Вячеслав Бондаренко
Святые старцы

Полная версия

От автора

Если из длинного ряда выдающихся людей нашей Родины попросить выделить тех, чей вклад в ее развитие был наиболее весом, ответы наверняка будут разными: люди назовут выдающихся политиков, полководцев, писателей, ученых… Все эти ответы будут в разной степени верными, но героев данной книги по праву можно поставить во главе этого списка достойных. Ведь именно они сосредоточили в себе духовную мощь и красоту России, ее многовековой опыт. И совсем не случайно за советом, наставлением, благословением к ним приходили и полководцы, и политики, и писатели, и философы. Речь идет о старцах.

Возможно, кого-то из читателей серии «ЖЗЛ» подобный взгляд удивит: ведь «традиционная» история общества пишется людьми светскими. Однако не менее значима история другая – духовная, потаённая от поверхностного взгляда, лишенная, может быть, резких внешних сломов и поворотов, но неимоверно глубокая, наполненная высшим смыслом. И в ней на первый план выходят как раз носители Духа, великие молитвенники, прославленные в лике святых. Об этом глубинном пласте русской истории и пойдет речь в книге. В ней перед читателем откроются совсем иные XVIII, XIX и XX века, нежели те, что знакомы нам по учебникам истории…

Значение слова «старец» в истории Церкви со временем менялось. Еще в середине XVIII века так именовались просто старшие по возрасту монахи; так звали также строителей монастырей, заведующих послушанием в какой-либо области (конюший старец) и т. п. Однако затем старцами стали называть чрезвычайно опытных в духовной жизни монахов, заботившихся о духовном окормлении братии своего монастыря и мирян. Впоследствии слово «старец» употреблялось и в применении к лицам из белого духовенства (не монашествующего), достигшим необычайных духовных высот, и даже, в исключительных случаях, к светским лицам. К церковной иерархии это понятие отношения не имело: старцами могли быть и монахи, и иереи, и архиереи, выходцы из любого сословия – дворяне, купцы, мещане, крестьяне, священники. Также не имел значения возраст: преподобный Паисий (Величковский) начал старчествовать, когда ему было под тридцать, отец Адриан Югский – слегка за тридцать, преподобный Гавриил Седмиезерный – тридцать семь, преподобномученик Игнатий (Лебедев) – слегка за сорок, и эти примеры можно продолжать.

Внешними сторонами старчества, заметными даже непосвященным, были прежде всего присущие старцам духовные дары – целительство, чудотворчество, прозорливость, Божественное рассуждение. Однако намного более важным был опыт духовной брани, борьбы с грехом и страстями, достигавшийся путем постоянной молитвы, изучения Священного Писания, окормления духовных чад, иных подвигов.

Появившись одновременно с самим институтом монашества, в Х столетии, русское старчество прошло за свою историю множество этапов. С ранним связаны имена таких гигантов духа, как преподобные Сергий Радонежский, Павел Обнорский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий, Нил Сорский. После XV столетия традиции раннего старчества в России уходят на глубокую периферию духовной жизни. Но даже в самые тяжелые для русского монашества времена в провинциальных монастырях и на отдаленных приходах развивались свои, оригинальные старческие традиции. Такими самородками были преподобные Феодор Санаксарский, Зосима Верховский, Василиск Сибирский, Лазарь Псково-Печерский, святой праведный Алексий Гнеушев, многочисленные рославльские, трубчевские и брянские пустынножители и, разумеется, преподобный Серафим Саровский.

А в конце XVIII столетия благодаря ученикам преподобного Паисия (Величковского) русское старчество получает новый импульс. После духовного обморока, в котором находилось русское монашество петровских и послепетровских времен, именно старцы сделались той «живой водой», которая омыла сначала церковную, а затем и светскую Россию и привела ее к духовному возрождению. Имена этих людей никогда не были «на первом плане», в их честь и сейчас не называются улицы и не слагаются песни, но это и естественно – человек, посвятивший себя монашескому деланию, не стремится к публичности и тем более популярности в светском смысле этого слова. Но своим тихим, каждодневным великим деланием, подвигом пламенной молитвы за Россию они незримо спасали многие тысячи душ. И хотя эта традиция далеко не всегда встречала понимание у церковных властей и рядовых монашествующих, Белобережская, Площанская, Оптина, Глинская пустыни, Псково-Печерский монастырь постепенно становились настоящими маяками, на которые стремились люди, жаждущие понять главное в себе и окружающем мире. Характерно, что не старцы «шли в народ», а сами верующие тянулись к ним. А «золотая цепь» русского старчества, несмотря на страшные испытания, выпавшие на долю Церкви в ХХ столетии, уже не прерывалась. Остается только изумляться и восхищаться тем, что Россия в таком множестве рождала подобных светил духа, каждый из которых мог сказать: «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20).

Безусловно, мир русского старчества чрезвычайно обширен: ему посвящены сотни исследований, десятки отдельных книг. В эту – вошли очерки лишь о десяти подвижниках духа, личность каждого из которых являла живую веху в развитии старчества и была овеяна легендами еще при жизни. Кроме старцев-монахов, в этой книге представлены очерки о великих «старцах в миру», священниках, снискавших славу прозорливцев, чудотворцев и утешителей, – святых праведных Алексии Гнеушеве и Алексии Мечёве. Между исследователями до сих пор ведутся споры, можно ли причислять этих выдающихся пастырей (как и, например, святого праведного Иоанна Кронштадтского, священноисповедника Георгия Коссова и других) к старцам; на наш взгляд – можно, ведь в их делании явственно проявлялись те же дары, которые были свойственны выдающимся монашествующим старцам, и главное – присутствовало духовное водительство, главная цель которого – спасение.

Задача, стоявшая перед автором, была очень сложной и ответственной. Ведь серия, в которой выходит книга, называется «Жизнь замечательных людей», а не «Житие…». Между тем рассказ о святых предполагает именно житийные приемы и рамки. Но в русской литературе есть прекрасные образцы работ о святых, которые не относятся к классическому житийному формату, – это труды Б. К. Зайцева (1881–1972) и о. Лазаря (Афанасьева, 1932–2015). Написанные спокойным, сдержанным языком, эти книги тем не менее выдержаны в жанре не жития в общепринятом смысле слова, а жизнеописания. Именно этим образцам автор стремился следовать, рассказывая о судьбах великих русских старцев. Насколько это удалось – судить читателю. Вполне признавая свое недостоинство («Духовный человек судит обо всем, а о нем судить никто не может» (1 Кор. 2, 15)), автор тем не менее надеется на то, что его рассказ о великих подвижниках Божиих поможет кому-то изменить взгляд на себя и окружающих, стать хоть немного лучше, обратиться за молитвенной помощью к Тому, кто всегда готов откликнуться на наш зов, совершить паломничество в обители, где подвизались великие старцы. А новые сведения, которые удалось обнаружить в ходе работы над книгой, уточнят наши представления о их духовном и жизненном пути.

Автор сердечно благодарит за помощь в работе над книгой Патриаршего Экзарха всея Белоруссии митрополита Минского и Заславского Павла (Пономарёва), благословившего начало этого труда, о. Владимира Вигилянского, Александрину Вигилянскую, о. Кирилла (Воробья), о. Александра Чурочкина, Светлану Ивлеву, Филиппа Москвитина, Павла и Ольгу Богатовых.

Молитвами преподобных и богоносных отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй нас!

Аминь.

Преподобный Василий Площанский
(Кишкин, 1746–1831):
«Жаждущий спасения Вашего…»

На современных картах России село Сотниково относится к Фатежскому району Курской области. Но в 1740-х годах, во времена Елизаветы Петровны, это был Курский уезд Белгородской губернии, да и называлось поселение совсем по-другому – Архангельское на Гниловодах. Именно там жила семья Кишкиных – Тимофей Григорьевич и Домникея Николаевна. Существует, впрочем, еще одна версия по поводу их местожительства – деревня Клюшниково, расположенная в тех же местах. Но в ревизской сказке 1782 года указано именно Архангельское.

В российских родословных книгах значилось несколько дворянских родов Кишкиных, но Кишкины белгородские не имели к ним никакого отношения. Они были однодворцами – потомками служилых людей, которые селились на южных и западных окраинах России и несли там сторожевую службу. За это однодворцам разрешалось владеть землей и крепостными. Но на деле они так и остались неким промежуточным сословием между дворянами и крестьянами, сохранив присущую первым сословную гордость, сочетавшуюся с простотой нравов и личным трудолюбием.

Тимофей Григорьевич и Домникея Николаевна Кишкины родились в Петровскую эпоху: он – в 1707 году, она – в 1712-м. К 1746-му у них было уже пятеро сыновей – Сила, год рождения которого неизвестен, Карп (1736), Алексей (1737), Анцифор (1740) и Степан (1745). Из них двое служили в армии, двое имели свои семьи, и только Карп жил вместе с родителями. Последнего, шестого ребенка в семье назвали Владимиром. Он появился на свет в 1746 году (в ревизской сказке указано: «Володимер, в 762 году было 16 лет»). Уже немолодые родители, по-видимому, восприняли появление на свет младшего как Божию милость, так как сызмальства стали готовить его к служению Господу. Судьба Владимира была для них как бы данью, которую они приносили Богу в благодарность за его рождение. А может быть, и сами родители сразу почувствовали особенность Володи, его непохожесть на других детей.

Душа маленького человека раскрылась на зов с Небес очень быстро. Посещения храма стали для него желанной необходимостью, а к родителям он приставал не с обычными детскими вопросами, а просил объяснить непонятные для него места из Псалтири. Например, такой: что значит «кто взыдет на гору Господню; или кто станет на месте святем Его»? И что такое «неповинность рук и чистота сердца»?

– Если ты будешь сторониться детских забав и шалостей и будешь прилежать молчанию и молитве, то будешь неповинен руками и чист сердцем, – объяснил отец, – и с помощью Божией взыдешь и на гору Господню и станешь на месте святом Его.

Эти слова глубоко запечатлелись в душе мальчика. Вскоре он начал сторониться игр со сверстниками, в храме бывал ежедневно и там стоял отдельно от всех – сдержанный, сосредоточенный на молитве, с сияющим, словно у маленького ангела, лицом. А когда ему исполнилось семь лет, попросил родителей отпустить его на богомолье в Свято-Успенскую Саровскую пустынь. Отец дал ему специальное «увольнительное письмо», позволявшее мальчику отправиться в неблизкое (до Сарова по прямой было 550 верст) странствие.

К этому времени история пустыни насчитывала чуть меньше полувека – ее первый храм был освящен в июне 1706 года. К воротам пустыни семилетний странник пришел не один, а с встреченным по дороге ровесником, таким же юным богомольцем Николаем. И каково же было их изумление, когда встречать их к Святым вратам вышел сам настоятель, иеромонах Исаакий!.. Так произошло потому, что настоятелю незадолго до этого было откровение: встретить и приютить двух мальчиков. А те, очарованные духом обители, сами не заметили, как паломничество превратилось в трудничество.

Через два года у отроков появился духовный руководитель – иеромонах Ефрем (Коротков, 1692–1778), живший в отдаленной келии, стоявшей в лесу. В миру отец Ефрем был купцом, родом из Тулы. Судьба оказалась к нему неласкова – он был неправедно обвинен в государственной измене и 16 лет провел на поселении в Орской крепости. Только в июле 1755-го его оправдали и разрешили вернуться в пустынь. Так что на духовное окормление к отцу Ефрему Владимир и Николай попали как раз в год его возвращения из заточения. Именно отец Ефрем преподал будущему великому старцу Василию уроки, которые запомнились на всю жизнь: быть смиренным, ничего не делать без благословения, не усердствовать без меры в монашеском подвиге, всех любить и всех избегать.

После келейного послушания у отца Ефрема последовало послушание в трапезной. Исполняя его, десятилетний мальчик настолько погружался в молитву, что не раз бил посуду, а то и попросту забывал, как пройти в собственную келию. Но братия была к нему снисходительна – и в силу возраста, и, видимо, в силу особого уважения к молитвенному состоянию, которое владело юным послушником.

В 1756 году Владимир попросил настоятеля благословить его на паломничество в Киево-Печерскую лавру. В путешествие отправился не один, а с родственником, Михаилом Каменицким. Тот оставил интересное свидетельство об этом паломничестве:

«Идя дорогой, встречается нам один странник. Владимир останавливает его и заводит с ним душеполезный разговор. Я досадовал на него за это, но смолчал. Вот приходим мы на постоялый двор на ночлег, хозяин двора, видя в своем доме юного и смиренного подвижника, начинает его спрашивать, откуда и куда тот идет. Владимир с обычной для него кротостью простирает беседу, исполненную любви и мира. Между тем, жители, узнав о пребывании здесь необычных странников, начинали приходить сюда и слушали душеполезную беседу необыкновенного отрока, и все приходили в восторг и умиление, удивляясь такому малому дитю и не по летам его разумности. На другой день мы собрались уже в путь, а жители ожидали нас проводить и провожали далече. При прощании их с нами Владимиру давали деньги, но он мало что из них взял, а всё более отказывался от них. И такие случаи в продолжение нашего странствия были нередки. Я же, окаянный, за учение его до того на него разгневался, что всячески его ругал, поносил, бил, терзал за волосы и о землю ударял. Но Владимир был, яко нем и глух и не отверзаяй уст своих, припадал к ногам моим и со слезами просил у меня прощения. После того, когда я приходил в себя, совесть довольно упрекала меня, называя убийцей и поругателем и как бы говорила: аще зле он глаголал, суди о зле, аще же добре, то почто его биеши? Чтобы несколько успокоить себя, я умыслил оставить Владимира одного. И действительно, по приходе нашем в Киев я тотчас же скрылся от него». Но в жизни Владимира Михаил затем еще появится.

1760 год ознаменовался тем, что родители подростка попросили настоятеля Саровской пустыни временно отпустить его домой. И когда пятнадцатилетний послушник появился в Архангельском, Тимофей Григорьевич и Домникея Николаевна со слезами начали умолять его остаться в родном доме навсегда. В ответ сын, также рыдая, упал перед родителями на колени и начал умолять их отпустить его назад в монастырь. Сцена получилась душераздирающая. Но Кишкины-старшие были непреклонны. Нарушить их волю подросток не посмел…

Почему же родители, с детства мечтавшие о Божьем пути для младшего, вдруг так изменили свое мнение? Возможно, они нуждались в опоре: старшие дети женились, давно уже жили своими домами. Кроме того, они ведь и не противились стезе Владимира: молиться и поститься можно и дома, в миру. Надеясь сделать младшего сына «обычным» человеком, ему не раз предлагали жениться на местных девушках, но Владимир твердо стоял на своем: никакой женитьбы. Более того, в один из дней он сумел под каким-то предлогом отпроситься из дома и в Миропольском Белогорском Николаевском монастыре принял тайный постриг в рясофор. Почему именно там? Еще во время паломничества в Киев один из монахов повелел ему идти в эту обитель, прибавив: «Место сие тебе во спасение будет». Родителям наверняка об этом не сказал – те могли и не пережить такой новости.

Иногда удавалось съездить и за двести вёрст в Задонский Богородицкий монастырь, где в то время проживал на покое бывший епископ Воронежский и Елецкий Тихон (Соколов, 1724–1783). Святитель Тихон Задонский стал вторым главным учителем для будущего старца Василия. Будучи в Задонске, Владимир дивился бедной обстановке келии владыки, скудости его пищи, тому, как он сам косит сено и колет дрова. А тот внушал юному ученику, что нынешний этап его жизни необходим ему для его же блага. Жить же благочестиво можно и за стенами монастыря.

– Кто и в мирской одежде, да послушание и смирение и чистоту имеет, тот и без монашеских обетов есть непостриженный монах, – говорил владыка Тихон.

В 1765 году скончался отец Владимира. Но владыка Тихон благословил двадцатилетнего инока оставаться в миру и дальше и служить матери вплоть до ее кончины. Впрочем, через несколько лет Домникея Николаевна, убедившись в том, что сделать из сына «светского» человека не получится, согласилась на его возвращение в монастырь. Хотя и с условием: «вид» на поступление в обитель дала не постоянный, а временный, сроком всего на год. И в 1772 году, в возрасте двадцати семи лет, Владимир снова вошел в Святые врата – на этот раз Курской Коренной пустыни…

В то время эта обитель находилась в упадке. После того как в 1764 году указом Екатерины II она была исключена из состава Знаменского монастыря, пустынь начала беднеть, в ней оставалось всего двенадцать монахов, а нравы оставляли желать лучшего. Это не устроило новоприбывшего, и Владимир на протяжении десяти лет странствовал по разным обителям, ежегодно возвращаясь при этом домой, чтобы продлить выдаваемые матерью документы.

На нынешний взгляд такое поведение монаха выглядит довольно странным, но для конца XVIII столетия оно было скорее обыденным. Корни такого положения дел уходили еще в Петровскую эпоху, когда в России началась настоящая борьба с монашеством. В 1703 году было запрещено строить новые обители, в 1723-м в существующих монастырях запретили новые постриги, а на места, освободившиеся после смерти иноков, приказали определять отставных солдат-инвалидов, нищих и тяжелобольных. По мысли Петра I, монастыри должны были превратиться в подобие богаделен, а монашество постепенно преобразоваться в подвид государственного крестьянства. Девять лет спустя, уже при Анне Иоанновне, запрет на постриги был подтвержден, исключения делались только для овдовевших священников и бывших солдат. Политика секуляризации, которую проводила в начале своего правления Екатерина II, тоже дала свои невеселые плоды – множество малых монастырей было упразднено или в лучшем случае выведено «за штат», то есть лишено государственной поддержки. Они могли рассчитывать разве что на помощь пожертвователей. Атмосфера в таких умирающих провинциальных обителях царила нервная, нередки были случаи клеветы и доносов братии друг на друга. В монашеской среде распространились всевозможные пороки, на территорию мужских обителей свободно допускались женщины, монахи посещали келии друг друга или надолго покидали территорию монастыря, собирая пожертвования. Таким образом, переходы Владимира Кишкина из одной обители в другую были вполне «в духе времени». Памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, благочестивый, сдержанный юноша понимал, что в атмосфере распущенности и мирской суеты заниматься духовным совершенствованием будет сложно – и отправлялся дальше…

Так продолжалось до осени 1782 года. Тогда Домникея Николаевна Кишкина скончалась, на смертном одре уже окончательно и без всяких условий благословив сына на путь монашеского делания.

Уже во второй раз в жизни Владимира Кишкина возник Миропольский Белогорский Николаевский монастырь. 7 марта 1783 года игумен Константин (Саурский) постриг новоприбывшего в мантию с именем Василий. Монашеское имя Владимир получил в память погибшего в монгольском плену святого праведного князя Василия Ростовского, память которого Церковь отмечает 4 марта.

Но долго пребывать в Мирополье новопостриженник по каким-то причинам не стал – уже 30 мая 1783 года он подал прошение о переводе на Валаам, где подвизался его добрый знакомый по Саровской пустыни иеромонах Назарий (Кондратьев). Впрочем, и там отец Василий не задержался и в 1784-м остановил свой выбор на Курском Знаменском Богородицком монастыре. Здесь атмосфера, по-видимому, пришлась ему по душе. Три года спустя, в год посещения обители Екатериной II, епископ Белгородский Феоктист (Мочульский, 1729–1818) совершил иеродиаконскую хиротонию отца Василия, и он начал исполнять в монастыре послушания ризничего и клиросного. Так прошло девять лет. За это время отец Василий приобрел среди братии учеников, которые окормлялись у него духовно, – монахов Анастасия, Арсения, Израиля и др.

В 1794 году иеродиакон отец Василий вновь отправился в путь, на этот раз – самый дальний из тех, которые он предпринимал, – на Святую гору Афон. Почему – понятно: именно там в 1746–1763 годах подвизался преподобный Паисий (Величковский, 1722–1794), основатель русского старчества в его современном виде. Возможно, предпринять это путешествие отец Василий пожелал под воздействием новости о смерти Паисия; возможно – в связи с прочтением его главного труда – изданного в мае 1793 года в Петербурге «Добротолюбия». Но в любом случае он (и не только он – в путь с ним отправились и его ученики) хотел прикоснуться к тому «идеалу» монашеской жизни, который был устроен Паисием в Свято-Ильинском скиту на Афоне.

Сейчас нам явственно видно, что жизнь великого преобразователя монашества удивительным образом перекликается с жизнью самого Василия (Кишкина). Уроженец Полтавы Паисий так же, как и Василий, с юных лет стремился к монашеству, ушел в монастырь еще мальчиком, так же сменил несколько обителей в поисках мудрых наставников. Таких он нашел в молдавском Трейстенском скиту, а позже переместился на Афон, где «обхождаше отшельники и пустынножительныя отцы, ищуще по намерению своему некоего духовного отца, в делании монашестем предуспевающа и в божественных и отеческих писаниях искусна, седяща в безмолвии наедине в тишине и нищете, ему же бы могл предати себе в послушание. Но не обрете таковаго». Вероятно, по своему великому смирению он сам не заметил, как стал для других тем Учителем, которого желал для себя… Так же, как и Василий (Кишкин), Паисий поздно принял священный сан. Когда число его учеников возросло до такой степени, что на Афоне им стало тесно, а вокруг уже полыхала очередная Русско-турецкая война, Паисий вернулся в Молдавию, где возглавлял Драгомирнский (1763–1774), Секульский (1774–1779) и Нямецкий (1779–1794) монастыри. Именно в Нямцах им было создано «Добротолюбие» – свод переведенных с греческого текстов Отцов Церкви, ставший впоследствии одной из главных русских духовных книг…

Путешествие из Курска на Афон было долгим и трудным. Вероятно, добирались благодаря пожертвованиям купцов-курян – в XVIII веке это была обычная практика. Плыли на корабле из главного южнорусского порта тех лет – Таганрога – до Константинополя, а оттуда – на Святую гору… Поселились куряне в устроенном старцем Паисием Свято-Ильинском скиту, приобретя себе келию с садом. Со времени пребывания на Афоне Паисия прошло уже тридцать лет, но вокруг всё по-прежнему напоминало о нем. Вокруг стояли храм, трапезная, келии, на постройке которых он трудился; живы были старики-монахи, помнившие его. Конечно же, отец Василий расспрашивал местных старожилов, в том числе настоятеля отца Варлаама, о Паисии, и не столько о внешних проявлениях его жизни, сколько о ее внутренней, духовной сути. Рассказанное запоминалось надолго, оседало в душе. А сам иеродиакон по своему смирению не примечал, как уже к нему начинают постепенно стекаться за поучением местные монахи. Слушая рассуждения отца Василия, они говорили между собой так:

– Много у нас на Святой горе угождающих Богу и благодати исполненных старцев, но такового дара учения и врачевания душ ни у кого нет!

Афон настолько прочно вошел в душу отца иеродиакона, что он решил для себя – наконец-то найден тот идеал, к которому он всегда стремился. Но Бог судил иначе. В 1798 году один из учеников отца Василия, Израиль, разложил на солнце для просушки виноград и отлучился из келии. В результате начавшегося пожара сгорели не только келия, но и примыкавшая к нему часть горного леса. Турецкие власти (Афон находился на территории Османской империи) бросились искать виновных; наказание за поджог ожидало очень суровое – могли и казнить. Спасаясь от преследований, отец Василий с учениками вынуждены были оставить скит. Посовещавшись, приняли решение следовать в Молдавию, в Нямецкий монастырь – еще одно место, неразрывно связанное с именем великого старца Паисия.

На полпути, в Константинополе, монахам встретился русский купец родом из Брянска. Он бросился к отцу Василию с мольбами дать в долг денег – мол, подвернулась выгодная партия товара, – и обещал вернуть всё с процентами. Отец Василий отдал ему все деньги, которые были пожертвованы братии. Купец же, получив на руки большую сумму, и не подумал ее возвращать. Каково же было его изумление, когда отец Василий подошел к нему на улице и, кланяясь, промолвил:

– Избавил ты меня, чадо, от тяжкого бремени. Достаточно нам для пути веры и упования на Бога!

Так и вышло – монахов перевезли через Черное море бесплатно, а купец, польстившийся на пожертвования, потерпел кораблекрушение и потерял весь свой товар.

Сколько именно времени отец Василий с учениками находились в Нямецком монастыре, неизвестно. Но, конечно же, они поклонились мощам старца Паисия. И, может быть, унесли с собой частичку мощей в Россию. На родину отец Василий вернулся в 53-летнем возрасте, вместе с учениками Арсением и Израилем…

После возвращения перед ним встал прежний вопрос – в каком монастыре жительствовать дальше?.. По-видимому, он перебирал в памяти своих давних знакомых, так как первым, в октябре 1798 года, отправился к иеромонаху Адриану (Блинскому) в Коневский Рождество-Богородичный монастырь, что на ладожском острове Коневец. Но там отец Василий долго не задержался – может быть, резкий контраст между южным афонским климатом и холодной Ладогой отразился на его здоровье. А может быть, пришла весточка из Курской Коренной пустыни, где он уже жительствовал четверть века назад. В 1798-м наместником пустыни был друг отца Василия, иеромонах Софроний, который энергично пытался утвердить в пустыни соответствующие святому месту благочестивые порядки. Верным помощником в этом деле и стал для него иеродиакон Василий (Кишкин).

В 1799 году пустынь возглавил еще один близкий отцу Василию человек – иеромонах Макарий (Каменицкий), тот самый его родственник, с которым они вместе почти сорок лет назад совершали паломничество в Киев и который во время этого странствия его «ругал, поносил, бил, терзал за волосы и о землю ударял». Но прошедшие годы сильно изменили отца Макария, и он со слезами просил у родственника прощения за давние грехи. При его поддержке отец Василий начал проводить в пустыни настоящую реформу монашеской жизни. Образцом при этом служили афонский Свято-Ильинский скит и Нямецкий монастырь, те порядки, которые были там установлены Паисием (Величковским).

Устав Паисия включал в себя 18 малых «уставов», или пунктов. Первый пункт гласил: «Ни единому брату ни киим образом ни какового движимого и недвижимого стяжания, ниже малейшей вещи не имети, ниже свое что именовати; но вся, от Бога посылаемая к составлению общего жития, имети обща». Второй пункт был направлен на то, чтобы «всем братиям должно прежде всего и паче всего стяжати послушание: всякую свою волю, и рассуждениеи самочинение оплевавши и вне повергши, волю же и рассуждение и заповеди отца своего творити и исполняти». Третий пункт утверждал первенство в монастыре настоятеля, который не должен «ни учение от себя приносити, ни заповеди предаяти – но по силе Св. Писания и учения св. отец должен часто братию поучати и наставляти, и волю Божию открывати». Четвертый пункт утверждал богослужение по Афонскому чину, без сокращений; пятый вводил общую трапезу; шестой предписывал братии совершать умную молитву: «В келлиях братия должны сидеть, по преданию святых отец, со страхом Божиим, паче всякого подвига предпочитающи умную молитву, в сердце умом художне совершаемую, яко же многие богоносные отцы о ней учат»… И так далее, до пункта 18. Этот устав действовал в Нямецком монастыре с 1779 года, а в России начал медленно утверждаться два-три десятилетия спустя.

Понимая, что резкая, жестко проводимая реформа вызовет отторжение монашествующих, отец Василий действовал постепенно, мягко. Для начала в Коренную пустынь был запрещен вход женщинам. Затем и самим монахам было запрещено покидать пределы обители и странствовать в поисках подаяния. Отныне братия должна были пребывать в собственных келиях, считая их как бы своими гробами, и всё время проводить в безмолвии, Иисусовой молитве и чтении душеполезных книг. Службы начали совершаться по Афонскому чину. Вместо суетного, нервного, полного соблазнов быта в пустыни понемногу воцарилось спокойное, благочестивое, приносящее пользу душе течение жизни.

Гладко ли протекала эта реформа, все ли безоговорочно поддерживали отца Василия в этом начинании? Судя по сохранившимся воспоминаниям, о единодушии речи не было. Новые строгие порядки и запреты не могли не возмущать тех из братий, которые были слишком подвержены «духу времени». Так, некий иеромонах Леонид, обладавший красивым голосом, пленил своим пением на клиросе местную помещицу по имени Анна и начал с ней встречаться. Отец Василий как мог пытался прекратить бесчинства пары, но Леонид с Анной не только не прекратили свои отношения, но и начали засыпать духовное начальство доносами на иеродиакона. Пришлось отцу Василию самому отправиться на прием к архиепископу Курскому и Белгородскому Феоктисту (Мочульскому) и просить для отца Леонида перевода в другое место. В итоге пара была разлучена. Но клевета на отца Василия не прекратилась, более того – недовольные им монахи не раз побивали его камнями и даже замыслили его убийство. Впрочем, разрешилась эта история благополучно: заговорщики опомнились и сами пришли к отцу Василию каяться, а тот простил их и попросил держать всю эту историю в тайне.

Словом, недовольных новациями в афонском духе хватало. Но неизмеримо больше было тех, кого новый облик Курской Коренной начал завораживать, манить к себе. В 1798–1799 годах резко возросло количество паломников, в пустынь стали стекаться странники из близлежащих и отдаленных губерний. И большинство из них жаждали встречи с иеродиаконом Василием – ведь именно от него шла та живительная волна обновления, которая полностью изменила монастырь.

следующий лист >>