Вячеслав Каликинский
Агасфер. Старьевщик

Аббат перекрестился, вслед за ним перекрестились все присутствующие, исключая калеку Тадеуша.

– Так что же нам теперь делать, братья? Давайте подумаем сообща… – проговорил аббат Девэ.

– А что тут думать? – раздался из угла густой бас предстоятеля ордена францисканцев. – Этот ваш брат Симеон, доподлинно зная о грешном увлечении винопитием брата Рафаила, воспользовался его бессознательным состоянием, сотворил грех насилия над девочкой, а потом удрал. Я не удивлюсь, если после вторичного, более строгого допроса ночной стражи выяснится, что кто-то из них слукавил. И ужасный насильник, и убийца сейчас уже далеко отсюда…

Приор паулинов в сомнении покачал головой и с надеждой воззрился на калеку Тадеуша, спокойно сидевшего в кресле и лишь теребившего конец опоясывающего его вервия. Почувствовав устремленный на него взгляд, Тадеуш поднял голову и глазами показал аббату, что желает переговорить с ним наедине.

– Простите великодушно, братья, но Тадеуш имеет сообщить мне нечто важное, причем строго конфиденциально, – объявил присутствующим аббат и, сделав повелительный жест, направился в смежную с гостиной молельню.

Не обращая внимания на недовольные взгляды и ропот оскорбленных недоверием предстоятелей, калека встал и последовал за приором.

– Брат Рафаил, конечно, страдает склонностью к чрезмерному пьянству, – без предисловий начал он. – И нет ничего удивительного в том, что, оставшись один, он предался этому пороку и уснул. Возможно, это спасло ему жизнь. Но чтобы брат Симеон, которого я знаю с момента поступления в монастырь, совершил грех прелюбодеяния, надругался над малолетней девочкой, да еще и убил ее – нет, не верю! Так же, как и вы, святой отец! Нам надобно искать не брата Симеона, а его бездыханное тело!

– Но братья уже несколько раз обшарили весь монастырь, все его потаенные уголки, все подвалы и даже колокольню! И никого не обнаружили – ни живых, ни мертвых тел, Тадеуш!

– И тем не менее надо искать! С вашего позволения, святой отец, я немедленно приступлю к поискам. А когда мы найдем тело, я предъявлю вам неоспоримые доказательства совершенного преступления и, возможно, укажу убийцу и насильника.

– Какая помощь тебе потребна, сын мой?

– Мне нужны все ключи от запираемых помещений монастыря. Было бы хорошо, если бы вы отрядили в помощники мне ключника. А вас, святой отец, я самым убедительным образом прошу ни под каким видом не выпускать из соседней комнаты никого из гостей!

– Но что я скажу, если кто-то из них потребует, чтобы его выпустили?

– Не ведаю, святой отец. Знаю лишь одно: гнусный насильник и убийца находится среди них! Благословите меня на поиски истины, святой отец! Хоть я и не принадлежу к католической церкви, думаю, лишним это не будет!

Выйдя на монастырский двор, Тадеуш велел ключнику принести все имеющиеся у него ключи к зданию, служившему обычно приютом для паломников. Сам он направился туда, стараясь не обращать внимания на угрюмые взгляды монахов-паулинов, кучками и поодиночке бродивших по дорожкам.

Подойдя к дому паломников, Тадеуш остановился и оглядел стены, прикидывая, где обычно коротают время охраняющие вход монахи. Ага, вот, кажется, такое место: сбоку от крыльца, в тихом закутке, спасающем от холодных ветров и летнего зноя! Здесь даже валун большой приспособлен – явно для отдыха.

Тадеуш подошел поближе, пристально рассматривая старую стену. Вот здесь, как раз неподалеку от валуна-скамейки, кирпичная кладка словно отполирована спинами караульщиков на уровне лопаток человека среднего роста. Он заметил и снял с одного из кирпичей длинную серую нить, опустил глаза и осмотрел землю.

Так и есть! На утоптанной земле две бороздки – словно от каблуков сползшего по стене человека!

Тадеуш прошелся по дорожке от крыльца до угла здания, затем осмотрел широкий газон, поросший молодой, пробивающейся к солнцу травой. Да, будь сейчас разгар лета – он мог бы и не различить слабые следы волочения тела, что вели за угол мощной крепостной стены, окружающей монастырь.

Эта стена еще в XVII веке защищала монастырь от набегов сначала гуситов, а позже и шведов. Стена была полой, с многочисленными ходами и внутренними лестницами, позволяющими защитникам крепости незаметно перебираться на наиболее опасные для штурма участки и оттуда обрушиваться на осаждающего противника. В нынешнее время эти ходы показывали только гостям Ясной Гуры, да и то не всегда: многие лестницы и внутренние перекрытия были источены временем и стали совсем ветхими. Потому и двери, открывающие доступ внутрь стены, велено было постоянно держать под замком, во избежание несчастных случаев.

К Тадеушу подошел наконец брат-ключник, сгибаясь под тяжестью полупудовой, не меньше, корзины с великим множеством ключей.

– Брат Теофил, гости вчера осматривали эту часть стены? – повернулся к нему Тадеуш.

– Да, но только снаружи. Меня попросили открыть одну из дверей, ведущих внутрь стены, но замки совсем заржавели, и два ключа сломались прямо у меня в руках, – закивал Теофил. – А третья дверь, во-от эта, оказалась и вовсе открытой: замок там вообще превратился в труху. Поэтому дверь была прижата большим камнем. Но никто из гостей не пожелал пачкать руки и ворочать камень, все прошли мимо…

Уже не слушая, Тадеуш направился к двери, подпертой камнем. Беглый осмотр показал, что камень ворочали совсем недавно и даже не удосужились вернуть в прежнее земляное «гнездо».

Тадеуш взялся за камень, поднапрягся… Нет, слишком тяжело для однорукого.

– А ну-ка, помоги! – крикнул он брату Теофилу.

Камень дрогнул, тяжело качнулся. Тадеуш ухватился за массивную дверную ручку, в душе надеясь, что древние гвозди не вылетят от рывка. Но нет – дверь со скрипом поддалась и отворилась.

Теофил вскрикнул: прямо за дверью, почти на пороге, виднелись чьи-то ноги в грубых монашеских башмаках. Тадеуш и ожидал увидеть примерно такую картину, поэтому промолчал. Пригнувшись, он шагнул за порог, во влажную затхлость. Присел на корточки, взял лежащее тело за плечи и с усилием придал ему сидячее положение.

Это был, как и предполагал Тадеуш, брат Симеон. Разумеется, мертвый…

Теофил, непрерывно крестясь, порывался бежать за помощью. Прикрикнув на ключника, Тадеуш заставил его помочь вытащить тело наружу, перевернуть лицом вниз. Ощупал спину трупа, затылок: так и есть: сначала беднягу с силой «приложили» спиной об стену с выступающими ребрами кирпичей, а потом, оглушенному, проломили чем-то голову.

Тадеуш огляделся: кусты бузины надежно прикрывали их возню с трупом, никто из монашеской братии их не видел.

– Давай-ка, брат Теофил, спрячем тело до времени обратно за дверь. Давай-давай, так надо! – прикрикнул Тадеуш. – Я пойду доложу о нашей находке отцу приору, а ты запрись у себя и пока никому ни слова! Понял? Поклянись Девой Марией!

По дороге к апартаментам предстоятеля Тадеуш зашел в мастерские монастыря и именем аббата велел двум дюжим кузнецам следовать за ним. Сделав крюк, он заскочил в свою келью и захватил корзинку с рубашкой, найденной в купальне.

За дверями в гостиную, где аббат Девэ продолжал удерживать возмущенных клириков, было шумно. На пороге замерли два дюжих монаха, и Тадеуш мысленно усмехнулся: видно, отец приор тоже страховался от возможных неприятностей. Он объявил стражам, что прибыл с докладом о выполнении поручения аббата и просит его выйти наружу.

Взъерошенный и красный аббат через минуту вышел, увлек Тадеуша в боковой притвор и буквально простонал:

– Ну, говори же, сын мой! Говори быстрее, ибо наши гости на грани бунта!

Калека поведал приору о страшной находке за дверью в крепостной стене, а также показал нижнюю рубашку, брошенную в камин купальни и только чудом не сгоревшую.

Аббат выслушал рассказ, взял в руки рубашку, рассмотрел вышитые у ворота буквы «S. J.» и инициалы владельца, взятые в кокетливый вышитый вензель.

– Проклятый иезуит! – вырвалось у приора.

Он несколько раз перекрестился и с отвращением бросил рубашку обратно в корзину.

– С полгода назад он вернулся из заморской испанской колонии в Америке, – словно размышляя вслух, произнес аббат. – Ходят упорные слухи, что орден отозвал его оттуда из-за того, что брат наш во Христе приобщился к пагубной привычке местных племен жевать листья какого-то кустарника. Сок, содержащийся в этих листьях, дикари используют перед сражениями для придания воинам храбрости. Говорят, что злоупотребление этим соком может привести человека к совершению безумных поступков…

– И привело, – кивнул Тадеуш. – Если угодно, отец приор, я в любую минуту готов дать письменные показания.

Аббат машинально кивнул.

– Но, насколько я понимаю, они никому не потребуются, – позволил себе горько усмехнуться калека. – Самое большее, что грозит негодяю, это церковный суд его ордена. На насильника и убийцу наложат какое-нибудь «страшное» покаяние в виде тысячи молитв, потихоньку переведут в другой приход – тем дело и кончится…

– Мы поговорим об этом позже, Тадеуш! – раздосадованный аббат выпрямился, прищурился, глядя на собеседника. – Это не мирское дело, и не мирянину надлежит давать оценки поступкам отцов церкви!

– Прошу простить, отец приор. – Калека склонил перед аббатом голову. – Полагаю, что мои услуги вам сегодня больше не понадобятся…

– Да-да, конечно, Тадеуш, – кивнул Девэ, думая о чем-то своем. – Можете быть свободным и заниматься всем, чем вам угодно!

– Пользуясь случаем, я смиренно прошу у вас аудиенции и приватного разговора, отец приор! – вторично поклонился калека. – Разумеется, не сию минуту, а в тот день и час, который вы назначите.

– Хорошо, Тадеуш. К обеду, полагаю, мы распрощаемся с нашими гостями, а после вечерней службы я готов принять и выслушать тебя!

* * *

– Значит, вы настроены покинуть нашу обитель, господин Берг, – задумчиво произнес аббат Девэ. – Надеюсь, ваше решение никак не связано со страшным ночным происшествием и теми резкими словами, которые вырвались у меня в минуту раздражения?

– Я не могу поклясться в этом! – покачал головой собеседник. – Ваше очевидное намерение не придавать преступлению подобающей огласки убедило меня в том, что я в этой «стае» – все же чужая «птица».

– Полагаю, напоминать вам о том, что существует Суд Божий, который со временем воздаст всем грешникам по заслугам, бесполезно. И вы по-прежнему считаете, что миряне имеют право судить одного из столпов нашей церкви… И то обстоятельство, что по одной паршивой овце они будут судить обо всей пастве, вас ничуть не трогает. Что ж, видит Бог, как мне не хочется расставаться с вами, господин Берг, – признался предстоятель. – Скажу по совести, у меня еще не было столь квалифицированного хранителя библиотеки и столь интересного собеседника, как вы…

– Благодарю, отец приор…

– Не говоря уже о прочих ваших талантах и способностях, – чуть заметно усмехнулся аббат. – М-да… Но все птенцы, говоря образно, рано или поздно покидают свое гнездо – если вас не оскорбляет такое сравнение, господин Берг. Что ж, не смею удерживать вас и влиять на ваш выбор! С того момента, как вы попали в мой монастырь – а это случилось, если не ошибаюсь, осенью 1874 года, прошло почти 20 лет. Я помогу вам освоиться в мире, который вы покинули много лет назад и который забыл вас! Без сомнения, вы знаете, что я имею большие связи за пределами нашей обители. И регулярно навожу в миру всякие справки – в том числе и на ваш счет, господин Берг! Русский император, которого вы прогневали и который объявил вас во всероссийский розыск, давно уже почил в бозе. Его царственный наследник, Александр III, полагаю, знать не знает вашего имени. К тому же ходят слухи о тяжкой болезни императора и о том, что нынешний год ему не пережить^[3]. Так что ему не до вас, господин Берг! Что же касается полицейского розыска, объявленного на вас 20 лет назад, то вряд ли его можно считать серьезным фактором…

– Смею надеяться, отец приор…

– Да, вы теперь уже не тот юный прапорщик, стройный и гибкий, как тростник…

– Вы забыли про главную примету, неизвестную тем, кто меня может искать, отец приор. С тех пор у меня стало на одну руку меньше…

– Да, и это тоже, – не обращая внимания на горькую иронию, прозвучавшую в словах собеседника, кивнул аббат. – Впрочем, вы и с одной рукой управляетесь так, как не каждый человек с двумя! Я видел, как вы вместе с братьями работаете лопатой в саду… Но чем же вы намерены заниматься, выйдя из монастырских стен? Куда направитесь? Если это не секрет, конечно…

– Я не знаю, отец приор, – пожал плечами Берг. – Меня тянет в Россию, и все…

– «И все»! – усмехнулся аббат. – Ваши батюшка с матушкой, насколько мне известно, покинули сей бренный мир несколько лет назад. После них осталось небольшое именьице, но предъявить на него права вы не можете, ибо тогда вам придется выйти из тени и отдаться властям. Не собираетесь ли вы в Японию, дорогой господин Берг? Признаюсь, что сведений о вашем японском друге я не имею, и даже не знаю, жив ли он…

– Я хотел бы вернуться в Россию, – упрямо повторил Берг. – Если ваша милость сочтет возможным дать мне рекомендации, может быть, я найду место в какой-нибудь частной библиотеке. Ну а нет – поеду в Крым, поищу место управляющего в одном из тамошних многочисленных имений.

– Что ж… Раз вы тверды в своем намерении покинуть нас, открою вам несколько секретов. Во-первых, вы достаточно обеспеченный человек, господин Берг, – хотя и не знали об этом до сих пор!

– Вы не шутите, отец приор?

– Такими вещами не шутят. Итак, ваш японский друг Эномото, покидая Россию, оставил у меня для вас некую денежную сумму. Эти деньги, положенные мною в банк, за двадцать лет увеличились почти втрое и на сегодняшний день делают вас если не богатым, то весьма обеспеченным человеком! Во-вторых, я намерен выплатить вам жалованье хранителя нашей библиотеки, которую вы взялись приводить в порядок полтора десятка лет назад, добившись на этом поприще превосходных результатов…

– Не знаю, отец приор, смогу ли я принять от монастыря эти деньги…

– Надеюсь, вы не считаете, господин Берг, что таким образом я хочу купить ваше молчание относительно страшного преступления, совершенного одним из отцов нашей церкви нынешней ночью?! Наш орден, скажу вам откровенно, один из самых богатых в Европе и легко может себе позволить по достоинству вознаградить человека, много лет трудившегося на его благо! Ну а что касается вашего молчания, то поверьте, господин Берг: в этих стенах вам не найти ни одного свидетеля, способного подтвердить ваши обвинения, кои таковые возникнут…

– Не сомневаюсь, отец приор…

– С рекомендациями, разумеется, проблем не возникнет. Более того, я имею возможность обеспечить вас документами на новое имя! И не спорьте! Мне кажется, это будет разумной предосторожностью на тот случай, если ваше настоящее имя в России еще не забыто.

– Вы предусмотрели буквально все, отец приор…

– Погодите, Берг, я еще не все сказал. Знаете, мне кажется, что желание прозябать где-нибудь в хранителях библиотек или управляющих поместьями вряд ли соответствует вашему живому уму и удивительным аналитическим способностям. И я, пожалуй, дам вам письмо к моему старинному петербургскому знакомцу. Весьма любопытный человек, даю слово, Берг! Если он проникнется к вам доверием, у вас начнется очень интересная и нужная людям и правительству жизнь!

– Вы начали говорить загадками, отец приор…

– Увы: это не моя тайна. Да и узнал я о втором увлечении господина Архипова случайно. Вычислил, как вы любите говорить. Но все, больше ни слова. Готовьтесь к выходу в большой мир, Берг! Если по совести, я даже завидую вам. Впрочем, у каждого из нас своя судьба, своя доля, свой крест…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Городовой четвертого года службы Перфильев, стуча жесткими сапогами, вынырнул из проулка, по-хозяйски прошелся вдоль ступеней вокзального дебаркадера, где дремали три извозчичьих клячи, а из-под пологов доносился дружный храп заскучавших без работы ванек. В скудном свете далекого качающегося на ветру фонаря городовой разобрал номера, намалеванные на прибитых к основанию оглобель жестянках. Ага: нуль-четыре-двадцать-два! Свой человечек спит здесь, стало быть! Перфильев властно постучал по полости ножнами шашки:

– Хватит дрыхнуть! Эй! Царствие небесное проспишь!

– Но-но! Побалуй тут у меня! – спросонья заворчал из-под меховой полости ванька, заворочался, выпрастывая голову. – Я вот тя счас ожгу кнутом, чтоб не баловал, уставших людев не беспокоил…

Высунув голову наружу и разглядев «баловника», извозчик тут же выбрался из-под полости целиком и поклонился:

– Кондратий Степанович, вот уж кого сто лет не видал! Доброго здоровьица, господин Перфильев!

– Ты мне зубы-то не заговаривай, «нуль-четыре-двадцать-два»! – с ходу рассердился городовой. – Ты пошто это, бедовая твоя душа, к тумбе посмел дохлятину свою привязать?^[4] Али извощичий билет у тебя лишний?

– Грешен, много грешен, батюшко Кондратий Степанович! – ванька торопливо сдернул с городской каменной тумбы веревочную вожжу. – Оно ведь как получилось, господин Перфильев: подковку поправлял! А чтобы кормилица моя не баловала – накинул на чуток, а потом и забыл! Задремавши, стало быть, Кондратий свет Степанович!

– Задр-р-ремал он, каналья! Вот сволоку сей минут в часть, да рапорт пр-р-едставлю! А потом погляжу, куды ты со своей дохлятиной напр-р-равишься! А ну-ка спиной повернись, сукин сын… Ага, так и знал! Номер под воротником кой-как да вкось пришит, так что цифирь и не различить!

– Батюшка, не погуби! – бухнулся на колени не на шутку перепугавшийся ванька. – Дело-то известное, хозяин чуть свет со двора на промысел гонит! И возвертаться не велит, покуда двух с полтиною не привезу – так и спишь, как собака, не раздемшись. Вот оно и случается: пришьешь наскоро, во сне повернешься, а нитка-то возьми да и лопни! Вот те крест, батюшко Кондратий Степанович, счас прям побегу до съезжего двора, да все и исправлю, как следывает!

– И коляску перекрасить успеешь? – усмехнувшись, начал понемногу остывать городовой. – Ну-ка, скажи мне, горе луковое, каким цветом извощик екипаж свой красить должен, а?

– Известно, господин Перфильев: желтым, и никаким другим! Да только хозяин-то желтый цвет для економии вохрой разводить велит! Поправлю, ей-богу! Нынче же и поправлю!

– Поправит он! – проворчал городовой, шмыгая носом. – Пользуешься, негодяй, что из одной деревни мы с тобой, Пашка! Тут ходишь-ходишь, денно и нощно, прямо как собака, а ен заберется под полость и дрыхнет всю ночь! Гм… Слышь, Пашка, а погреться-то у тебя есть чем? Зябко под утро стало что-то!

– То исть как это нету чем хорошего человека уважить? – заблажил обрадованный Пашка, ныряя куда-то вглубь коляски и звякая стеклом бутылки. – Завсегда запасец держим-с!

– Тихо ты! – цыкнул городовой, опасливо озираясь по сторонам. – Я тебе не кто попало, а должностное лицо полицейского звания! Спятил, что ли: чтобы я на площади, на глазах у всех, чрез горлышко начал хлебать?! Давай-ка хоть до угла отьедь, там потемнее будет…

С тем на четверть часа городовой с извозчиком из-под фонаря и удалились, а потом и вернулись на биржу – городовой – изрядно повеселевший, гулко откашливался в густые усы, все еще хранящие запах терпкой «калганной», а ванька – слегка приунывший, поскольку у него-то на припрятанный «шкалик» были совсем другие планы!

– В обчем, гляди у меня, землячок хренов! – распрощался с Пашкой городовой. – Гм! А ты так без седоков и стоишь с вечера, что ли?

– А откель им взяться, седокам-то? – вздохнул «ванька». – Нонесь утром по расписанию только один варшавский и пришел поезд. «Первоклашек» всего трое-четверо было – их свои екипажи встречали. А которые третьим классом причапали – те до первых конок в зале да в буфете хоронятся. Берегут свои двоегривенные…

Ванька сплюнул с тоской, махнул кнутовищем, поклонился вслед благодетелю и, подумавши, полез было опять под полость досыпать до свету – да не получилось! Наблюдавший всю сцену воспитания ваньки пассажир из варшавского, из «третьеклассников», неслышно сбежал по ступеням дебаркадера и похлопал Пашку по плечу:

– Слышь, дядя, до Нескучного сада сколько возьмешь?

Тот обернулся, мгновенно обмерил-обшарил глазами нежданного седока. Росту пассажир был обыкновенного, только левый рукав пальтеца нерусского покроя зашпилен – убогий, стало быть. Говорит по-русски чисто, да только все равно из иноземцев, тут Пашку не проведешь! И саквояж у седока не из дешевых, кожа мягкая, замочки аккуратненькие.

– До Нескучного, барин, говоришь? Ежели русскими деньгами, то как раз полтинник, твое степенство! Ехать уж больно далеко, а откель мне порожняком по утреннему времени придется вертаться. Из иностранцев будешь, что ли, твое степенство? Ладно, коли так, то и сорока копеек довольно будет…

«Убогий» громко рассмеялся:

– Это до Нескучного-то далеко? Да тут же по проспекту пять минут твоей кляче доскакать! Пятнадцать копеек – божеская цена, дядя! – и полез в повозку.

– Стало быть, не иностранец! – вздохнул в бороденку Пашка. – Грамотный, язви его! Ладно, где наша не пропадала – пятачок за ожидание накинешь, ваш-бродь?

– Накину, накину! – продолжал смеяться «убогий». – Давай, поезжай!

У Нескучного седок выпрыгнул из коляски, отсыпал ваньке пригоршню мелких медных монет. Делая вид, что закуривает, дождался, когда извозчик исчезнет за углом, и только тогда пошел по адресу, который давно уже выучил наизусть.

Крутить звонок пришлось долго. Наконец дверь с треском распахнулась, и на пороге возник крупный бородатый мужик в полотняном фартуке и плисовых штанах, заправленных в короткие сапоги. Посетитель, оглядев мужика, надел сдернутую было шапку и спросил, дома ли хозяин.

Мужик в фартуке с любопытством оглядел раннего гостя, его пальто нерусского покроя и небольшой саквояж и кивнул, не двигаясь с места: дома, мол!

– Ну, поди, доложи тогда, что ли… Я к полковнику из Ченстохова приехал, из монастыря…

– От аббата Девэ? Ну, проходи, – посторонился мужик.

Заперев дверь за гостем, он протянул руку:

– Давай письмо, что стоишь? Я и есть полковник Архипов!

– Прощения просим, ваше высокоблагородие! – спохватился посетитель, доставая письмо. – Не признал сразу…

При этом саквояж, который гость попытался повесить на крючок протеза левой руки, сорвался и увесисто шлепнулся на мраморный пол.

Хозяин без церемоний поднял рукав пальто гостя, глянул на крючок и, повернувшись, махнул рукой с конвертом: иди за мной, мол!

Прошли через анфиладу комнат с мебелью, накрытой полотняными чехлами. В доме пахло пылью и каким-то неуловимым неуютом. Спустились по лестнице – уже не мраморной, но добротной, гранитной, и очутились в совершенно неожиданной в таком респектабельном доме механической мастерской. Хозяин мотнул бородой на табурет, сам пристроился на другой и нетерпеливо вскрыл письмо. Посетитель с любопытством оглядывался по сторонам.

Такой мастерской не было даже в монастыре у паулинов. Вдоль одной из стен стояли в ряд несколько станков, соединенных ремнями с длинным валом, вращающимся под потолком. У другой стены вперемежку со шкафами стояли верстаки для столярных и слесарных работ. В углу, под обширной закопченной вытяжкой, в кузнечном горне пылал огонь. Углы мастерской были завалены множеством ящиков, шарманок, диковинных механических приспособлений и всевозможным железным хламом.

– Стало быть, отец приор Девэ помощничка мне прислал, – хмыкнул, дочитав письмо, хозяин. – Как же тебя называть прикажешь?

– По документам – меня уверили, что они подлинные, – я Миклош Ковач. Но мне не нравится это имя. И если сговоримся насчет места, прошу называть меня Агасфером.

– Как скажешь, господин хороший. Агасфер так Агасфер, – не выказал удивления полковник. – А Ковач, это как? Из мадьяров, по документам, стало быть, будешь?

– Из них самых, ваше высокоблагородие! – привстал и поклонился посетитель.

– Угу… А руку, как его высокопреподобие отписывает, ты официально с детства на механической молотилке потерял?

– Был грех, господин полковник. С мальчишками забаловался и вот… попал!

– Грех, говоришь? А я вот не там грех зрю, человече! Аббат Девэ сроду никогда не врал – а тут, в письме, крутит! Пишет: «Сам, мол, все скажет – когда время придет». Руку-то покалеченную не желаешь показать, мил человек? Она у тебя, выходит дело, два раза пострадала? Один раз в мальчишестве, а потом и в юности?

– Зачем вам моя рука-то? – насупился посетитель. – Ежели не желаете рекомендацию отца приора принять, так и скажите! Пойду другое место искать, ежели что…

– Ишь ты, какой быстрый! – усмехнулся хозяин. – Пойдет он другое место искать! Может, и пойдешь, да только не ранее, чем я тебя, мил человек, разъясню! Дом-то у меня особый, можно сказать… Ну, так как, Агасфер? Не застесняешься старому солдату и рубаке руку свою покалеченную показать?

Тон у хозяина дома был самый что ни на есть веселый, даже игривый какой-то. Однако глаза смотрели недобро, вприщур. А ручищи, поросшие густым рыжим волосом, с широкими, словно садовые лопаты ладонями, не оставляли сомнения в том, что отставной полковник привык не только бумаги разбирать и холеную бородку в порядок приводить. В общем, скандал был раннему просителю совершенно ни к чему, и он, пожав плечами, расстегнул пальтецо, скинул его на табурет, задрал до плеча левый рукав то ли куртки, то ли полукафтана и привычным движением отстегнул крепления протеза. Помявши целой рукой культю, он вызывающе поднял ее чуть ли не до уровня глаз хозяина.

– Вот, извольте! Глядите!

– Ты на меня не обижайся, мил человек! – примирительно забормотал хозяин, смачивая холщовую тряпицу какой-то остро пахнущей жидкостью из склянки с высоким горлышком. Тщательно протер тряпицей ручищи. – Не бойся и не стесняйся – я ведь, брат, и по медицинской части дока! А что предосторожности блюду – так не от скуки, а потому как дом у меня, как уже говорилось, особый. Хоть и один, не считая прислуги, в нем живу, а гости самые разные здесь бывают!

Не переставая бормотать, хозяин осторожно взял культю обеими руками, согнул-разогнул локтевой сустав, бережно прощупал концы обрубленных некогда локтевой и лучевой костей предплечья.

– Извини, мил человек, за бдительность. Приводи себя в порядок и пошли-ка чайку с дороги попьем!

Хозяин быстро пересек мастерскую, бросил в пламя кузнечного горна ярко вспыхнувшую тряпицу, коей протирал руки, и дважды дернул сонетку со шнуром, уходящим в отверстие под потолком.

– Это я сигнал камердинеру подаю, чтобы на двоих накрывал, – пояснил он с усмешкой и кивнул на саквояж: – Весь твой багаж? Или остальное в вокзальной камере хранения оставил?

– Все здесь, – буркнул посетитель. – А сундук с книгами отец приор обещал прислать позже, когда устроюсь окончательно.

Архипов удивленно поднял брови, однако от комментариев воздержался. Скинув фартук, он повел гостя какими-то коридорами. На первый этаж поднялись уже по другой лестнице. Мимоходом хозяин остановился у застекленной наполовину двери, распахнул ее:

– Вот твое обиталище, господин Агасфер! Устраивает?

Комната была большой, светлой и почти пустой. Кровать, письменный стол с бюро, козетка с низким столиком, мраморный умывальник у двери, два шкапа вдоль стены. Через огромное французское окно, задернутое шторой, угадывался обширный балкон.

– Устраивает? – нетерпеливо повторил хозяин. – Ну, коли так, через тридцать минут жду в столовой. Обживайся пока, передохни с дороги-то!

Гость открыл было рот, чтобы спросить – раз «обживайся» – стало быть, место точно за ним? Но хозяин уже исчез, не удосужившись даже сказать – где искать эту столовую.

Агасфер прошелся по комнате, трогая сероватые чехлы на мебели, посидел на высоченной кровати – покачаться на ней, как в далеком детстве, не удалось: слишком она была обволакивающе уютна. Вспомнив о балконе, он с трудом выбрался из мягкого ложа, рванул балконные ручки – одна из них, не выдержав единоборства со стальным крюком в левой культяшке, с жалобным хрустом обломилась. Но тяжеленные балконные двери все-таки распахнулись, наполнив комнату влажным воздухом. Воздухом свободы!

Весь балкон был устлан ковром из листьев – и прошлогодних, и совсем уже почерневших, рассыпавшихся в мелкое крошево. Ступая по этому «ковру», Агасфер добрался до балюстрады – белоснежной, несомненно подновляемой каждый год, а то и несколько раз в год, сообразно с влажным петербургским климатом. Балкон выходил в небольшой сад, ограниченный серыми слепыми стенами окружающих домов.

Сад, когда-то ухоженный и уютный, ныне пребывал в запустении. Дорожек под листвой вперемешку с упавшими сучьями и даже целыми деревьями почти не было видно. Часть скамеек перевернута, часть поломана. Единственная натоптанная тропка вела откуда-то из-под балкона к дальней стене и заканчивалась перед глухой мощной калиткой в заборе. Черный ход?

Порыв ветра надул шторы, как паруса на корабле. Спохватившись, гость вернулся в комнату, прикрыл двери и присел на жалобно скрипнувшую козетку.

За два десятка лет, проведенных в монастыре, гость отвык от людского общества. Да, в монастыре шла своя жизнь, там тоже порой кипели страсти, были свои радости и огорчения… Однако крепкие стены Ясногурского монастыря, выдержавшие не одну осаду, даровали отрешение от суетного мира. Здесь, в Петербурге, таком знакомом и одновременно ставшим чужим, надо было заново привыкать к обществу людей…

Впрочем, надо ли? Может быть, покинув паулинов, он сделал ошибку?

И этот странный хозяин, отставной полковник Главного штаба… Еще в Ченстохове, затеяв разговор с отцом приором о своем желании покинуть монастырь и зная об обширных, порой неожиданных связях аббата в миру, гость втайне надеялся на надежность и разносторонность этих связей. Однако особняк чудаковатого полковника-отставника оказался полной неожиданностью.

Новоявленный петербуржец не мог не признаться себе, что его коробит панибратское «тыканье». Ему «тыкали» и непритязательные попутчики по варшавскому поезду, а вот теперь и этот полковник. Подобное обращение, бывшее нормой в монастыре, возмущало донельзя за его пределами.

Однако пора было идти искать столовую. Подумав, Агасфер раскрыл саквояж, достал аккуратно сложенную белоснежную сорочку и свой самый лучший, «парадный» протез – протезами-то и был в основном наполнен дорожный сак. Самыми разными, на все случаи жизни, как говорится.

Протез являлся не только «парадным» по мастерству отделки и обтягивающей кисть коже тончайшей выделки. Паулины из монастырских мастерских сделали его многофункциональным подобием живой человеческой руки. Сложная система ремешков и стальных прутков-тяг, опутавших руку почти от предплечья, позволяла хоть и неуклюже, но держать в бесчувственных пальцах стакан, браться за край тарелки и даже передавать ее – во время обеда, например… Или удерживать какой-нибудь круглый предмет вроде рукоятки трости… Все это требовало не только определенных движений верхней части руки, но и сгибания локтевого сустава, сжатия и растягивания невидимых под тканью рукавов пружин и гуттаперчевых лент…