в современной песне поётся: «В радости, в беде, в любом ненастье, нам идти дорогою одной». Или, как должно христианину, мужу надо было бы сказать так: «Господи, вот я весь пред Тобою. Я готов понести сей крест, только Ты помогай и не оставляй нас. Да будет воля Твоя». Но Иван Монзак, видимо, не был морально готов к подобному. И события пошли уже по известному нам сценарию.
2
Поля и её двое детей стали теперь жить в Порохонской улице. Анна была старше, значит, на неё были возложены обязанности смотреть младшего братца. Утром, когда мать уходила на поле, Анна брала Бориса и шла к подругам. Собирались все обычно у одной девчонки во дворе. Её родители вскоре тоже отправлялись на поле. И только они уходили, начиналось любимое развлечение: в большой клуне (помещение, где молотили снопы и хранили запасы необмолоченного зерна) устраивали качели. Доставали длинную толстую верёвку, которой обычно увязывают сено на возу или на санях при перевозке. Перекидывали её через балку в просторной клуне. Затем на концы спущенной сверху верёвки прилаживали большие ночёвки (корыто, выдолбленное из ствола дерева). В него садилось сразу несколько человек, и так начинали раскачивать качели – «гойдацца», что, казалось, они сейчас улетят под самую стреху (крышу), благо места для разгона хватало. Однажды с малыми детьми на качели посадили и маленького Бориса. Но он испугался и стал плакать. Пришлось остановить качели и снять его.
Ближе к вечеру, когда уже скоро должны были возвратиться родители с поля, качели срочно разбирали и всё возвращали на своё место. Та девчонка торопила подруг: мол, давайте быстрее, надо всё вернуть на место. Иначе, если родители узнают о подобных развлечениях в их отсутствие, ей сильно влетит.
Анне не только надо было нянчить брата, но ещё и к приходу матери с поля приготовить вечерю (ужин). Например, начистить и сварить картошки. Но самой топить печь не разрешалось, да и вряд ли она справилась бы с подобной задачей в столь малолетнем возрасте. Нужно было брать горшок с тем, что приготовлено для варки, и смотреть, у кого в их улице уже из трубы идёт дым, значит, топится печь. И идти к тем людям, просить, чтобы разрешили в их печи сварить вечерю. Это всегда было довольно хлопотно и неудобно – кому-то постоянно надоедать своей просьбой. Не все и соглашались на подобное. Кто-то говорил, что своей стряпни хватает, негде поставить в печи лишний горшок. А кто-то и просто без всяких объяснений отказывал. Поэтому иногда приходилось чуть ли не всю улицу обойти в поисках, кто согласится и твой горшок в печь поставить. Если же не сваришь к приходу матери вечерю, то сильно влетит за это. Каково было всё это выполнить не совсем здоровому ребёнку. Она с самого рождения уже начала болеть. Во-первых, болели ноги, плохо ходила – опухшие, воспалённые суставы – артрит. Позже этот артрит дал осложнение на сердце. Также болели глаза. Когда жили в Порохонской улице, одно время вдруг начали сильно болеть глаза. Завязывали их платком. Рассказывала потом: лето, светит яркое солнце, она вышла из дома во двор. Слышит, как на крыше соседского сарая клекочет бусько (аист). Маленький Борис показывает ей: «Вон там бусько». Она пытается открыть глаза и не может посмотреть, такое ощущение, словно в глаза высыпали горсть песка – так режет, болит. Клёкот аиста слышен где-то совсем близко, но самого его увидеть не может.
Поля по поводу болезни дочери Анны, конечно же, обращалась к доктору. Степанович тогда сказал Поле так: «Это у неё костяная чахотка». Так, видно, тогда называли артрит. А может, чтобы деревенской женщине была более понятна серьёзность подобной болезни, сам перевёл её название на более понятный язык. Мол, обычная чахотка – туберкулёз – разрушает лёгкие, а эта точно так же разрушает кости суставов. Этот диагноз впечатление на мать, конечно же, произвёл удручающее. Наверное, ей показалось: если такая болезнь, то неминуем летальный исход. И она начала уговаривать доктора:
– Ой, дохторко, може, не, може, не гэта болезня.
Словно, скажи он иначе, и болезнь изменится на другую от его слов.
– Я сказал, что у неё костяная чахотка, и никакая не другая болезнь, – был непреклонен Степанович.
– Ой, не, – не сдавалась молодая мать, – може, у ее другая болезня.
– Ну, ек ты лепшая дохтарка, чым я, то нехай буде другая, – в сердцах согласился врач.
Был у Анны в детстве вдобавок ко всем хворям одно время ещё и колтун в волосах. Это такие густо сплетённые сами собой волосы, покрывающие голову как шапка. И это вовсе не от того, что их не расчёсывали, они так сильно спутались, вовсе нет. Это проявление какой-то болезни. Волосы в таком случае почему-то сами сплетаются между собой так, что их невозможно расчесать. Ко всему прочему, тогда было много вшей. И голову, когда на ней находилась такая густо переплетённая волосяная шапка, невозможно было даже почесать. Приходилось в таком случае мучиться ещё и от паразитов. Казалось бы, чего проще обрезать этот колтун, постричь волосы – и дело с концом. Но, оказывается, делать это самостоятельно было нельзя. В противном случае у того человека, у которого состригли колтун, может осложниться основная болезнь до такой степени, что на всю жизнь останется калекой. Говорили: «Не трогай колтун, иначе может искалечить». В таком случае надо было приглашать какого-то деда- знахаря, и только он знал, как этот колтун правильно состригать.
Бывало, что временами Анне становилось и лучше. Тогда она без дела не сидела. Например, кроме родного брата Бориса, ей вскоре поручили нянчить и двоюродного Мишку, сына Елены – младшей Полиной сестры. Этот ребёнок был также очень болезненным, надо было с ним сидеть в хате. Елена и Степан тоже шли в поле работать. И случилось так, что их ребёнок вскоре умер. В этом стали обвинять Анну: мол, не досмотрела. Якобы она оставила его одного в хате, а сама ушла к подругам. Он находился какое-то время там, а потом выполз в сени (коридор) и сидел под дверью. Когда Елена возвратилась с поля, стала отпирать дверь. Замок же был в виде деревянного или металлического засова изнутри. И он открывался специальной дубовой палкой через прорезанное круглое отверстие. Та палка служила своеобразным ключом. Когда Лена стала отпирать дверь, то нечаянно ударила этой дубиной сидевшего под дверями ребёнка. Говорили, это и усугубило состояние его болезни, потому он умер.
В начале Порохонской улицы, ближе к центру местечка, на взгорке стояла Свято-Николаевская церковь. Престольный праздник отмечался там на святителя Николая Мирликийского два раза в году. Зимний Микола – 19 декабря, весенний – 22 мая. В этот день обязательно проводились крупные ярмарки. В центре Кожан-Городка становилось многолюдно: съезжались со всей округи и более отдалённых мест купцы, как говорится, с красным товаром. Выходил из церкви после службы нарядно одетый люд. Шла бойкая торговля, устраивались всевозможные развлечения, гулянья.
Во время ярмарки на зимнего Миколу выходил со своего двора парень в голубой рубахе по прозвищу Басева. Мороз трещал, а он в одной только рубашке. И не потому, что такой закалённый парень, а просто был из бедной семьи и не имел что надеть из праздничной верхней одежды. Не было у него ни пиджака, ни кожуха, соответствующего случаю. Повседневный, может, и был какой, но куда в нём на праздник. Девушки, завидев его, весело кричали: «Иван, купи нам кирмашовэ!» То есть что-нибудь из сладостей, которые в изобилии продавались здесь теперь. Тот только смущённо потупит взгляд, пройдётся туда-сюда по базарной площади и, ссутулившись от холода, пробирающего до костей, быстрее зашагает домой.
Прихожане тамошней церкви в складчину устраивали братский обед и угощали паломников, прибывших к ним на праздничную службу. Обед носил название «братского». Православные братства создавались в Беларуси, особенно в её западной части, ещё в средневековье, чтобы хоть как-то противостоять экспансии католиков и униатов. В описываемый нами период они выполняли больше культурную, образовательную функции, да ещё благотворительную, например, организацию таких вот праздничных угощений. Братчиком в то время было быть почётно: во время богослужения, в особо торжественные моменты, когда пели «Херувимскую», «Верую», «Отче наш», братчикам раздавали большие зажжённые свечи, которые они в это время должны были держать в руках. Баба Полька даже и в советское время, когда уже жили в Лунинце, собираясь на праздник в Кожан-Городок, говорила: «О, я ж в церкви там свечку держу. Я ж в братчиках там. Мы сдавали по рублю на эти свечки…»