Вячеслав Гришанов
Дорогой пилигрима
Сельский учитель
Дети святы и чисты…
А.П. Чехов
Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования.
Ф. М. Достоевский
I
Был холодный осенний вечер. Чёрные, тяжёлые тучи одна за другой плыли по небу, предвещая не то дождливую, не то снежную погоду.
Учитель начальных классов деревни Зеленовка Алексей Степанович Кузнецов находился у себя дома. Он сидел на кухне за небольшим деревянным столом, накрытым матерчатой клеёнкой, и терпеливо проверял тетрадки своих учениковчетвероклассников.
Тусклый свет от висевшей над столом лампочки слабо освещал помещение небольшой кухни, где помимо стола стоял сервант с посудой и всякой домашней утварью. Слева от входной двери была пристроена вешалка для одежды. В печке приятно потрескивали берёзовые дрова, несколько колотых поленьев аккуратно лежали на полу у печки. От чайника, стоящего на плите, исходил ароматный, лесной запах душнички. На кухне было чисто, тепло и уютно.
Внимательно вглядываясь в написанное учениками, Кузнецов что‐то подчёркивал, при этом глубоко вздыхал и что‐то нашёптывал про себя…
Тетрадок на столе было не много. Четвёртый класс в новом учебном году был небольшой – всего двенадцать учеников: семь девочек и пять мальчиков. По сравнению с предыдущими годами – в разы меньше. Учить в деревне стало уже некого, да и некому. Восьмилетнюю школу закрыли, осталась одна начальная, да и та доживала последние годы. Это ситуация сильно огорчала Кузнецова, и, честно сказать, он давно уже ждал выхода на пенсию.
«Чего пустое молоть, время зря тратить. Бабы нынче рожать не хотят. А если бы и захотели, то всё равно не от кого. Настоящих мужиков в деревне уже не осталось, а те, что есть, так они ни днём, ни ночью не просыхают: от них как от козла молока», – рассуждал Кузнецов.
Да и то верно. Почувствовав демократию, деревенские мужики словно с ума посходили. Что ни день, то пьянка, что ни месяц, то похороны. Кругом нищета, обездоленность, а им хоть бы что.
«Жить без забот, оказывается, легче, чем тянуть лямку. В этом случае снималась вся ответственность. Хорошо, если бы молодёжь была, так её и под ружьём не загонишь нынче в деревню. Пустое дело. Ни жилья тебе, ни перспективы. Раньше‐то они хоть «коровам хвосты крутили», а нынче и коров нет. Всё продали, а что не успели продать – разворовали. Как нынче без этого! Без воровства – то. В городе всегда было проще, там всё под рукой: магазины, школы, театры… одним словом живи – не хочу», – часто размышлял Кузнецов.
Встав с усилием со стула, он походил по кухне, потом по комнате; осенняя погода делала своё дело: ломило в пояснице, отдавало в ноги.
Выпив несколько глотков горячего чаю с мёдом, он снова сел проверять тетрадки.
Всё лето Кузнецов жил ожиданием встречи со своими учениками. Ему интересно было наблюдать за их поведением, за тем, как они растут, мужают. Как становятся «на крыло».
С большой точностью он мог сказать о сущности каждого своего ученика: кто есть кто. Как потом оказывалось, в его словах было много истины. Однако, когда он пришёл в школу первого сентября, у Кузнецова впервые за всю педагогическую практику наступило какое‐то опустошение, подкреплённое тяжёлым физическим напряжением. Что это было, он не знал, всё казалось ему было не так: и в школе, и в деревне, и в обществе. Одним словом, полное душевное расстройство. Но это не должно было мешать его любимой работе, да и просто тому, чтобы жить.
«От окружающего мира не убежишь и не спрячешься в нору, – философски говорил он себе. – Надо принимать существующую действительность такой, какая она есть: ни больше, ни меньше. И этим настраивать себя на рабочий лад. Все наши дела делаются нами, но есть и то, что нам их диктует…»
Закончив работу с тетрадками и отложив их на край стола, Кузнецов не спеша накинул ватную фуфайку, висевшую на вешалке, и вышел во двор.
В вечернем воздухе чувствовалась прохлада. Небо было затянуто низкой туманной пеленой, тянувшейся над всей деревней и медленно уплывавшей куда‐то в даль. Сквозь пелену на небе можно было разглядеть чёрные тучи, бегущие одна за другой; догоняя друг друга, они вдруг сливались в единое целое, удивляя своими формами и размерами.
Присмотревшись, можно было увидеть и редкие звёзды; мерцая, они то удалялись, то приближались.
Свет от фонарей, освещавших центральную улицу деревни, расплывался в тумане и виделся блеклыми пятнами. Вокруг было тихо и спокойно, лишь изредка где‐то на краю деревни оживлённо лаяли собаки.
Постояв во дворе ещё несколько минут, Кузнецов зашёл в дом и, выключив свет, лёг в постель.
Обняв руками подушку и стараясь не шевелиться, он закрыл глаза и задремал. Сквозь дремоту ему слышался еле уловимый писк мышей в подполье на кухне. Стараясь не обращать на это внимание, он крепко заснул.
II
Закончив педагогическое училище в начале пятидесятых годов прошлого века, Кузнецов попал по распределению в деревню Зеленовка, районного центра N., да так там и остался. Деревня была небольшая, дворов сто пятьдесят. Низенькие, накренившиеся в разные стороны деревянные дома стояли одиноко. Построены они были наспех и кроме жалости ничего не вызывали. Пройдёшь, бывало, по деревне и редко увидишь хорошие дома. Складывалось такое ощущение, что те, кто строил, совсем не знали плотницкого ремесла. Про надворные постройки и говорить не приходится, но большинство жителей деревни это устраивало и о лучшем они не заботились. Или просто не хотели.
Высшего образования Кузнецов не получил, хотя всю жизнь к тому стремился. Очень много занимался самообразованием: выписывал газеты, журналы, книги, читал много и системно.
«Стены познания надо учиться выкладывать самому, только в этом случае они будут крепкими», – часто говорил Кузнецов своим ученикам.
На заслуженный отдых Кузнецов планировал уйти, отработав в школе ещё год.
«Пенсию заслужил честно, – говорил он жене, когда разговор заходил на эту тему, – пора и отдохнуть». Чем будет заниматься на пенсии, он ещё не знал, но и работать в школе больше не планировал.
Несмотря на свои годы, выглядел он хорошо: высокий, стройный, аккуратно одетый, он всегда производил впечатление интеллигентного человека. В разговорах с сельчанами всегда был вежлив и внимателен. Тем более что для каждого человека он старался найти свои слова и расположение. Это позволяло сельчанам, не стесняясь, советоваться с ним по любому вопросу.
На работу Кузнецов ходил всегда в строго чёрном костюме и в хромовых сапогах. Учеников это дисциплинировало, а у жителей деревни вызывало уважение.
«Наш Степаныч, как секлетарь, хоть в женихи отдавай», – говорили бабы при виде Кузнецова. «Антиллигент! Чего уж там», – вторили другие. «Учитель – дело сурьёзное. Тут голова нужна», – подхватывали третьи.
И действительно, во многих сельских делах он был незаменим.
Если, где что не так, сельчане идут сразу к Алексею Степановичу за советом, а то и за помощью. Кузнецов старался выслушать всякого и помочь чем мог.
Местные начальники также уважали Кузнецова. Да и как иначе, если все совхозные специалисты учились у него в своё время. Уж кого-кого, а их он знал как облупленных. Мог рассказать про каждого, кто чем живёт и дышит. Зная это, некоторые руководители старались поменьше попадаться ему на глаза; за некоторые проступки им было неловко даже по прошествии стольких лет. Иногда при встрече с тем или иным специалистом Кузнецов добродушно улыбался – это означало, что он прекрасно помнит всё об этом человеке, и вопрос худо-бедно решался тут же.
Наград Кузнецов не имел. Нельзя сказать, что он не стремился к этому, но угождать не любил… не имел такой привычки.
А вот деревенские мальчишки его побаивались. А причиной служило то, что учитель запрещал им играть в войну и курить. И хотя воевать Кузнецову не пришлось, войну он презирал всем своим существом. Если где‐то кто‐то говорил слово «война», он тут же менялся в лице и готов был кинуться на этого человека, как на врага. А уж если видел, что мальчишки бегают с автоматами, то это вызывало у него ярый гнев, сравнимый разве что с красной тряпкой, которой дразнят быка.
Бегая за мальчишками и догоняя их, он отбирал у них всё имеющееся оружие: деревянные автоматы, пистолеты, ножи, рогатки. Всё то, что мальчишки усидчиво и терпеливо делали не один день. Без нотации, конечно, не обходилось: «Ишь мне, вояки нашлись! Если бы вы знали, что такое война, так не бегали бы с оружием, пусть даже и ненастоящим. Одно только это слово должно навевать на вас ужас, а вы стреляете в друг друга. Кем вы станете после этого. Убийцами, что ли!? Идите лучше домой, уроки делайте или родителям помогайте по хозяйству». Прочитав нотацию, он отпускал перепуганных мальчишек.
На следующий день перед началом занятий он выстраивал весь класс в школьном коридоре, выносил из учительской «конфискат» и заставлял мальчишек его ломать. Напуганные ещё со вчерашнего дня, мальчишки молча ломали свои автоматы и пистолеты.
Затем на уроке учитель открывал журнал и, выдержав паузу, протяжно говорил:
«По-смо-три-м, как тут по-дго‐то-ви-лись наши во‐яки», – и терпеливо выдерживал паузу, скользя с карандашом в руке по школьному журналу в поисках знакомой ему фамилии. Страшнее этого тона для мальчишек ничего не существовало… У них дрожали не только руки, но и ноги. Им хотелось раствориться за партой, только чтобы учитель не видел их.
После того как его рука замирала в журнале на чьей‐то фамилии, опять слышался чуть слышный голос: «С ору-жи-ем бе-гать вы ма-ста-ки, а вот по-смот-рим, как вы по рус-ско-му вы-у-чи-ли пра-ви-ла». От такой психологической атаки мальчишки не только бледнели и краснели, но и испытывали страх. Но это был не тот страх, который можно было отнести к невротическим проблемам. Это был тот страх, который был связан с получением плохой оценки. При такой словесной «экзекуции» многие мальчишки делали для себя выводы и учили уроки. Но это не мешало им вновь выпиливать из досок пистолеты и автоматы… проходила неделя другая и всё начиналось сначала. Так было много лет.
Правда, в последние годы Алексей Степанович стал относиться к этому более спокойно. Что повлияло на него, сказать трудно, во всяком случае, за теми, кто играл в войну он больше не бегал. А вот с куревом бороться продолжал всеми силами. Используя при этом свою жёсткую методику. А заключалась она в том, что, поймав в туалете ученика с куревом, он тут же приглашал его в учительскую, рвал перед ним сигарету и «кормил», с силой всовывая табак в рот, приговаривал при этом: «Ну, как тебе табачок, будешь ещё курить, а?»
Мальчишки стойко переносили «пытку», не жалуясь никому, осознавая, что сами виноваты. Не чувствуя унижения, не понимая его, они гордились друг перед другом своим мужеством и продолжали курить. Такое отношение учителя их вполне устраивало. К тому же по разным причинам у большей части мальчишек отцов не было, и мужская «рука учителя» им нравилась.
III
Начальная школа в деревне Зеленовка была выстроена ещё в пятидесятые годы прошлого века. Небольшое одноэтажное здание школы больше напоминало жилой двухквартирный дом. Стояла она в центре деревни, в шестидесятые годы напротив неё построили ещё и восьмилетку. Две школы разделяла центральная дорога; летом она была пыльной, а весной и осенью грязной: пройти по ней можно было только в сапогах, да и те можно было «утопить». В середине девяностых, когда учеников стало значительно меньше, восьмилетнюю школу закрыли, а здание приспособили под сельский клуб.
Рядом со школой был расположен небольшой магазин, где продавали всё, начиная от спичек и кончая презервативами. Мальчишки на переменах часто бегали в магазин и ради спортивного интереса покупали «изделие». Затем надували его до невероятных размеров и бегали в школьной ограде. Учителя и родители были недовольны такой «доступностью», и в конце концов продажу презервативов ученикам запретили.
Стоящая рядом со школой кочегарка дымила как паровоз круглый год, выбрасывая в атмосферу не только угарный газ, но и посыпая твёрдыми частицами золы и оксидами серы головы всех деревенских жителей.
Рядом с кочегаркой были построена совхозная контора и невысокая кирпичная баня. По субботам все жители деревни гуськом шли на помывку, причём со своими тазами и вениками, это был неотъемлемый ритуал, и ему подчинялись все от мала до велика.
Учителя в школе долго не задерживались. Два-три года, и уезжали. Ехать «в глушь в деревню», как сказал поэт, никто не хотел, а уж тем более оставаться надолго. Условий и перспективы не было, даже в плане общения… тем более что учителями были в основном молодые одинокие женщины.
Приехав в своё время в деревню, Кузнецов долго жил один, снимая жильё у пожилой старушки Александры Петровны Нилиной, проживавшей в небольшом, полуразрушенном деревянном доме. Тихая и незаметная, она хорошо относилась ко всем, кто у неё жил, от продавщиц до учителей.
Со всеми она находила понимание и общий язык. Проходил год, два, и постояльцы по разным причинам менялись, сменяя один другого… Александру Петровну это нисколько не смущало, она понимала, что жилья больше в деревне нет, а людей приютить надо, да и поговорить она любила… Правда, о себе никогда не рассказывала, хотя было известно, что она москвичка и была в своё время осуждена и выслана в «места не столь отдалённые» как враг народа. Возвращаться в Москву не захотела, так и осталась жить в деревне. Прошло уже много лет, но Алексей Степанович хорошо помнил то время, когда жил и общался с этой замечательной женщиной.
Проработав около семи лет в школе, Кузнецов познакомился, а потом женился на Марии Карловне Лейман, высокой, статной, миловидной девушке. Жила она в деревне со своими родителями: Елизаветой Владимировной и Карлом Александровичем Лейман. В своё время Лейман был осуждён на десять лет лагерей, а за что, и сам не ведал. Отсидев в колонии от звонка до звонка, он приехал в Зеленовку, где жила в то время его семья, да так и остался, усвоив одно правило: «от добра добра не ищут».
Среднего роста, коренастый, с редкими рыжеватыми волосами, он был добрым, приветливым человеком. С той поры, как похоронил супругу, он жил один в небольшом финском доме. Все постройки в его небольшом дворе были ладные и аккуратные. Во всём чувствовалась рука мастерового человека. Главной его особенностью было то, что он всегда был при деле, несмотря на свой возраст. Постоянно что‐то пилил, строгал, одним словом, без дела не сидел ни минуты. Дочь Мария была вся в него. Хлебом не корми, а любила она похозяйничать по дому. И всё было ей в радость.
С Марией Кузнецов прожил всю жизнь. Жили дружно, хотя размолвки и были, но при этом совместную жизнь сумели сохранить. Правда, детей у них не было, что сильно огорчало супругов.
В молодости разговоры на эту тему вели часто, рассматривали вопрос даже о том, чтобы взять на воспитание ребёнка из детского дома, но дальше разговоров дело не пошло.
«Вон их сколько у нас, сорванцов, – говорил Кузнецов жене, показывая рукой на школу, – зачем нам ещё кто‐то нужен».
IV
Наступил новый осенний день. Яркое утреннее солнце блестело и радовало. Утренний туман тихой ночи рассеивался и испарялся на глазах. Серый дым от печей, топившихся с утра в каждом доме, расплывался по всей деревне; превращаясь в дымку, он поднимался высоко в небо и растворялся в солнечных лучах.
Ещё с утра Кузнецов принял решение сходить всем классом в лес. Он понимал, что стоят последние прекрасные дни бабьего лета. Ему очень хотелось, чтобы его ученики ощутили всю прелесть осени, этих замечательных, ни с чем несравнимых дней. Да и сам он любил это время года больше всего.
Узнав о прогулке, дети обрадовались. Уже в полдень они гуляли по Крутому логу, прекрасному живописному месту недалеко от деревни. Дети были довольны и веселы, собирая опавшие листья для гербариев. Потревоженные детьми птицы: вороны и сороки – наполняли гамом осенний лес. Качая кроны высоких стройных берёз, высоко над головой дул тёплый южный ветер. Рыжие листья, пригретые солнцем, то и дело падали с деревьев. Они были повсюду: на траве, на земле, на тропинках. Словно напуганные, маленькие существа, они лежали, тесно прижимаясь к друг другу, будто прятались от кого‐то.
Небольшие, стройные осинки, стоящие в стороне, роняли последние наряды; лишь на отдельных веточках ещё висели багряные листья. Было очевидно: лес медленно пустел и становился одиноким. Кое-где, правда, вновь зацвели одуванчики. Сквозь берёзовую брешь виднелась неубранная полоска зерновых. Недалеко в логу, играя солнечными отблесками, тихо журчала вода.
Деревни не было видно. Её можно было увидеть только поднявшись на пригорок. Именно откуда открывался прекрасный живописный вид на деревню и небольшой, старый деревянный мост через речку, бегущую из запруды.
Гуляя по осеннему лесу, Кузнецов внимательно наблюдал за детьми. Вместе с ними он старался ощутить, почувствовать всем своим существом скрытые, незаметные звуки лесной жизни. Как ни странно, в их поведении он находил много нового и любопытного.
«Можно ли насладиться вдоволь когда‐нибудь всей этой неумирающей красотой? – размышлял он, глядя на ребятишек и на великолепные картины живой природы, где всё развивалось по его понятию в гармонии и любви. – Дети и природа очень похожи друг на друга, в них очень много общего:
они красивы, естественны, чисты и такие же беззащитные…»
Оглядываясь по сторонам, он всматривался в пожухлую осеннюю траву, усыпанную крупными каплями утренней росы; впитывая солнечные лучи, они переливались и блестели, подобно рассыпанным бриллиантам.
Осенние листья то и дело кружились над его головой, как бы приветствуя и прощаясь. Чистое голубое небо искрилось золотистым светом низкого солнца, до боли трогая сердце и душу.
Словно хорошо настроенный инструмент, Кузнецов готов был в эту минуту играть и петь ради детей и торжества природы, играть всё то, чему научился в этой жизни. Душа пела и рвалась в какое‐то неведомое пространство…
Проходя мимо развесистого куста черёмухи, он увидел совсем рядом кем‐то срубленную берёзку. Длинный ствол дерева с торчащими вокруг него тоненькими ветками, примяв траву, безжизненно лежал на земле.
«Зачем срубили эту стройную берёзку? – задал себе вопрос Кузнецов. – В этой ложбине ей было уготовано красивое место, и на́ тебе, срубили, срубили просто так, ради удовольствия, без всякой пользы. Интересно, кто кому мешает в этой жизни: человек природе или природа человеку?»
Взглянув ещё раз на срубленное молодое дерево, он увидел, как жухлые, скрюченные листья, висевшие на ней серёжками, медленно опадали на траву и тут же разносились ветром…
Отвернувшись, он медленно пошёл туда, откуда доносились голоса его учеников, удаляясь, он изредка оборачивался…
V
В последние дни осени погода резко менялась. Хмурое небо всё чаще было покрыто тёмными дождевыми облаками, а бывали дни, когда шёл небольшой снег. Крыши домов почернели и стали похожими на угрюмые, дымящиеся копны сена. Дороги в деревне развезло, однако жителей это не смущало, дело было привычное. Выручали резиновые и кирзовые сапоги, а по двору можно было ходить и в галошах.
В жизни Кузнецова всё шло размеренно и привычно.
Встав рано поутру, он сразу принялся за работу: принёс с колонки воды, наколол дров и навёл порядок во дворе. Этой работой он занимался ежедневно, и она доставляла ему большое удовольствие.
«Дела словом не заменишь, – любил говорить он при случае и тут же добавлял: – Много спать – добра не видать».
Позавтракав, Кузнецов привычно сунул под мышку папку со школьными тетрадками и направился в школу. По дороге ему встретилась Елизавета Никитична Куприянова, работающая уже много лет почтальоном. Невысокого роста, чуть полноватая женщина, она, как спутник, носилась вокруг по всей деревне. За день набегает столько, что и молодому не под силу.
– Здравствуйте, Алексей Степанович! – глядя на Кузнецова, сказала Елизавета Никитична.
– Здравствуйте! Не тяжеловато, вам? – спросил Кузнецов, глядя на сумку.
– Привычно уже, чего там, газеты получила ещё за вчерашний день, так что быстрей разнести надо. Читатель, он ведь ждёт.
– Это правильно. Чем обрадуете сегодня? – с нескрываемым любопытством поинтересовался тут же Кузнецов.
– Вас разве обрадуешь, Алексей Степанович, вон скока приходит вам изданий каждый день. Сегодня, правда, поменьше. Видимо, ещё не напечатали, – улыбаясь, проговорила Елизавета Никитична. – Вам отдать или домой занести? – спросила она, доставая целую кипу газет и журналов.
– Писем нет? – поинтересовался Кузнецов, кидая взгляд на сумку почтальона.
– Нет, писем сегодня вам нет.
– В таком случае занесите почту домой, вечером просмотрю.
– Хорошо, как скажите.
Попрощавшись, Кузнецов не спеша направился в сторону школы. «Вроде дождя сильного не было, а грязи‐то, грязи», – размышлял он про себя, с осторожностью ступая туда, где посуше.
Лоснящиеся хромовые сапоги были начищены Кузнецовым ещё с вечера, при каждом шаге складки сапог блестели и чётко выражали изгиб «гармошки». Этот небольшой штрих в его одежде всегда вызывал уважение у сельчан. Не обошлось и без юмора. Кто‐то из остроумных придумал даже частушку, которую знали в деревне все:
Шумит белая берёза,
Всем ветрам покорная.
Сапоги у Кузнецова,
Как гармонь раздольная.
Кузнецов знал про эту частушку, но не обижался.
Стараясь не увязнуть и не потерять галоши, надетые на сапоги, Кузнецов шёл с большой осторожностью и вниманием. Очистив грязь, он зашёл в школу, снял галоши и, тщательно протерев бархоткой сапоги, чинно прошёл в учительскую.
Зазвенел звонок, и Кузнецов, словно крадучись, вошёл в класс. При виде учителя дети замолкли и быстро расселись по партам. Всё были в ожидании.
Сидеть за своим столом в классе Кузнецов не любил, всё больше ходил, изредка поглядывая то на детей, то в окно. На уроке он всегда был спокоен и сдержан, голос на детей не повышал, говорил размеренно и внятно.
Своим классом Кузнецов был доволен. Дети учились ровно и с желанием. Хотя мало кто из них, закончив школу, шёл учиться дальше, об институте и говорить не приходилось, таких за всю историю деревни всего несколько человек было. Это огорчало его и наводило на многие размышления: «Нам бы в деревню новых учителей, как в городе, да хотя бы как в районе, то, наверное, и результат был бы другой, где уж нам, старикам, за молодыми угнаться», – с сожалением говорил он.
VI
Тоска осенних дней то охватывала Кузнецова, то отпускала. Время не то, что летело, мчалось как вихрь, и не было этому конца и края. Дни становились короче, ночи длиннее, и во всём этом было что‐то таинственное и мистическое.
Вечерами он подолгу сидел и читал газеты, но что‐то непонятное и зачастую замысловатое часто встречалось в них. От одной статьи глаза увеличивались, а от другой хотелось стонать.
Отложив в сторону газеты, он брался за журналы. Но и там он не находил ответов на многие житейские вопросы. Слишком уж пёстро всё преподносилось: менялись взгляды, менялись приоритеты, менялась сама жизнь.
– А людей, людей вы куда денете… сукины вы дети! Нет, ты только послушай, Маша, – обращался он к жене в эмоциональном порыве, – у них про всё тут сказано… А вот про душу человеческую забыли. Как же так? Кого мы сегодня учим, когда от рекламы глаза рябит. Кто и что может удержать детей от такого соблазна? Да никто, ни одна школа, ни один учитель – это же преступление. Вот она, демократия, хрен ей в дышло.
– Лёша, – ласково говорила Мария, пытаясь успокоить мужа, – да что ты так распаляешься, не нравится – не читай, займись чем‐нибудь другим.
– Да ты понимаешь, что ты говоришь: что значит не читай? Я не буду читать, другой не будет читать, так мы знаешь дойдём до чего?
– Ну и до чего ты можешь дойти? – с иронией и некоторым любопытством спросила супруга. – Ты образованный, грамотный человек, проживший уже жизнь, что тебе эта реклама?
– Как ты не понимаешь: мне‐то ничего, вот именно, а как же дети, которых я учу? Я говорю им одно, а тут говорят другое. Я им запрещаю курить, а ты посмотри, что они рекламируют… Скоро не только ребятишки, скоро лошади закурят. И потом, кругом эти услуги… Это же полная деградация общества. Вот до чего мы дожили… Очень жаль, что сегодня все наши нравственные идеалы оказались преданы забвенью. А дальше? А дальше ни-че-го, – медленно, по слогам выговорил Кузнецов и тут же добавил: – Всё, приехали! Распрягай лошадей… Бедная Россия! Всё, на следующий год выписывать ничего не буду – хватит, начитался. Хочу дожить последние дни в гармонии с собой, – проговорил Кузнецов, в отчаянии отбрасывая журнал в сторону.
Надо сказать, что в последнее время после всякого чтения газет и журналов настроение Кузнецова портилось: он был молчалив, угрюм и задумчив. А главное, у него повышалось артериальное давление.
Вечером следующего дня к Кузнецовым зашёл Карл Александрович Лейман. У дочери он бывал редко: часто болел. Да и возраст уже был не тот, чтобы ходить по гостям. К тому же он был не любитель этого дела. После того как умерла жена и вовсе сутками сидел дома. Да и ноги болели с каждым годом всё сильнее; каторжные работы на рудниках не прошли даром.
«Можно забыть всё, даже самую жестокую обиду, – с горечью говорил часто Лейман, – а вот болезнь забыть невозможно, поскольку она нет-нет да и напомнит о себе, хочешь не хочешь, а приходится считаться».
Отца навещала обычно Мария, иногда заходил и Кузнецов, где дров поколет, где воды привезёт, где завалинку поправит. За лето куры её разроют так, что осенью всё по-новому делать приходится, сам‐то какой он работник. Хотя «выйти в свет» ему иногда хотелось.
«Потихоньку, стало быть, оно и получается, сиди не сиди, а ходить сподручней», – отвечал он каждый раз дочери.
При встрече говорили мало, в основном Мария спрашивала про здоровье. В этом она была дотошна. Вот и в этот вечер говорить было почти не о чем, общих интересов не было. О политике Кузнецов говорить не любил, зная, что этим причинит боль не только себе, но и тестю. И хоть обиды на власть Лейман не имел, но и забывать ничего не спешил:
«Всё, что сделала власть со мной и моей семьёй, из памяти не вытравишь. Это ведь не сорняк, который можно выдернуть с грядки и выбросить, тут всё сложнее, и забывать об этом нельзя…» – говорил он зятю, когда немного выпивал.
По молодости Кузнецов старался избегать подобных разговоров с тестем, но с годами на многие вещи стал смотреть по-другому. Он стал многое понимать, что в обществе что‐то не так. Но чем больше он это понимал, тем сложнее становилось ему жить и работать. Мог ли он подумать, что в обществе, где проповедовал всю свою жизнь духовные и нравственные ценности, он окажется лишним и ненужным, а быть участником «нового спортивного состязания» он не хотел, да и не мог. Стряхнув с себя всё унизительное, он хотел оставаться тем, кем был все эти годы.
Пытаясь чем‐то занять отца, Мария предложила сыграть в лото. Раньше этому занятию они посвящали многие часы. Кузнецов возражать не стал и молча пошёл за коробкой, где лежала игра.
Как ни странно, играли долго. Больше всего везло Марии, Карл Александрович с каждым проигрышем всё более нервничал и в конце концов засобирался домой.
– С вами, мошенниками, я больше играть не буду, – раздосадованный, проговорил Карл Александрович, – да и поздно уже, пойду я, пока ещё доковыляю.
Проводив отца, Мария ещё долго стояла во дворе, вглядываясь в тёмно-синюю глубину звёздного неба, переполненного созвездиями. Стылый осенний воздух нежно касался её лица и рук, словно удерживая в этом тёмном, бесконечном пространстве, приглашая ещё раз окунуться в звёздную стихию, переполненную вечным движением и суетой. Всё это восхищало и в то же время вызывало какое‐то чувство страха.
Свет, падающий от кухонного окна, тускло освещал ограду и куст черёмухи. Тени от веток, словно таинственные духи, в нагромождении отражались на земле и заборе, то и дело «перешёптываясь» о чём‐то между собой. Практически во всех домах света уже не было, все спали. Лишь на соседней улице были слышны чьи‐то разговоры…
Мария зашла в дом и сказала:
– Проводила, да постояла во дворе. Уж больно стыло что‐то, видимо, к снегу.
– И то хорошо, пора уже, – раздался из комнаты голос мужа, – зима – дело такое: быстрей начнётся, быстрей закончится.
– Зима быстро не кончается, нервы потреплет так, что мало не покажется, – почему‐то с досадой проговорила Мария.
– В природе худого не бывает, всякое время под стать, живи да радуйся, – зевая, проговорил Кузнецов, укладываясь в кровать.
– Так‐то оно так…
– Ну, а ежели так, то выключай свет, да и ложись, – подытожил Кузнецов.
Через минуту Мария выключила свет, и ничто уже не напоминало о какой‐то другой жизни. Таинство ночи поглощало всё, что могло беспокоить и волновать этих людей.
VII
В ночь ударил мороз и пошёл снег. К утру лужи покрылись не только тонким слоем льда, но и коркой снега. Ходить без опаски было рискованно.
Укрывшись в белые одежды, крыши домов то и дело одна за другой оживлялись тонкими струйками дыма, тянувшимися из печных труб. Дым подымался высоко и медленно расплывался в небе. Гонимые ветром облака подхватывали его и уносили в заоблачную высь, в неизвестность.
Рано проснувшись, Кузнецов сходил за водой на колонку, но вскоре вернулся с пустыми вёдрами.
– Воды нет и не будет, – зайдя в дом, сказал он жене. – Разморозили трубу…
– А что, разве не знали, что зима будет? – с некоторой иронией спросила Мария у мужа.
– Вопрос по существу, но не ко мне, больше к управляющему фермой. Видимо, лета не хватило. Как всегда, хотели в последний день, а не получилось, так всегда бывает, – спокойно ответил Кузнецов.
– Ему эта колонка, – прервала мужа Мария, – как собаке пятая нога. Пробурить скважину у себя дома во дворе за счёт казённых денег он не забыл…
– Ну полно, полно тебе, – прервал жену, строго сказал Кузнецов. – Схожу на колодец, какие проблемы. Правда, далековато, но не впервой.
– По такой дороге сейчас только ноги ломать. Может, Петра попросить, чтобы привёз нам бочку воды? – предложила жена.
– Да куда нам столько, не лето ведь, в сенях не оставишь – замёрзнет. Да и посуду жалко – разопрёт.
– Так‐то оно так, – согласилась жена.
– Без воды сидеть не будем. Пока есть время до уроков, забегу в контору, узнаю, что там случилось, – проговорил Кузнецов.
Уже через пятнадцать минут он заходил в прокуренное и затхлое помещение конторы.
В коридоре стояли женщины и громко ругались.
– Здравствуйте! – чинно проговорил с порога Кузнецов.
– Здравствуйте, – в один голос проговорили женщины, обращая свои взгляды на Кузнецова.
